Увеличить |
VIII
Княгиня
Анна не очень удивилась приезду Юранда из Спыхова – среди постоянных набегов,
преследований и битв с соседними немецкими рыцарями им часто овладевала вдруг
тоска по Данусе. Тогда он неожиданно появлялся в Варшаве, Цеханове или ином
месте, где временно находился двор князя Януша. При виде девочки злая грусть
всякий раз начинала терзать его сердце. С годами Дануся все больше становилась
похожа на мать, и Юранду казалось всегда, что он видит свою покойницу такой,
какой когда-то увидел впервые у княгини Анны в Варшаве. Не раз люди думали, что
от злой этой грусти смягчится в конце концов его железное сердце, исполненное одной
только жаждой мести. Княгиня тоже часто уговаривала его покинуть свой кровавый
Спыхов и остаться при дворе с Данусей. Сам князь, ценя его силу и мужество и
желая вместе с тем избавиться от неприятностей, которые доставляли ему
постоянные пограничные стычки, даровал Юранду чин мечника. Все было напрасно.
Вид Дануси растравлял его старые раны. Через несколько дней Юранд терял аппетит
и сон, становился неразговорчив. Гнев начинал клокотать в его груди, все в нем
кипело местью, и в конце концов он исчезал и возвращался на спыховские болота,
чтобы утопить в крови свою тоску и свой гнев. Люди говорили тогда: «Горе
немцам! Они вовсе не овцы, но для Юранда они овцы, ибо он для них волк». А по
прошествии некоторого времени разносился слух то о захваченных иноземцах,
которые по пограничной дороге направлялись к крестоносцам в охотники, то о
сожженных городках, то о захваченных в неволю мужиках или о смертельных
схватках, из которых грозный Юранд всегда выходил победителем. Повадки у Мазуров
и у немецких рыцарей, которым орден давал в аренду земли и городки на границе с
Мазовией, были хищнические, поэтому даже во время полного мира между
мазовецкими князьями и орденом на границе не прекращались кровавые
столкновения. Даже лес рубить или жать хлеб жители выходили вооруженные
самострелами или копьями. У людей не было уверенности в завтрашнем дне, они
всегда жили, готовые к бою, и сердца их от этого ожесточились. Никто не
ограничивался одной обороной и за грабеж платил грабежом, за пожар пожаром, за
набег набегом. И случалось, что, когда немцы тихо крались по лесным рубежам,
чтобы учинить набег на какой-нибудь городок, угнать мужиков или стада, мазуры в
это время совершали такой же набег в другом месте. Не раз враги сшибались в
жестокой схватке, но часто только военачальники вызывали друг друга на смертный
бой, после которого победитель угонял людей побежденного противника. И когда в
Варшаву приходили жалобы на Юранда, князь отвечал жалобами на набеги, учиненные
в других местах немецкими рыцарями. Таким образом, обе стороны жаждали
справедливости, но ни одна не хотела и не могла соблюсти ее, и поэтому все
грабежи, пожары и набеги оставались совершенно безнаказанными.
Но
Юранд, сидя в своем болотистом, поросшем камышом Спыхове и пылая неутолимой
жаждой мести, так донял своих зарубежных соседей, что в конце концов, невзирая
на всю свою злобу, они в страхе перед ним отступились. Поля, граничившие со
Спыховом, лежали невозделанные, леса зарастали диким хмелем и орешником, луга –
камышом. Не один немецкий рыцарь, привыкший у себя дома к кулачному праву,
пытался осесть по соседству со Спыховом, однако спустя немного времени он
предпочитал отказаться от лена, стад и крестьян, чем жить под боком у
неумолимого соседа. Часто рыцари сговаривались учинить всем вместе набег на
Спыхов, но всякий раз такой набег кончался для них поражением. Они прибегали ко
всяким способам. Однажды они привезли с Майна рыцаря, известного своей силой и
жестокостью, выходившего победителем из всех боев, с тем чтобы он вызвал Юранда
на поединок на утоптанной земле. Но когда противники заняли свои места и немец
увидел грозного мазура, сердце у него упало, словно от какой-то колдовской
силы, и он поворотил коня, чтобы спастись бегством, а Юранд пронзил ему копьем
не защищенный бронею зад и лишил его таким образом чести и жизни. С той поры
такой страх объял соседей, что немец, завидев издали спыховские хаты, осенял
себя крестным знамением и начинал творить молитву своему покровителю на
небесах, ибо отныне все утвердились в вере, что Юранд ради мести продал душу
дьяволу.
О
Спыхове рассказывали всякие страсти. Говорили, будто через топкие болота,
посреди дремлющих, заросших ряской и горчаком трясин к Спыхову ведет такая
узкая дорожка, что по ней рядом не могут проехать два всадника, будто по
обочинам ее валяются немецкие кости, а ночью головы утопленных блуждают на
паучьих ножках и со стоном и воем увлекают в трясину всадников вместе с
лошадьми. Говорили, будто в самом городке частокол усажен человеческими черепами.
Правдой во всем этом было только то, что из-за решетки подземелья, вырытого под
домом в Спыхове, всегда доносился стон нескольких невольников и что имя Юранда
было страшнее всех сказок о скелетах и утопленниках.
Узнав о
прибытии Юранда, Збышко тотчас поспешил к нему; но это был отец Дануси, и поэтому
Збышко шел к нему с тревогой в душе. Никто не мог воспретить ему избрать
Дануську госпожой и дать ей обет, но ведь княгиня обручила его с нею. Что
скажет на это Юранд? Даст ли он свое согласие на брак и что будет, если он
закричит, что как отец никогда этого не допустит? Тревога росла в душе Збышка,
ибо Дануся была сейчас для юноши дороже всего на свете. Только мысль о том, что
Юранд не в вину, а в заслугу поставит ему нападение на Лихтенштейна, придавала
Збышку бодрости; ведь он совершил этот поступок, желая отомстить за мать
Дануси, и чуть было сам не поплатился за это головой.
Он стал
расспрашивать придворного, посланного за ним к Амылею:
– Куда
же вы меня ведете? В замок?
– Ну
конечно, в замок. Юранд остановился там вместе с двором княгини.
– Скажите,
что это за человек?.. Я должен знать, как надо с ним держаться…
– Как
вам сказать? Он совсем непохож на других людей. Говорят, раньше, когда сердце
его еще не ожесточилось, он был человек веселый.
– Умен
ли он?
– Хитер,
потому что других бьет, а сам не дается. Эх! Один у него глаз, другой немцы стрелой
ему выбили, но одним этим глазом он человека видит насквозь. Никто не может с
ним сладить… Любит Юранд только нашу княгиню, женился он на ее придворной, а
сейчас вот его дочка у нее воспитывается.
Збышко
вздохнул с облегчением.
– Так
вы говорите, он не станет противиться воле княгини?
– Я
понимаю, о чем вы хотите дознаться, и сейчас расскажу вам все, что слышал.
Княгиня говорила ему о вашем обручении – нехорошо было бы утаить это от
него, – но что Юранд ей сказал, не знаю.
Беседуя
таким образом, они дошли до ворот. Капитан королевских лучников, тот самый, который
недавно вел Збышка на казнь, теперь приветливо кивнул ему головой; миновав
стражу, Збышко с посланцем княгини вошел во двор, а затем повернул направо к
флигелю, который занимала княгиня.
Столкнувшись
в дверях со слугой, придворный спросил:
– Где
Юранд из Спыхова?
– В
угольчатой комнате, с дочерью.
– Сюда
пожалуйте, – сказал придворный, показывая на дверь.
Збышко
перекрестился и, приподняв занавес на открытых дверях, с бьющимся сердцем вошел
в комнату. Однако он не сразу заметил Юранда и Данусю, потому что комната была
не только угольчатая, но и темная. Только через некоторое время он разглядел
светлую головку девочки, сидевшей на коленях у отца. Они не слыхали, как Збышко
вошел, поэтому он остановился у занавеса, кашлянул и наконец произнес:
– Слава
Иисусу Христу!
– Во
веки веков, – ответил Юранд, вставая.
В эту
минуту к молодому рыцарю подбежала Дануся и, схватив его за руку, воскликнула:
– Збышко!
Батюшка приехал!
Збышко
поцеловал ей руку, затем подошел с нею к Юранду и сказал:
– Я
пришел к вам с поклоном; вы знаете, кто я?
И он
склонился, сделав руками такое движение, точно хотел обнять ноги Юранда. Но тот
схватил его за руку, повернул к свету и в молчании вперил в него взор.
Збышко
уже немного оправился и, подняв на Юранда любопытные глаза, увидел богатыря с
рыжеватыми волосами и такими же рыжеватыми усами, с рябинами от оспы на лице и
одним глазом стального цвета. Юноше казалось, что этот глаз хочет пронзить его
насквозь, и он снова смутился и, не зная, что сказать, спросил, лишь бы только
прервать тягостное молчание:
– Так
вы Юранд из Спыхова, отец Дануси?
Но тот
только указал Збышку на скамью рядом с дубовым креслом, на которое уселся он
сам, и, не ответив ни слова, по-прежнему пристально смотрел на юношу.
Збышко
потерял наконец терпение.
– Знаете, –
сказал он, – неловко мне сидеть вот так, как на суде.
Только
тогда Юранд спросил:
– Так
это ты хотел сразить Лихтенштейна?
– Я! –
ответил Збышко.
Удивительным
светом зажегся при этом единственный глаз пана из Спыхова, и грозное лицо
рыцаря немного прояснилось. Через минуту он бросил взгляд на Данусю и снова
спросил:
– И
все это ради нее?
– А
ради кого же еще? Дядя, верно, вам рассказал, что я дал ей обет сорвать у
немцев павлиньи чубы. Только не три сорву я чуба, а по меньшей мере столько,
сколько пальцев на обеих руках. И вам я помогу отомстить немцам – все ведь это
месть за мать Дануси.
– Горе
им! – воскликнул Юранд.
И снова
воцарилось молчание. Однако Збышко сообразил, что, выказывая свою ненависть к
немцам, он привлечет к себе сердце Юранда.
– Но
прощу я им ни за что, – сказал он, – хоть из-за них мне уже чуть
голову не отрубили.
Тут он
повернулся к Данусе и прибавил:
– Она
вот спасла меня.
– Знаю, –
сказал Юранд.
– А
вам это, может, не по сердцу?
– Коли
дал ты обет, так служи ей – таков рыцарский обычай.
Збышко
заколебался, но через минуту заговорил с видимым беспокойством:
– Видите
ли… она мне на голову покрывало накинула… Все рыцари слышали, и францисканец,
который был при мне с крестом, слышал, как она сказала: «Он мой!» И, видит бог,
ничьим я больше не буду до самой смерти.
При этих
словах он снова преклонил колено и, желая показать, что знает рыцарские обычаи,
весьма почтительно поцеловал оба башмачка Дануси, сидевшей на подлокотнике
кресла, а затем повернулся к Юранду и сказал:
– Видали
ль вы другую такую… а?
А Юранд
схватился вдруг за голову своими страшными руками, пролившими столько крови, и,
закрыв глаза, глухо ответил:
– Видал,
только немцы убили ее у меня.
– Так
вот послушайте, – с жаром сказал Збышко, – одна у нас обида и месть
одна. Да и наших из Богданца сколько эти псы перестреляли, когда кони их увязли
в трясине. Никого лучше меня вы для вашего дела не сыщете… Не в диковину мне
все это! Спросите у дяди. На копьях ли, на секирах ли, на длинных или на
коротких мечах – мне все едино! Рассказывал ли вам дядя про фризов? Как
баранов, буду резать немцев; что ж до девушки, то на коленях клянусь вам, что
за нее с самим сатаной выйду на бой и не променяю ее ни на землю, ни на стада,
ни на какое оружие, и если мне даже замок со стеклянными окнами будут давать
без нее, то и замок покину и пойду за нею на край света.
Некоторое
время Юранд сидел, опустив голову на руки, а затем, словно очнувшись ото сна,
сказал с сожаленьем и грустью:
– Полюбился
ты мне, хлопец, но не отдам я ее за тебя, потому что не тебе, бедняга, она судьбою
назначена.
Збышко
просто дар речи потерял при этих словах и воззрился на Юранда широко раскрытыми
глазами, не в силах слово вымолвить.
Однако
на помощь ему пришла Дануся. Уж очень мил ей был Збышко, и так приятно было,
что ее принимают не за «коротышку», а за «невесту». Ей понравились и обручение,
и лакомства, которые ей каждый день приносил ее рыцарь, поэтому, поняв сейчас,
что все это хотят у нее отнять, она мигом соскользнула с подлокотника и,
спрятав голову на коленях у отца, закричала:
– Батюшка!
Батюшка! Я буду плакать!
Юранд
любил ее, видно, больше всего на свете: с нежностью положил он руку на голову дочери.
На лице его не отразилось ни досады, ни гнева, одна только печаль.
Збышко
тем временем оправился и сказал:
– Как
же так? Значит, вы хотите воспротивиться воле божьей?
– Коли
будет на то воля божья, – ответил ему Юранд, Дануся будет твоею, но я на
это не могу дать своего согласия. И рад бы дать, да не могу.
С этими
словами Юранд поднял Данусю и, взяв ее на руки, направился было к двери, но, когда
Збышко хотел преградить ему дорогу, он задержался на минуту и сказал:
– Я
не буду на тебя в обиде за рыцарскую службу, но больше ни о чем меня не
выпытывай, я ничего не могу тебе сказать.
И вышел
вон.
|