Увеличить |
XLII
Война
крестоносцев с Витовтом за Жмудь живо занимала умы людей в королевстве, и все
напряженно следили за ее ходом. Некоторые были уверены, что Ягайло придет на
помощь двоюродному брату и скоро начнется великий поход против ордена.
Рыцарство рвалось в бой, и во всех шляхетских усадьбах толковали о том, что
многие краковские вельможи, заседающие в королевском совете, склоняются к тому,
что надо начать войну, что надо раз навсегда покончить с врагом, который
никогда не довольствуется своим и помышляет о захватах даже тогда, когда
трепещет перед могущественным соседом. Но Мацько, человек рассудительный,
бывалый и искушенный, не верил, что скоро начнется война, и не раз говорил об
этом юному Яську из Згожелиц и другим соседям, которых встречал в Кшесне:
– Покуда
жив магистр Конрад, ничего не будет, он умнее других и знает, что это была бы
не простая война, а как бы это сказать: «Не тебе смерть, так мне!» Он знает,
как могуществен король, и до войны не допустит.
– А
ну как король первый объявит войну? – спрашивали соседи.
Но
Мацько качал головой:
– Видите
ли… Всего я насмотрелся и многое уразумел. Будь король из нашего древнего королевского
рода, что правил у нас испокон христианских веков, может, он и ударил бы первый
на немцев. А наш Владислав Ягайло (я не хочу умалять его достоинство,
благородный он государь, дай бог ему здоровья!), прежде чем мы выбрали его
королем, был великим князем литовским и язычником. Христианство он принял
недавно, и немцы брешут везде, будто душа у него все еще языческая. Не подобает
ему первому объявлять войну и проливать христианскую кровь. По этой причине он
и не выступает на помощь Витовту, хоть руки у него и чешутся; я-то знаю, что
крестоносцы для него хуже чумы.
Такими
речами Мацько снискал себе славу человека проницательного, который всякое дело
растолкует тебе и разжует. По воскресеньям в Кшесне его после обедни окружала
толпа народа, а потом у соседей повелось со свежими новостями отправляться в
Богданец к старому рыцарю, который тут же разъяснял то, чего не могла уразуметь
простая шляхетская голова. Мацько радушно принимал всех и охотно беседовал с
каждым, а когда гость, наговорившись всласть, уезжал, неизменно провожал его
такими словами:
– Вы
дивитесь моему уму, вот воротится, даст бог, Збышко, тогда будете дивиться! Ему
в королевском совете впору заседать, уж и башковит же, шельма, уж и хитер!
Внушая
гостям эту мысль, он в конце концов внушил ее и самому себе, а заодно и Ягенке.
Збышко казался им обоим прямо сказочным королевичем. Когда наступила весна, они
с трудом могли усидеть дома. Прилетели ласточки, прилетели аисты, на лугах
засвистели коростели, в зеленях закричали перепелки, еще раньше прилетели
вереницы журавлей и чирков; один Збышко не возвращался. Птицы тянули с юга, а с
севера крылатый ветер приносил вести о войне. Рассказывали о битвах и
многочисленных стычках, в которых ловкий Витовт то побеждал крестоносцев, то
терпел поражение; рассказывали о большом уроне, который понесли немцы от зимних
морозов и болезней. Наконец по всей стране прогремела радостная весть о том,
что храбрый сын Кейстута взял Новое Ковно, или Готтесвердер, и разрушил его до
основания, камня на камне не оставил. Когда эта весть дошла до Мацька, он
вскочил на коня и во весь опор помчался в Згожелицы.
«Да! –
говорил он. – Мне эти места знакомы, мы там со Збышком и Скирвойлом
здорово поколотили крестоносцев. Там захватили мы достойного рыцаря де Лорша.
Слава богу, оплошала немчура, нелегкое было дело взять такой замок».
Но еще
до приезда Мацька до Ягенки дошел слух о разрушении Нового Ковно, услыхала она
и еще одну весть: Витовт начал переговоры о мире. Эта весть потрясла ее больше
первой: ведь если мир будет заключен, Збышко, если только он жив, должен
вернуться домой.
Она
стала спрашивать старого рыцаря, может ли это статься, а он, подумав, ответил:
– С
Витовтом все может статься, совсем он непохож на других, и из всех христианских
государей он самый хитрый. Когда ему нужно расширить свою власть в сторону
Руси, он заключает с немцами мир, а достигнет цели, опять немцев бьет! Не могут
они справиться ни с ним, ни с несчастной Жмудью. То он ее отнимает у них, то
назад отдает, и не только отдает, но и сам помогает притеснять жмудинов. И у
нас, да и в Литве осуждают Витовта за то, что это несчастное племя стало игралищем
в его руках. Сказать по правде, не будь это Витовт, и я бы почел это позором. А
так нет-нет, да и подумаю: «А может, он мудрее меня и знает, что делает?» Я от
самого Скирвойла слыхал, что Витовт из Жмуди сделал язву, которая вечно гноится
на теле ордена, чтобы никогда не вернулось к нему здоровье… Матери в Жмуди
всегда будут рожать, а крови не жалко, лишь бы не лилась она напрасно.
– Я
одно только хочу знать – воротится ли Збышко.
– На
все воля божья, но дай бог, чтобы в добрый час ты молвила, девушка!
Миновало
еще несколько месяцев. Пришли вести, что мир и впрямь заключен; зазолотились
отягченные колосьями хлеба, побурела уж гречиха на нивках, а о Збышке не было
ни слуху ни духу.
Вот и
жатва началась; невмоготу стало Мацьку, и объявил он, что едет в Спыхов, –
оттуда, мол, поближе к Литве, можно новости узнать и заодно поглядеть, как
хозяйничает чех.
Ягенка
собралась было с ним, но старик не согласился взять ее, и целую неделю они
из-за этого спорили. Однажды вечером в Згожелицах, когда у них снова разгорелся
спор, во двор усадьбы ураганом влетел на коне мальчишка из Богданца: босой, без
шапки на русой голове, охлябь, он подскакал к крылечку, где Мацько сидел в это
время с Ягенкой, и крикнул:
– Молодой
пан воротился!
Збышко и
впрямь вернулся, но какой-то странный: не только исхудалый, обожженный ветром
полей, осунувшийся, но и безучастный и молчаливый. Чех, который сопровождал со
своей женой Збышка из Спыхова, говорил и за него, и за себя. Он рассказывал,
что поход был, видно, удачен, потому что в Спыхове молодой рыцарь возложил на
гроб Дануси и ее матери целый пук павлиньих и страусовых рыцарских султанов.
Вернулся он с богатой добычей – с конями и доспехами, причем двум броням цены
не было, хотя в битве они страшно были иссечены мечом и секирой. Мацько сгорал
от любопытства, ему хотелось услышать все подробности из уст племянника, но тот
только махал рукой и отделывался полусловами, а на третий день захворал и слег.
Оказалось, что у него помят левый бок и сломаны два ребра, которые сместились и
мешали ему ходить и дышать. Дал себя знать и старый случай с туром, а дорога из
Спыхова домой вконец подорвала силы Збышка. Все это не было опасно – Збышко был
молод и крепок, как дуб, но им овладела вдруг страшная усталость, словно только
сейчас сказались вдруг сразу все перенесенные им невзгоды. Мацько сперва думал,
что за два-три дня парень отлежится и встанет. Не помогли ни мази, ни
окуривание травами, которые присоветовал местный овчар, ни отвары, которые
присылали Ягенка и кшесненский ксендз; Збышко все слабел, все хирел и грустил.
– Что
с тобой? Может, тебе чего хочется? – допытывался у него старый рыцарь.
– Ничего
я не хочу, и ничего мне не надо, – отвечал Збышко.
Так
проходил день за днем. Ягенке пришло на ум, что, может, это у Збышка не простая
хворь, а что-нибудь похуже, может, молодого рыцаря гнетет какая-то тайна, и она
стала уговаривать Мацька попытаться еще раз выведать у Збышка, что бы это могло
быть.
Мацько
согласился без колебаний, однако, подумав, сказал:
– А
может, он скорей тебе откроется. Что ты ему по душе, об этом и говорить нечего,
но я и другое приметил: когда ты по горнице ходишь, он с тебя глаз не сводит.
– Вы
приметили? – спросила Ягенка.
– Коли
сказал, что не сводит, значит, не сводит. А когда тебя долго нет, он все на
дверь поглядывает. Спроси-ка лучше ты.
На том
они и порешили. Но тут оказалось, что Ягенка не знает, как к Збышку
приступиться, робеет. Пораздумав, она поняла, что ей надо говорить про Данусю,
про любовь Збышка к покойной, а говорить про это ей было невмочь.
– Вы
похитрей меня, – сказала она Мацьку, – у вас и ума, и опыта побольше,
вот и поговорите с ним, а я не могу.
Волей-неволей
пришлось Мацьку взяться за дело. Как-то утром, когда Збышко показался ему как
будто пободрей, старик затеял с ним такой разговор:
– Говорил
мне Глава, что ты в Спыхове возложил на гробницы целый пук павлиньих чубов.
Лежа на
спине, Збышко глядел в потолок; не повертывая головы, он утвердительно кивнул.
– Что
ж, сподобил господь, ведь и на войне не на рыцаря, а на солдата легче
наткнуться… Кнехтов можно перебить пропасть, а рыцаря еще надо поискать… Неужто
они сами лезли тебе под меч?
– Многих
рыцарей я вызвал на бой на утоптанной земле, а один раз они в битве меня окружили, –
лениво ответил Збышко.
– И
добычу ты привез богатую…
– Много
даров князя Витовта.
– Он
по-прежнему щедр?
Збышко
снова кивнул головой, не имея, видно, охоты продолжать разговор.
Но
Мацько не счел себя побежденным и решил приступить к делу.
– Скажи
мне всю правду, – начал он, – когда ты покрыл чубами гробницу Дануси,
у тебя, верно, стало легче на душе?.. Это ведь всегда большая радость –
выполнить обет… Ты был рад, а?
Збышко
оторвал свои грустные глаза от потолка и, устремив взор на Мацька, ответил как
бы с удивлением:
– Нет.
– Нет?
Побойся бога! А я-то думал, что, когда ты порадуешь души Дануськи и ее матери
на небесах, так уж всему будет конец.
Молодой
рыцарь смежил на минуту глаза, словно задумавшись, и наконец сказал:
– Ни
к чему, должно быть, спасенным душам людская кровь.
На
минуту воцарилось молчание.
– Так
зачем же ты ходил на войну? – спросил наконец Мацько.
– Зачем? –
с некоторым оживлением переспросил Збышко. – Да я сам думал, что мне
станет легче, я сам думал, что и Дануську утешу, и себя… А потом мне даже чудно
стало. Выхожу я из склепа, а тяжело мне, как и прежде. Ни к чему, видно,
спасенным душам людская кровь.
– Тебе
это, верно, кто-нибудь сказал, сам бы ты не додумался.
– Нет,
сам я уразумел из того, что не стало мне веселее. Ксендз Калеб сказал мне
только, что это правда.
– Убить
врага на войне вовсе не грех, напротив, это даже похвально, а крестоносцы –
враги нашего племени.
– А
я и не почитаю это за грех и крестоносцев не жалею.
– Все
о Дануське тоскуешь?
– Всякий
раз, как вспомню ее, затоскую. Но на все воля божья! Лучше ей в небесных чертогах,
и я уже привык.
– Так
почему ж ты не стряхнешь с себя печаль? Чего тебе надобно?
– Откуда
мне знать…
– Ты
хорошо отдыхаешь, хворь твоя скоро пройдет. Сходи в баню, попарься, чару меду выпей,
чтобы пропотеть, – и гопля!
– И
что же тогда?
– Сразу
повеселеешь.
– С
чего мне веселеть-то? Нет в моем сердце веселости, а занять – так ведь никто не
займет.
– Ты
что-то скрываешь!
Збышко
пожал плечами:
– Невесел
я, но скрывать мне нечего.
Он
сказал это так искренне, что у Мацька сразу рассеялись всякие подозрения; как
всегда в минуту глубокого раздумья, он широкой рукой стал поглаживать свою
седую чуприну и наконец проговорил:
– Тогда
я скажу, чего тебе не хватает: одно у тебя кончилось, а другое еще не началось:
понял?
– Не
очень, но, может, и понял! – ответил молодой рыцарь.
И
потянулся так, словно его стало клонить ко сну.
Мацько
был уверен, что отгадал истинную причину его печали, он очень обрадовался и совсем
перестал беспокоиться. Еще больше уверовал старый рыцарь в свой ум; в душе он
говорил себе: «Что же удивительного, что люди со мной советуются?»
А когда
после этого разговора в тот же день приехала вечером Ягенка, старик и с коня не
дал ей сойти, тут же сказал, что знает, чего не хватает Збышку.
Девушка
в один миг соскользнула с седла и стала допытываться:
– Чего
же? Ну же, говорите!
– У
тебя для него есть лекарство.
– У
меня? Какое?
Он обнял
ее стан и стал ей что-то нашептывать на ухо, но через минуту она отскочила от него,
словно кипятком ошпаренная, и, спрятав пылающее лицо между чепраком и высоким
седлом, крикнула:
– Уходите!
Не терплю я вас!
– Ей-ей,
правда! – смеясь, сказал Мацько.
|