Увеличить |
L
Ветер к
утру не только не стих, но усилился, так что нельзя было раскинуть шатер, в
котором король с самого начала похода слушал каждый день три обедни. Прибежал
наконец Витовт, стал просить и молить отложить службу до более подходящего
времени, когда войско сможет укрыться в лесу, и не задерживать выступления.
Волей-неволей пришлось покориться.
С
восходом солнца войско лавой двинулось вперед, а за ним – необозримые вереницы
повозок. Через час ветер поутих, и хорунжие смогли развернуть хоругви. Все поле
кругом, насколько хватает глаз, покрылось словно пестрыми цветами. Не окинуть
глазами было эту рать и лес знамен, под которыми двигались вперед полки. Шла
краковская земля под красной хоругвью с белым орлом в короне; это была главная
хоругвь всего королевства, великое знамя всего войска. Нес его Марцин из
Вроцимовиц, герба Пулкозы, могучий и славный рыцарь. Далее шли королевские полки,
один под двойным литовским крестом, другой под Погоней. Под знаменем Георгия
Победоносца двигался сильный отряд иноземных наемников и охотников, состоявший
преимущественно из чехов и моравов. На войну их много пришло, вся сорок девятая
хоругвь состояла из одних моравов и чехов. Дикие и необузданные, особенно в
пехоте, которая следовала за копейщиками, они были, однако, столь закалены в
бою и с такой яростью бросались на врага, что все прочие пешие воины, сшибаясь
с ними, отскакивали от них, как собака от ежа. Оружием им служили бердыши,
косы, секиры и особенно железные чеканы; действовали они ими просто с
устрашающей силой. Нанимались чехи и моравы ко всякому, кто платил деньги, ибо
война, грабеж и сеча были их родной стихией.
Рядом с
ними шли под своими знаменами шестнадцать хоругвей польских земель, в том числе
одна перемышльская, одна львовская, одна галицкая и три подольские, а за ними
пехота тех же земель, вооруженная больше рогатинами и косами. Мазовецкие
князья, Януш и Земовит, вели двадцать первую, двадцать вторую и двадцать третью
хоругви[124].
За ними шли двадцать две хоругви епископов и вельмож: Яська из Тарнова, Ендрека
из Тенчина, Спытка Леливы и Кшона из Острова, Миколая из Михалова, Збигнева из
Бжезя, Кшона из Козихглув, Кубы из Конецполя, Яська Лигензы, Кмиты и Заклики, а
кроме того, родовые хоругви Грифитов, Бобовских, Козих Рогов и многих других,
которые выходили на войну под хоругвями с одним гербом, и клич у них был тоже
один.
Земля
расцвела под ними, как расцветают весною луга. Волна за волной текли кони и
люди; над ними колыхался лес копий с пестрыми, словно цветочки, значками, а в
хвосте выступали в облаках пыли пешие воины городов и деревень. Все знали, что
идут на страшный бой, но знали, что это их долг, и с радостью шли вперед.
На
правом крыле шли хоругви Витовта под разноцветными знаменами, но с одинаковым
изображением литовской Погони.[125]
Не окинуть взором было всю эту рать, которая растянулась вширь среди полей и
лесов на целую немецкую милю.
К
полудню войско подошло к деревням Логдау и Танненберг и остановилось на опушке
леса. Место как будто было удобное для отдыха, защищенное от неожиданного
нападения; с левой стороны его ограждал плес Домбровского озера, с правой –
озеро Любень, а впереди открывалось поле шириною с милю. Посреди этого поля,
плавно поднимавшегося к западу, зеленели болотистые леса Грюнвальда, а поодаль
серели соломенные крыши и пустые унылые перелоги Танненберга. Если бы
крестоносцы стали спускаться к лесам с возвышенности, их легко можно было бы
заметить, но поляки не ждали врагов раньше следующего дня. Войско остановилось
здесь только на отдых; искушенный в военном деле Зындрам из Машковиц даже в
походе сохранял боевой порядок, и потому хоругви расположились так, чтобы в
любую минуту быть готовыми к бою. По приказу военачальника в сторону
Грюнвальда, Танненберга и дальше были посланы гонцы на легких и быстроногих
конях, чтобы разведать окрестности, а тем временем для Ягайла, который жаждал
молитвы, на высоком берегу озера Любень раскинули часовенный шатер, чтобы
король мог прослушать свои три обедни.
Ягайло,
Витовт, князья мазовецкие и военный совет направились в часовню. Перед ней собрались
славнейшие рыцари, чтобы накануне решительного дня поручить себя богу да и
поглядеть на короля. Все видели, как он шел в серой походной одежде, на суровом
лице его лежала печать тяжелых забот. Годы мало изменили его, не покрыли
морщинами лица и не убелили волос, которые он и сейчас заправлял за уши таким
же быстрым движением, как и тогда, когда Збышко впервые увидел его в Кракове.
Но теперь король шел, словно согбенный страшной ответственностью, тяготевшей на
нем, словно погруженный в глубокую печаль. В войске говорили, что он все время
плачет о христианской крови, которую придется пролить; так оно на самом деле и
было. Ягайло содрогался при мысли о войне, особенно с людьми, у которых крест
на плащах и хоругвях, и всей душой жаждал мира.
Напрасно
польские вельможи и даже венгерские посредники, Сцибор и Гара,[126] обращали его внимание
на то, что магистр Ульрих, обуянный гордыней, как и все крестоносцы, готов вызвать
на бой весь мир; напрасно собственный посол короля, Петр Кожбуг, клялся крестом
господним и рыбами своего герба, что крестоносцы и слышать не хотят о мире, что
они глумились и издевались над единственным человеком, который склонял их к
миру, – над гневским комтуром, графом фон Венде, – король все еще
лелеял надежду, что враг признает правоту его требований, пожалеет людскую
кровь и страшный раздор окончится справедливым миром.
И теперь
король направился в часовню молиться о мире, ибо страшной тревогой была объята
его простая и добрая душа. Когда-то он сам предавал огню и мечу земли
крестоносцев, но он был тогда языческим литовским князем, а теперь, увидев
полыхающие селения, пепелища, слезы и кровь, он, польский король и христианин,
устрашился гнева божия, а ведь это было только начало войны. О, если бы на этом
остановиться! Но не сегодня-завтра народы схватятся, и земля напитается кровью.
Воистину, творит беззаконие враг, но он носит крест на плаще и столь великие святыни
охраняют его, что при мысли о них трепещет душа христианина. Все войско со
страхом думало о них, и не копий, не мечей, не секир боялись поляки, а прежде
всего этих священных останков. «Как же поднять руку на магистра, –
говорили рыцари, не знавшие страха, – коли на панцире у него ковчежец, а в
нем святые кости и древо животворящего креста господня!» Да, Витовт жаждал
битвы, он толкал Ягайла к войне и рвался в бой, но исполненный страха божия король
просто трепетал при мысли о тех силах, которыми орден прикрывал свои
беззакония.
|