 Увеличить |
ХLVIII
Магистр
Конрад умер только через год. Об его смерти и избрании Ульриха фон Юнгингена
первым узнал в Серадзе брат Ягенки, Ясько из Згожелиц. Он-то и привез в
Богданец эту весть, которая потрясла сердца не только в Богданце, но и в прочих
шляхетских усадьбах. «Времена настают небывалые», – торжественно
провозгласил старый Мацько, а Ягенка тотчас подвела к Збышку всех детей и сама
стала прощаться с мужем, словно завтра он уже должен был выступить в поход.
Мацько и Збышко знали, конечно, что война не разгорается вдруг, как огонь в
очаге, и все же верили, что она непременно начнется, и стали готовиться в поход.
Они отбирали коней и доспехи, обучали ратному делу оруженосцев, слуг,
деревенских солтысов, которые, по магдебургскому праву, обязаны были выступать
в поход на конях, и мелкопоместную шляхту, которая льнула к знати. Так было и
во всех прочих шляхетских усадьбах: повсюду в кузницах били молоты, повсюду
люди чистили старые панцири, смазывали луки и ремни салом, вытопленным в салотопнях,
оковывали повозки, готовили припас – крупу да копченое мясо. По воскресным дням
и в праздники народ собирался перед костелами и расспрашивал про новости,
досадуя, когда приходили мирные вести; в душе все были глубоко убеждены, что
надо раз навсегда покончить со страшным врагом всего польского племени, что
могущественное польское королевство до тех пор не сможет процветать и польский
народ до тех пор не сможет трудиться в мире, пока, по словам святой Бригитты,
«у крестоносцев не будут выбиты зубы и не будет отсечена правая рука».
В Кшесно
толпы народа окружали всякий раз Мацька и Збышка, которые хорошо знали крестоносцев
и умели с ними воевать. Богданецких рыцарей расспрашивали не только про
новости, но и про то, как же воевать с немцами: как лучше ударить на них, как
они дерутся, в чем превосходят поляков, и в чем уступают им, и чем легче
сокрушить их доспехи, коли поломаются копья, – секирою или мечом?
Мацько и
Збышко были и впрямь сведущи в этих делах, поэтому их слушали с особым вниманием,
тем более что все были уверены, что война будет нелегкая, ибо сражаться
придется с самыми прославленными рыцарями всех земель и нельзя будет задать
недругу страху да этим и удовольствоваться, а придется либо разбить его
наголову, либо погибнуть самим. «Что ж, коль надо, ничего не поделаешь, либо
им, либо нам – смерть». Поколение, которое носило в сердцах предощущение
грядущего величия, не малодушествовало, – напротив, с каждым часом, с
каждым днем оно все больше воодушевлялось; но люди принимались за дело без
пустой похвальбы, без бахвальства, а сосредоточенно и упорно, с величайшей
готовностью умереть.
– Либо
нам, либо им умереть на роду написано.
Меж тем
время шло, а войны все не было. Правда, поговаривали о разногласиях между королем
Владиславом и орденом, о добжинской земле, хотя она уже давно была выкуплена,
да о пограничных спорах из-за какого-то Дрезденка[114], о котором многие
слыхали первый раз в жизни и из-за которого спорили будто бы обе стороны; но
войны все не было. Кое-кого стало уже брать сомнение, да будет ли она, споры-то
всегда бывали, но дело обыкновенно кончалось тем, что скликали съезды,
заключали договоры да снаряжали посольства. Но вот распространилась весть, что
и сейчас в Краков явились послы ордена, а польские уехали в Мальборк.
Заговорили о посредничестве чешского и венгерского королей и даже самого папы.
Вдали от Кракова никто толком ничего не знал, и в народе ходили всякие слухи,
часто самые нелепые и невероятные; а войны все не было.
В конце
концов и Мацько, на чьей памяти над королевством не раз нависала угроза войны и
оно не раз заключало договоры, не знал, что думать, и поехал в Краков обо всем
разведать. В Кракове он пробыл недолго; на шестой неделе старый рыцарь вернулся
домой сияющий. Когда в Кшесне его окружила как всегда жадная до новостей
шляхта, он на многочисленные вопросы ответил вопросом:
– А
отточены ли у вас копья да секиры?
– А
разве что? Да говорите же! Раны божьи! Какие вести? Кого вы видели? –
кричали со всех сторон.
– Кого
я видел? Зындрама из Машковиц! Какие вести? Такие, что скоро, пожалуй, придется
седлать коней.
– Господи!
Да неужто? Рассказывайте!
– А
вы про Дрезденко слыхали?
– Ну,
слыхали. Да ведь это маленький замок, таких много, и земли там не больше, чем у
вас в Богданце.
– Ничтожный
повод для войны, верно?
– Ясное
дело, ничтожный; бывали и поважнее, а все-таки до войны дело не доходило.
– А
знаете, какую притчу рассказал мне про Дрезденко Зындрам из Машковиц?
– Говорите
скорей, страх как это все любопытно.
– Вот
что он мне сказал: «Шел по дороге слепец, споткнулся о камень и упал. Упал он
потому, что был слеп, ну, а все-таки причиной был камень». Вот и Дрезденко
такой же камень.
– Как
так? Ведь орден еще крепко стоит.
– Не
понимаете? Ну, тогда я скажу вам иначе: когда чаша полна, одной капли
достаточно, чтобы полилось через край.
Рыцари
так тут воодушевились, что Мацьку едва удалось сдержать их, они хотели тотчас
седлать коней и двигаться в Серадз.
– Будьте
готовы, – сказал он, – но терпеливо ждите. Теперь уж и про нас не
забудут.
И рыцари
ждали, готовые к походу, ждали долго, так долго, что многих снова взяло сомнение.
Но Мацько не сомневался: как по прилету птиц узнают приближение весны, так он,
человек искушенный, по отдельным признакам умел заключить, что война
приближается, притом война великая.
Прежде
всего во всех королевских борах и пущах велено было начать такую охоту, какой
старики не запомнят. На облавы собирали тысячи загонщиков, убивали целые стада
зубров, туров, оленей, вепрей и всякой мелкой дичи. Целые недели и месяцы
поднимался дым над лесами, а в дыму коптилось соленое мясо, которое потом
отправляли в воеводские города, а оттуда на склады в Плоцк. Ясно было, что
готовится припас для великого войска. Мацько прекрасно понимал, что это значит,
ибо Витовт на Литве приказывал устраивать такие охоты перед каждым большим походом.
Но были и другие признаки. Целые толпы мужиков стали убегать от немцев в
королевство и в Мазовию. В окрестностях Богданца появились главным образом
подданные немецких рыцарей из Силезии; но было известно, что повсюду творится
то же самое, особенно в Мазовии. Чех, хозяйничавший в Спыхове, в Мазовии,
прислал оттуда человек двадцать мазуров, которые бежали в Спыхов из Пруссии.
Беглецы просили разрешить им принять участие в войне «пешими», они хотели
отомстить за свои обиды крестоносцам, которых ненавидели лютой ненавистью. Они
рассказывали, что некоторые пограничные деревни в Пруссии почти совсем
опустели, так как мужики с женами и детьми переселились в мазовецкие княжества.
Правда, крестоносцы вешали пойманных беглецов; но ничто не могло удержать
несчастных, и многие предпочитали смерть жизни под тяжким немецким ярмом. Затем
всю страну наводнили «нищие» из Пруссии. Все они направлялись в Краков. Они
стекались из Гданьска, Мальборка, Торуня, даже из далекого Крулевца, изо всех
прусских городов, изо всех командорий. Среди них были не только нищие, но и
пономари, органисты, всякие монастырские служки и даже причетники и священники.
Все догадывались, что они приносят вести обо всем, что творится в Пруссии: о
военных приготовлениях, об укреплении замков, о страже, наемных войсках и
гостях. Люди шепотом передавали друг другу, что воеводы в воеводских городах, а
в Кракове королевские советники запираются с ними на целые часы, слушают и
записывают все, что они рассказывают. Некоторые из них тайно возвращались в
Пруссию, а потом опять появлялись в королевстве. Из Кракова доходили вести, что
король и советники знают от них о каждом шаге крестоносцев.
Совсем
не то было в Мальборке. Один духовный, который бежал из столицы крестоносцев и
остановился у владетелей Конецполя, рассказывал, что магистр Ульрих и другие
крестоносцы знать не хотят, что творится в Польше, они уверены, что одним
ударом покорят все королевство и с лица земли сотрут на вечные времена, «так
что от него и следа не останется». При этом беглец повторил слова, сказанные
магистром на пиру в Мальборке: «Чем больше их будет, тем дешевле станут в
Пруссии кожухи». С радостью и с одушевлением готовились крестоносцы к войне, уверенные
в своей силе и в том, что на помощь им придут все, даже самые отдаленные
государства.
Невзирая
на все признаки близящейся войны и на все приготовления к ней, она все не начиналась,
как ни желал этого народ. Молодому владетелю Богданца дома было уже скучно. Все
было давно готово, он рвался в бой, душа его жаждала славы, невыносим был ему
каждый день промедления, и часто он упрекал во всем дядю, как будто война и мир
зависели от старого рыцаря.
– Ведь
вы обещали, что война наверняка будет, – говорил он, – а ее все нет
как нет!
– Умен
ты, да не очень! – отвечал ему Мацько. – Ужели ты не видишь, что
творится?
– А
ну как король в последнюю минуту пойдет на мировую? Говорят, он не хочет войны.
– Это
верно, что не хочет, но разве не он воскликнул: «Не будь я король, если позволю
захватить Дрезденко», а немцы как взяли Дрезденко, так по сию пору и держат.
Да, король не хочет проливать христианскую кровь; но советники у него мудрые,
они чуют, что наше королевство сильнее, и прижимают немцев к стене, и я тебе
скажу, что не будь Дрезденка, так нашелся бы другой предлог.
– Слыхал
я, что Дрезденко захватил еще магистр Конрад, а уж он-то боялся короля.
– Боялся,
потому что лучше других знал, как могущественна Польша, однако и он не мог
удержать алчных крестоносцев. В Кракове мне вот что рассказывали: когда
крестоносцы захватили Новую Мархию, старый фон Ост, владетель Дрезденка,
явился, как вассал, с поклоном к королю, ибо его земля испокон веков была
польской и он хотел, чтобы ею владело королевство. Но крестоносцы зазвали его в
Мальборк, напоили там и выманили письмо о передаче им Дрезденка. Тогда терпение
короля истощилось.
– Еще
бы! – воскликнул Збышко.
– Вышло
так, – прервал его Мацько, – как говорил Зындрам из Машковиц:
Дрезденко – это только камень, о который споткнулся слепец.
– А
если немцы отдадут Дрезденко, что тогда будет?
– Тогда
найдется другой камень. Но крестоносец не отдаст того, что пожрал, разве только
брюхо ему вспорешь, дай-то бог поскорей это сделать.
– Нет! –
воскликнул, ободрившись, Збышко. – Конрад, может, и отдал бы, но Ульрих не
отдаст. Это подлинный рыцарь, его ни в чем не упрекнешь, только очень уж он
горяч.
Пока они
вели такие беседы, события следовали одно за другим с такой быстротой, с какой
камень, сдвинутый ногою путника на горной тропе, неудержимо катится в пропасть.
Вдруг по
всей стране прогремела весть, что немцы напали на старопольский замок Санток,
отданный в залог иоаннитам, и овладели им. Новый магистр, Ульрих, когда прибыли
польские послы с поздравлениями по поводу его избрания, нарочно уехал из
Мальборка; с первой минуты своего правления он повелел, чтобы в сношениях с
королем и Польшей вместо латыни употреблялся немецкий язык, и тем самым показал
наконец подлинное свое нутро. Краковские советники, которые втайне готовили
войну, поняли, что Ульрих готовит ее открыто, притом очертя голову и с такой
дерзостью, которой великие магистры не допускали с польским народом даже тогда,
когда орден действительно был могущественней королевства.
Не такие
горячие, как Ульрих, и более хитрые сановники ордена, которые хорошо знали Витовта,
старались склонить его на свою сторону, то осыпая великого князя дарами, то
раболепствуя перед ним без всякой меры, словно в те древние времена, когда
римским цезарям при жизни воздвигали храмы и алтари. «У ордена два
благодетеля, – говорили послы-крестоносцы, земно кланяясь наместнику
Ягайла, – первый – бог и второй – Витовт; каждое желание и каждое слово Витовта
для крестоносцев закон». Они умоляли великого князя принять на себя
посредничество в деле о Дрезденке, рассчитывая, что, взявшись судить своего
государя, Витовт оскорбит его и их добрые отношения будут нарушены, если не
навсегда, то, во всяком случае, на долгое время. Но королевские советники
знали, что творится в Мальборке и что затевают крестоносцы, и король также
избрал Витовта своим посредником.
Ордену
пришлось пожалеть о своем выборе. Сановники ордена думали, что они знают великого
князя, а оказалось, что они мало его знают: Витовт не только присудил Дрезденко
полякам, но, предвидя, чем может кончиться все это дело, снова поднял Жмудь[115] и
грозя ордену войной, стал помогать жмудинам людьми, оружием и хлебом, доставляемым
из плодородных польских земель.
Тогда во
всех землях обширного государства люди поняли, что пробил решительный час. Он и
в самом деле пробил.
Однажды,
когда старый Мацько, Збышко и Ягенка сидели у ворот богданецкого замка,
наслаждаясь чудной, теплой погодой, перед ними внезапно вырос незнакомый
всадник; осадив у ворот взмыленного коня, он бросил к ногам рыцарей венок,
сплетенный из ветвей лозы и ивы, крикнул:
«Вицы!
Вицы!"[116]
– и поскакал дальше. Рыцари в неописуемом волнении вскочили на ноги. Лицо у Мацька
стало грозным и торжественным. Збышко бросился в замок, чтобы послать оруженосца
с вицей дальше; вернувшись, он воскликнул, сверкая глазами:
– Война!
Наконец-то бог послал! Война!
– И
такая, какой мы доселе не видывали! – сурово прибавил Мацько.
Затем он
кликнул слуг, которые мгновенно окружили хозяев.
– Трубите
в рога со сторожевой башни на все четыре стороны света! Бегите в деревни за солтысами.
Выводите и запрягайте коней! Живо!
Не успел
он кончить, как слуги рассыпались в разные стороны исполнять приказания, что
было нетрудно, так как все давно было готово: люди, повозки, кони, доспехи,
оружие, припасы, – только садись и поезжай!
Но
Збышко обратился к Мацьку с вопросом:
– А
не останетесь ли вы дома?
– Я?
Да ты в своем уме?
– По
закону вы можете остаться, человек вы немолодой, были бы опорою Ягенке и детям.
– Послушай,
я до седых волос ждал этого часа.
Достаточно
было взглянуть на его холодное, суровое лицо, чтобы понять, что все уговоры
будут напрасны. Впрочем, Мацько, хоть ему и шел уже седьмой десяток, был еще
крепок, как дуб, руки у него легко ходили в суставах, и секира так и свистела в
этих сильных руках. Правда, он не мог уже в полном вооружении вскочить без
стремян на коня; но этого не могли сделать и многие молодые рыцари, особенно
западные. Зато рыцарская выучка была у него замечательная, и во всей округе не
было столь искушенного воина.
Ягенка
тоже, видно, не боялась остаться одна. Услышав слова мужа, она встала и,
поцеловав ему руку, сказала:
– Не
тревожься обо мне, милый Збышко, замок у нас крепкий, да и сам ты знаешь, что я
не робкого десятка и ни самострел, ни копье мне не в диковину. Не время думать
о нас, когда надо спасать королевство, а хранителем нашим здесь будет господь.
Крупные
слезы набежали ей вдруг на глаза и покатились по прекрасному белоснежному лицу.
Показав на детей, она продолжала взволнованным, дрожащим голосом:
– Эх,
кабы не эти мальчуганы, я б до тех пор валялась у тебя в ногах, пока ты не взял
бы меня с собой на войну!
– Ягуся! –
воскликнул Збышко, заключив ее в объятия.
А она
обхватила его шею и, крепко прижимаясь к нему, говорила:
– Только
воротись ты, мой золотой, мой единственный, мой ненаглядный!
– А
ты каждый день благодари бога за то, что он послал тебе такую жену! –
басом прибавил Мацько.
Спустя
час со сторожевой башни была спущена хоругвь в знак отсутствия хозяев. Збышко и
Мацько согласились, чтобы Ягенка с детьми проводила их до Серадза, и после
сытного обеда все они с людьми и целым обозом двинулись в путь.
День был
ясный, безветренный. Леса неподвижно стояли в тишине. Стада на полях и перелогах
тоже прилегли отдохнуть после полудня и медленно и как будто задумчиво жевали
жвачку. Было сухо, и по дорогам клубилась кое-где золотистая пыль, а под нею
словно вспыхивали бесчисленные огоньки, ярко сверкая на солнце. Збышко
показывал на них жене и детям и говорил:
– Знаете,
что там сверкает над пылью? Это сулицы и копья. Должно быть, вицы дошли уже до
всех, и народ отовсюду двигается на немцев.
Так оно
и было. Недалеко от границы Богданца они повстречали брата Ягенки, молодого
Яська, который, как довольно богатый шляхтич, шел с двумя копейщиками и вел с
собой двадцать человек.
Вскоре
на перекрестке из-за облака пыли показалось заросшее бородой лицо Чтана из Рогова,
который хоть и не был другом богданецких рыцарей, но сейчас крикнул им издали:
«Вперед, на немецких псов!» – и с приязненным поклоном поскакал дальше в сером
облаке пыли. Повстречали они и старого Вилька из Бжозовой. Голова у него уже
тряслась от старости, но и он двинулся на войну, чтобы отомстить за смерть
сына, которого немцы убили в Силезии.
По мере
того как они приближались к Серадзу, все чаще клубилась пыль на дорогах, а
когда вдали показались городские башни, весь тракт был уже запружен рыцарями,
солтысами и вооруженными местными жителями, которые двигались к месту сбора.
Увидев эти толпы народа, крепкого и сильного, упорного в бою, привычного к
лишениям, непогоде, холоду и тяжким трудам, старый Мацько исполнился бодрости и
в душе пророчил себе верную победу.
|
