Увеличить |
VIII
Гамлетовское испытание
Однажды Марья Алексевна сказала за чаем, что у нее
разболелась голова; разлив чай и заперев сахарницу, ушла и улеглась. Вера и
Лопухов остались сидеть в чайной комнате, подле спальной, куда ушла Марья
Алексевна. Через несколько минут больная кликнула Федю. «Скажи сестре, что их
разговор не дает мне уснуть; пусть уйдут куда подальше, чтоб не мешали. Да
скажи хорошенько, чтобы не обидеть Дмитрия Сергеича: видишь, он какой
заботливый о тебе». Федя пошел и сказал, что маменька просит вот о чем. –
Пойдемте в мою комнату, Дмитрий Сергеич, – она далеко от спальной, там не
будем мешать». Этого, разумеется, и ждала Марья Алексевна. Через четверть часа,
она в одних чулках, без башмаков, подкралась к двери Верочкиной комнаты. Дверь
была полуотворена; между дверью и косяком была такая славная щель, – Марья
Алексевна приложила к ней глаз и навострила уши.
Увидела она следующее:
В Верочкиной комнате было два окна, между окон стоял
письменный стол. У одного окна, с одного конца стола, сидела Верочка и вязала
шерстяной нагрудник отцу, свято исполняя заказ Марьи Алексевны; у другого
окна, с другого конца стола, сидел Лопухов; локтем одной руки оперся на стол, и
в этой руке была сигара, а другая рука у него была засунута в карман;
расстояние между ним и Верочкою было аршина два, если не больше. Верочка больше
смотрела на свое вязанье; Лопухов больше смотрел на сигару. Диспозиция
успокоительная.
Услышала она следующее:
– …..Надобно так смотреть на жизнь? {29} – с этих слов начала слышать
Марья Алексевна.
– Да, Вера Павловна, так надобно.
– Стало быть, правду говорят холодные практические люди,
что человеком управляет только расчет выгоды?
– Они говорят правду. То, что называют возвышенными
чувствами, идеальными стремлениями, – все это в общем ходе жизни
совершенно ничтожно перед стремлением каждого к своей пользе, и в корне само
состоит из того же стремления к пользе.
– Да вы, например, разве вы таков?
– А каков же, Вера Павловна? Вы послушайте, в чем
существенная пружина всей моей жизни. Сущность моей жизни состояла до сих пор в
том, что я учился, я готовился быть медиком. Прекрасно. Зачем отдал меня отец в
гимназию? Он твердил мне: «учись, Митя: выучишься – чиновник будешь, нас с
матерью кормить будешь, да и самому будет хорошо». Вот почему я учился; без
этого расчета отец не отдал бы меня учиться: ведь семейству нужен был работник.
Да и я сам, хотя полюбил ученье, стал ли бы тратить время на него, если бы не
думал, что трата вознаградится с процентами? Я стал оканчивать курс в гимназии;
убедил отца отпустить меня в Медицинскую академию, вместо того чтобы определять
в чиновники. Как это произошло? Мы с отцом видели, что медики живут гораздо
лучше канцелярских чиновников и столоначальников, выше которых не подняться бы
мне. Вот вам причина, по которой я очутился и оставался в Академии – хороший
кусок хлеба. Без этого расчета я не поступил бы в Академию и не оставался бы в
ней.
– Но ведь вы любили учиться в гимназии, ведь вы
полюбили потом медицинские науки?
– Да. Это украшение; оно и полезно для успеха дела; но
дело обыкновенно бывает и без этого украшения, а без расчета не бывает. Любовь
к науке была только результатом, возникавшим из дела, а не причиною его,
причина была одна – выгода.
– Положим, вы правы, – да, вы правы. Все поступки,
которые я могу разобрать, объясняются выгодою. Но ведь эта теория холодна.
– Теория должна быть сама по себе холодна. Ум должен
судить о вещах холодно.
– Но она беспощадна.
– К фантазиям, которые пусты и вредны.
– Но она прозаична.
– Для науки не годится стихотворная форма.
– Итак, эта теория, которой я не могу не допустить,
обрекает людей на жизнь холодную, безжалостную, прозаичную?..
– Нет, Вера Павловна: эта теория холодна, но учит
человека добывать тепло. Спичка холодна, стена коробочки, о которую трется
она, – холодна, дрова – холодны, но от них огонь, который готовит теплую
пищу человеку и греет его самого. Эта теория безжалостна, но, следуя ей, люди
не будут жалким предметом праздного сострадания. Ланцет не должен гнуться –
иначе надобно будет жалеть о пациенте, которому не будет легче от нашего
сожаления. Эта теория прозаична, но она раскрывает истинные мотивы жизни, а
поэзия в правде жизни. Почему Шекспир величайший поэт? Потому, что в нем больше
правды жизни, меньше обольщения, чем у других поэтов.
– Так буду и я беспощадна, Дмитрий Сергеич, –
сказала Верочка, улыбаясь: – вы не обольщайтесь мыслью, что имели во мне
упорную противницу вашей теории расчета выгод и приобрели ей новую
последовательницу. Я сама давно думала в том роде, как прочла в вашей книге и
услышала от вас. Но я думала, что это мои личные мысли, что умные и ученые люди
думают иначе, оттого и было колебанье. Все, что читаешь, бывало, – все
написано в противоположном духе, наполнено порицаниями, сарказмами против того,
что замечаешь в себе и других. Природа, жизнь, рассудок ведут в одну сторону,
книги тянут в другую, говорят: это дурно, низко. Знаете. мне самой были отчасти
смешны те возражения, которые я вам делала!
– Да, они смешны, Вера Павловна.
– Однако, – сказала она, смеясь: – мы делаем друг
другу удивительные комплименты. Я вам: вы, Дмитрий Сергеич, пожалуйста, не
слишком‑то поднимайте нос; вы мне: вы смешны с вашими сомнениями, Вера
Павловна!
– Что ж, – сказал он, тоже улыбнувшись, – нам
нет расчета любезничать, потому мы любезничаем.
– Хорошо, Дмитрий Сергеич; люди – эгоисты, так ведь?
Вот вы говорили о себе, – и я хочу поговорить о себе.
– Так и следует; каждый думает всего больше о себе.
– Хорошо. Посмотрим, не поймаю ли я вас на вопросах о
себе.
– Посмотрим.
– У меня есть богатый жених. Он мне не нравится. Должна
ли я принять его предложение?
– Рассчитывайте, что для вас полезнее.
– Что для меня полезнее! Вы знаете, я очень не богата.
С одной стороны, нерасположение к человеку; с другой – господство над ним,
завидное положение в обществе, деньги, толпа поклонников.
– Взвесьте все; что полезнее для вас, то и выбирайте.
– И если я выберу – богатство мужа и толпу поклонников?
– Я скажу, что вы выбрали то, что вам казалось
сообразнее с вашим интересом.
– И что надобно будет сказать обо мне?
– Если вы поступили хладнокровно, рассудительно
обдумав, то надобно будет сказать, что вы поступили обдуманно и, вероятно, не
будете жалеть о том.
– Но будет мой выбор заслуживать порицания?
– Люди, говорящие разные пустяки, могут говорить о нем,
как им угодно; люди, имеющие правильный взгляд на жизнь, скажут, что вы
поступили так, как следовало вам поступить; если вы так сделали, значит, такова
была ваша личность, что нельзя вам было поступить иначе при таких обстоятельствах,
они скажут, что вы поступили по необходимости вещей, что, собственно говоря,
вам и не было другого выбора.
– И никакого порицания моему поступку?
– Кто имеет право порицать выводы из факта, когда
существует факт? Ваша личность в данной обстановке – факт; ваши поступки –
необходимые выводы из этого факта, делаемые природою вещей. Вы за них не
отвечаете, а порицать их – глупо.
– Однако вы не отступаете от своей теории. Так я не
заслужу ваше порицание, если приму предложение моего жениха?
– Я был бы глуп, если бы стал порицать.
– Итак, разрешение, – быть может, даже
одобрение, – быть может, даже прямой совет поступить так, как я говорю?
– Совет всегда один: рассчитывайте, что для вас
полезно; как скоро вы следуете этому совету – одобрение.
– Благодарю вас. Теперь мое личное дело разрешено.
Вернемся к первому, общему вопросу. Мы начали с того, что человек действует по
необходимости, его действия определяются влияниями, под которыми происходят;
более сильные влияния берут верх над другими; тут мы и оставили рассуждение,
что когда поступок имеет житейскую важность, эти побуждения называются
выгодами, игра их в человеке – соображением выгод, что поэтому человек всегда
действует по расчету выгод. Так я передаю связь мыслей?
– Так.
– Видите, какая я хорошая ученица. Теперь этот частный
вопрос о поступках, имеющих житейскую важность, кончен. Но в общем вопросе
остаются затруднения. Ваша книга говорит: человек действует по необходимости.
Но ведь есть случаи, когда кажется, что от моего произвола зависит поступить
так или иначе. Например: я играю и перевертываю страницы нот;
я перевертываю их иногда левою рукою, иногда правою. Положим, теперь я
перевернула правою: разве я не могла перевернуть левою? не зависит ли это от
моего произвола?
– Нет, Вера Павловна; если вы перевертываете, не думая
ничего о том, какою рукою перевернуть, вы перевертываете тою рукою, которою
удобнее, произвола нет; если вы подумали: «дай переверну правою рукою» – вы
перевернете под влиянием этой мысли, но эта мысль явилась не от вашего
произвола; она необходимо родилась от других…
Но на этом слове Марья Алексевна уже прекратила свое
слушание: «ну, теперь занялись ученостью, – не по моей части, да и не
нужно. Какой умный, основательный, можно сказать, благородный молодой человек!
Какие благоразумные правила внушает Верочке! И что значит ученый человек: ведь
вот я то же самое стану говорить ей – не слушает, обижается: не могу на нее
потрафить, потому что не умею по – ученому говорить. А вот как он по – ученому‑то
говорит, она и слушает, и видит, что правда, и соглашается. Да, недаром
говорится: ученье свет, неученье – тьма. Как бы я‑то воспитанная женщина была,
разве бы то было, что теперь? Мужа бы в генералы произвела, по провиантской бы
части место ему достала или по другой по какой по такой же. Ну, конечно, дела
бы за него сама вела с подрядчиками‑то: ему где – плох! Дом‑то бы не такой
состроила, как этот. Не одну бы тысячу душ купила. А теперь не могу. Тут надо
прежде в генеральском обществе себя зарекомендовать, – а я как
зарекомендую? – ни по – французски, ни по – каковски по – ихнему не умею.
Скажут: манер не имеет, только на Сенной ругаться годится. Вот и не гожусь.
Неученье – тьма. Подлинно: ученье свет, неученье – тьма».
Вот именно этот подслушанный разговор и привел Марью
Алексевну к убеждению, что беседы с Дмитрием Сергеичем не только не опасны для
Верочки, – это она и прежде думала, – а даже принесут ей пользу,
помогут ее заботам, чтобы Верочка бросила глупые неопытные девические мысли и
поскорее покончила венчаньем дело с Михаилом Иванычем.
|