 Увеличить |
II
Но тут в
корчму вошла княгиня, женщина средних лет, с улыбающимся лицом; она была одета
в красный плащ и узкое зеленое платье с позолоченным поясом, который спускался
вдоль бедер и внизу был застегнут большой пряжкой. За княгиней шли придворные
панны, одни постарше, другие совсем еще девочки, все в веночках из лилий и роз,
многие с лютнями в руках. Некоторые несли целые букеты свежих цветов,
нарванных, видно, по дороге. За паннами показались придворные и пажи, и в
корчме стало шумно. Все вошли оживленные и веселые, громко разговаривая и
напевая, словно в упоении от ясной ночи и яркого сияния луны. Среди придворных
были два песенника, один с лютней, другой с гуслями у пояса. Одна из девушек,
совсем еще молоденькая, лет двенадцати, тоже несла за княгиней маленькую лютню,
набитую медными гвоздиками.
– Слава
Иисусу Христу! – сказала княгиня, остановившись посреди корчмы.
– Во
веки веков, аминь! – с низким поклоном ответили присутствующие.
– А
где хозяин?
Услышав,
что его зовут, немец выступил вперед и, по немецкому обычаю, преклонил одно
колено.
– Мы
остановимся у тебя отдохнуть и подкрепиться, – сказала княгиня.
– Поторопись,
а то мы голодны.
Горожане
успели уже выйти из корчмы, а оба местных шляхтича, Мацько из Богданца и молодой
Збышко, поклонились еще раз и хотели было тоже выйти, чтобы не мешать княгине и
ее свите, однако Анна Данута остановила их:
– Вы
шляхтичи и нам не помешаете! Познакомьтесь с придворными. Откуда бог несет?
Те стали
называть свои имена, гербы, кличи и деревни, из которых они были родом. Услыхав
от Мацька, откуда он с племянником возвращается, княгиня всплеснула руками.
– Ах,
как кстати! – воскликнула она. – Расскажите нам про Вильно, про моего
брата и сестру. Приедет ли князь Витовт на родины и крестины?
– Князь
хочет приехать, да не знает, сможет ли; потому он и послал с ксендзами и
боярами серебряную колыбель в дар королеве. С этой колыбелью приехали и мы с
племянником, мы ее охраняли в пути.
– Так
колыбель уже здесь? Хотелось бы мне ее посмотреть. Она вся из чистого серебра?
– Вся
из чистого серебра, но ее здесь уже нет. Ее повезли в Краков.
– А
что же вы делаете в Тынце?
– Мы
завернули сюда в монастырь к аббату, нашему родичу, хотим отдать на сохранение
святым отцам всю нашу военную добычу и дары князя.
– Это
вам бог послал. Велика ли добыча? Но, скажите, почему брат не уверен, что
сможет приехать?
– Он
готовит поход на татар.[16]
– Я
это знаю; одно меня смущает, королева не пророчила счастливого конца этого похода,
а все ее пророчества всегда сбываются.
Мацько
улыбнулся.
– Эх,
благочестива государыня наша, ничего не скажешь, но ведь с князем Витовтом
пойдет множество наших рыцарей, отменных храбрецов, против которых никто не
устоит.
– А
вы не пойдете?
– Ведь
меня послали с другими колыбель охранять, да и пять уж лет, как я не снимал
доспехов, – ответил Мацько, показывая на отпечатки панциря на своем
лосином кафтане. – Но дайте только отдохнуть, и я опять пойду, а нет, так
племянника Збышка отдам пану Спытку из Мельштына, который поведет в поход всех
наших рыцарей.
Княгиня
Данута бросила взгляд на рослую фигуру Збышка, но тут разговор оборвался, так
как в корчму вошел монах и, поздоровавшись с княгиней, стал смиренно укорять ее
за то, что она не прислала в монастырь гонца с вестью о своем прибытии и
остановилась не у них, а в простой корчме, что не приличествует ее сану. Разве
мало домов в монастыре, где находит приют даже простой человек, что же говорить
о таком почетном госте, как супруга князя, предки и родственники которого
оказали монастырю столько благодеяний!
Но
княгиня весело ему возразила:
– Мы
сюда заехали только размяться, утром нам надо ехать в Краков. Мы выспались днем
и ехали ночью по прохладе, петухи уж пели, и я не хотела будить благочестивую
братию, да еще с таким народом, который больше думает не об отдыхе, а о песнях
да плясках.
Но монах
продолжал настаивать на своем.
– Нет.
Мы уж здесь останемся. Послушаем светских песен, время и пролетит незаметно, а
к утрене приедем в костел, чтобы день начать с богом.
– Служба
будет о здравии милостивейшего князя и милостивейшей княгини, – сказал
монах.
– Князь,
супруг мой, приедет только через четыре-пять дней.
– Господь
бог и издалека ниспошлет ему благоденствие, а пока позвольте нам, смиренным,
хоть вина принести вам из монастыря.
– Благодарствуем, –
ответила княгиня.
Когда
монах вышел, она тотчас крикнула:
– Эй,
Дануся! Дануся! Встань-ка на лавку да потешь нашу душеньку той песней, которую
ты пела в Заторе.
Придворные
мигом поставили лавку посреди корчмы. Песенники сели по краям, а между ними
стала та самая девочка, которая несла за княгиней лютню, набитую медными
гвоздиками. Косы у нее были распущены по плечам, на голове веночек, платье
голубое, башмачки красные с длинными носками. Стоя на лавке, девочка казалась
маленьким чудным ребенком, словно фигуркой из костела или рождественского
вертепа. Видно, не впервые приходилось ей стоять вот так и петь перед княгиней,
потому что она не обнаруживала ни тени смущения.
– Ну
же, Дануся, ну же! – кричали придворные панны.
Взяв
лютню, девочка подняла голову, как пташка, когда хочет запеть, и, полузакрыв
глаза, затянула серебряным голоском:
Ах,
когда б я пташкой Да летать умела, Я бы в Силезию К Ясю улетела!
Песенники
тотчас стали вторить ей, один на гусельцах, другой на большой лютне; княгиня,
которая ничего так не любила, как светские песни, стала покачивать в такт
головой, а девочка снова затянула тоненьким детским голоском, свежим, как у
пташки, когда весной она поет в лесу свою песенку:
Сиротинкой
бедной На плетень бы села:
«Глянь
же, мой соколик, Люба прилетела».
И снова
завторили ей оба песенника. Молодой Збышко из Богданца, который с детских лет
привык к войне и ужасным ее картинам, в жизни ничего подобного не видывал;
коснувшись плеча стоявшего рядом мазура, он спросил:
– Кто
это такая?
– Панночка
из свиты княгини. Немало песенников увеселяют наш двор, но эта маленькая певунья
всех милей княгине, и ничьих песен она не слушает так жадно, как ее.
– И
не диво. Я думал, это ангел, не нагляжусь на нее. Как же ее зовут?
– Да
разве вы не слыхали? Дануся. Отец ее Юранд из Спыхова, могущественный и храбрый
комес[17],
прославленный рыцарь, в бою он выступает впереди хоругви.
– Экая
краса невиданная!
– Любят
ее все и за песни, и за красу.
– Кто
ж ее рыцарь?
– Да
она ведь еще совсем дитя.
Дануся
снова затянула песенку, и разговор оборвался. Збышко глядел сбоку на ее светлые
волосы, на приподнятую головку, на полузакрытые глаза, на всю ее фигурку,
залитую огнями восковых свечей и лунным сиянием, лившимся в растворенные
окна, – и все больше и больше дивился. Ему казалось, что он уже где-то
видел ее, он только не помнил – во сне ли или где-то в Кракове на окне костела.
И снова
тихонько толкнув придворного, он спросил у него, понизив голос:
– Так
она из вашего двора?
– Мать
Дануси приехала из Литвы с княгиней Анной Данутой, та выдала ее тут за графа
Юранда из Спыхова. Красавица она была и знатного рода, княгиня любила ее больше
всех своих придворных панн, да и она любила княгиню. Потому и дочку назвала
Анной Данутой. Но пять лет назад, когда немцы под Злоторыей напали на наш двор,
она умерла со страху. Княгиня взяла тогда девочку – и с той поры воспитывает
ее. Отец тоже часто наезжает ко двору и радуется, видя, что девочка его здорова
и окружена любовью. Но только как ни взглянет он на нее, так всякий раз слезами
и обольется, вспомнив свою покойницу, а вернувшись домой, мстит немцам за
тяжкую обиду. Так любил он жену, как никто во всей Мазовии своей жены не
любил, – и тьму немцев он за нее уже перебил.
У Збышка
мгновенно зажглись глаза и жилы вздулись на лбу.
– Так
немцы убили ее мать? – спросил он.
– И
убили и не убили. Сама она померла со страху. Пять лет назад был мир, никто про
войну не думал, все жили спокойно. Без войска, с одной только свитой, как
всегда в мирное время, князь поехал в Злоторыю[18]
строить башню. И тут, не объявляя войны, без всякого повода, вторглись в наш
край предатели-немцы… Позабыв страх божий и все благодеяния, оказанные им
предками князя, они привязали его к коню и угнали в неволю, а людей поубивали.
Долго томился князь в неволе у немцев, только когда король Владислав пригрозил
им войною, страх объял их, и они отпустили князя. Но во время набега скончалась
мать Дануси, со страху подкатило у нее к самому сердцу и так сдавило в горле,
что она померла.
– А
вы, пан рыцарь, были при этом? Скажите, как вас зовут, а то я позабыл.
– Зовут
меня Миколай из Длуголяса, а прозвище мое Обух. Я был во время набега. Видал,
как один немец с павлиньими перьями на шлеме хотел привязать мать Дануси к
седлу и как она на глазах у него побелела на веревке как полотно. Меня самого
алебардой рубнули, вот и шрам остался.
С этими
словами он показал глубокий шрам на голове, который тянулся из-под волос до самой
брови.
На
минуту воцарилось молчание. Збышко снова вперил взор в Данусю.
– Так
вы говорите, – спросил он, помедлив, – у нее нет рыцаря?
Однако
ответа он не дождался, так как в это мгновение песня оборвалась. Один из песенников,
толстый парень, поднялся вдруг с лавки, и она качнулась набок. Дануся,
пошатнувшись, взмахнула ручками, но упасть или соскочить с лавки не успела –
Збышко ринулся, как лев, и подхватил ее на руки.
Княгиня
в первую минуту вскрикнула от страха, но потом весело рассмеялась.
– Вот
и рыцарь Данусе! – воскликнула она. – Подойди, рыцарь молодой, и
отдай нам милую нашу певунью!
– Ловко
он ее подхватил! – послышались возгласы среди придворных.
Збышко
направился к княгине, прижимая к груди Данусю, которая обняла его одной рукой
за шею, а другую подняла с лютней вверх, чтобы не раздавить свой инструмент.
Все еще испуганное лицо ее озарилось радостной улыбкой. Приблизившись к
княгине, юноша опустил перед нею Данусю на пол, а сам преклонил колено и,
подняв голову, с удивительной для его лет смелостью сказал:
– Быть
по-вашему, милостивейшая княгиня! Пора этой прекрасной панне иметь своего рыцаря,
пора и мне иметь свою госпожу, красоту и добродетели которой я бы прославлял,
потому, с вашего дозволения, я хочу дать обет этой панне и остаться ей верным
до гроба.
Удивление
изобразилось на лице княгини, однако не речь Збышка поразила ее, а внезапность
всего происшедшего. Правда, рыцарские обеты в Польше не были в обычае, но
Мазовия, лежавшая на немецком рубеже и часто видавшая рыцарей даже из дальних
стран, знала этот обычай лучше, чем другие польские земли, и часто следовала
ему. Княгиня слышала о нем еще при дворе своего великого отца, где все западные
обычаи почитались законом и образцом для самых благородных воителей, поэтому в
желании Збышка она не нашла ничего оскорбительного ни для себя, ни для Дануси.
Она даже обрадовалась, что милая ее сердцу придворная начинает пленять сердца и
взоры рыцарей.
– Данусенька,
Данусенька, – обратилась она, повеселев, к девочке, – хочешь иметь
своего рыцаря?
Дануся
сперва три раза подпрыгнула в своих красных башмачках, встряхивая распущенными
косами, а затем, обвив руками шею княгини, воскликнула с такой радостью, точно
ей посулили забаву, дозволенную только взрослым:
– Хочу!
Хочу! Хочу!..
У
княгини от смеха слезы выступили на глазах; вместе с нею смеялась вся свита.
Высвободившись наконец из объятий девочки, княгиня обратилась к Збышку:
– Ну
что ж, давай, давай обет! В чем же ты ей клянешься?
Хотя все
кругом смеялись, Збышко хранил непоколебимую серьезность и так же серьезно, не
поднимаясь с колен, произнес:
– Клянусь
по прибытии в Краков повесить щит на корчме с пергаментом, на котором монах-краснописец
четко напишет, что панна Данута самая прекрасная и самая добродетельная из всех
девиц, какие только живут во всех королевствах. А кто станет мне в том
перечить, с тем клянусь драться до тех пор, пока сам не погибну или он не
погибнет, а нет, так сдастся.
– Отлично!
Видно, ты знаешь рыцарский обычай. А еще что?
– А
еще… От пана Миколая из Длуголяса я узнал, что матушка панны Дануты испустила
дух по вине немца с павлиньим гребнем на шлеме, потому я даю обет сорвать с
немецких голов несколько таких павлиньих чупрунов и сложить их к ногам моей
госпожи.
При этих
словах княгиня перестала смеяться и спросила:
– Ты
что, не на шутку даешь этот обет?
А Збышко
ответил:
– Так,
да поможет мне господь бог и крест святой; свой обет я повторю ксендзу в
костеле.
– Похвально
сражаться с лютым врагом нашего племени, но мне жаль тебя, ты молод и легко
можешь погибнуть.
Но тут
приблизился Мацько из Богданца, который, будучи человеком старозаветным, только
пожимал плечами, слушая княгиню и Збышка, но сейчас счел уместным вмешаться:
– Не
тревожьтесь о том, милостивейшая пани! В битве смерть может настигнуть всякого,
а для шляхтича, стар ли он, молод ли, сложить голову в бою – это славная
смерть. И не в диковинку война моему хлопцу; хоть и юн он годами, а не раз уж
довелось ему биться и конному и пешему, и на копьях и на секирах, и на длинных
и на коротких мечах, и со щитом и без щита. Новый это обычай, чтобы рыцарь
давал обет девушке, которая пришлась ему по сердцу; но я не стану корить Збышка
за то, что он посулил своей госпоже павлиньи чупруны. Лупил он уже немцев,
пусть еще их взлупит, а что проломит при том несколько голов, так это только
послужит к вящей его славе.
– Да,
я вижу, что он не робкого десятка, – сказала княгиня.
Потом
она обратилась к Данусе:
– Садись-ка
на мое место, ты сегодня у нас первая особа, только не смейся, нехорошо.
Дануся
села на место княгини; она хотела казаться серьезной, но голубые глазки ее
смеялись коленопреклоненному Збышку, и она не могла удержаться, чтобы от
радости не болтать ножками.
– Дай
ему перчатки, – сказала княгиня.
Дануся
достала перчатки и подала их Збышку, который весьма почтительно принял их из ее
рук и, прижав к устам, сказал:
– Я
приколю их к шлему, и горе тому, кто осмелится посягнуть на них!
С этими
словами он поцеловал Данусе руки и ноги и поднялся с колен. Но тут его оставила
прежняя серьезность, сердце юноши преисполнилось великой радостью от того, что
отныне весь двор будет почитать его зрелым мужем, потрясая перчатками Дануси,
он весело и вместе с тем запальчиво воскликнул:
– Эй,
сюда, псы с павлиньими чупрунами! Эй, сюда!
В это
мгновение в корчму вошел тот самый монах, который приходил уже раньше, а с ним
двое другие, постарше. Монастырские служки несли за ними ивовые корзины, наполненные
баклагами с вином и собранными на скорую руку лакомствами. Вновь пришедшие
монахи, приветствуя княгиню, снова стали упрекать ее за то, что она не заехала
в монастырь, а она снова стала объяснять им, что, выспавшись за день,
путешествует со свитой ночью по холодку, поэтому в отдыхе не нуждается и, не
желая будить ни достославного аббата, ни святых монахов, решила остановиться в
корчме, чтобы немного размяться.
Обменявшись
множеством учтивостей, порешили наконец на том, что после утрени и ранней обедни
княгиня со свитой позавтракает и отдохнет в монастыре. Гостеприимные монахи
пригласили вместе с мазурами краковских шляхтичей и Мацька из Богданца, который
и без того намерен был отправиться в аббатство, чтобы оставить там на хранение
военную добычу и дары щедрого Витовта, предназначенные для выкупа Богданца. Но
молодой Збышко не слышал приглашения – он бросился к своим повозкам, стоявшим
под охраной слуг, чтобы переодеться и предстать перед княгиней и Данусей в
более приличном наряде. Сняв с повозки короба, он велел отнести их в людскую и
стал там переодеваться. Торопливо причесав волосы, он убрал их под шелковую
сетку, шитую янтарем, а спереди настоящим жемчугом. Затем он надел белый
шелковый полукафтан, расшитый золотыми грифами, с нарядной оторочкой понизу;
поверх кафтана подпоясался двойным золоченым поясом, на котором висел короткий
меч с насечкой из серебра и слоновой кости. Все на нем было новое, все сверкало
и не носило никаких следов крови, хотя было захвачено в поединке у молодого
фризского рыцаря[19],
служившего у крестоносцев. Затем Збышко надел красивые штаны с одной штаниной в
продольные зеленые и красные полосы, другой – в фиолетовые и желтые, а вверху –
в пеструю шахматную клетку. Надев после этого красные башмаки с длинными
носками, красивый и нарядный, он направился в общую комнату.
Когда он
остановился в дверях, все просто ахнули. Увидев, какой красавец рыцарь дал обет
служить ее Данусе, княгиня еще больше обрадовалась. Дануся в первое мгновение
кинулась к Збышку, как серна. Но она не успела добежать до него; красота ли
юноши, изумленные ли возгласы придворных остановили ее, только за какой-нибудь
шаг от него она замерла, потупив вдруг глазки, и, вся вспыхнув, сжала в
смущении ручки и стала перебирать пальчиками.
За ней
подошли к Збышку другие: сама княгиня, придворные, песенники, монахи; все
хотели получше рассмотреть юного рыцаря. Мазовецкие панны глаз с него не
сводили, и каждая из них жалела теперь о том, что не она стала его избранницей,
старшие дивились пышности его наряда, так что Збышко очутился в кругу
любопытных; стоя посредине, он с самодовольной улыбкой чуть-чуть повертывался
на месте, чтобы все получше могли его рассмотреть.
– Кто
это такой? – спросил один из монахов.
– Рыцарь,
племянник вот этого шляхтича, – ответила княгиня, показывая на
Мацька, – он только что дал обет служить Данусе.
Монахи
этому тоже не удивились, так как подобные обеты ни к чему не обязывали. Рыцари
часто давали обет замужним женщинам, а у родовитой знати, знакомой с западным
обычаем, почти не было дамы, которая не имела бы своего рыцаря. Если рыцарь
давал обет девушке, то он вовсе не становился ее женихом: напротив, она чаще
всего выходила замуж за другого, он же, если отличался постоянством, оставался
верен ей, но женился тоже на другой.
Несколько
больше удивил монахов возраст Дануси, да и то не очень, так как в те времена
шестнадцатилетние отроки становились уже каштелянами. Самой великой королеве
Ядвиге в ту пору, когда она прибыла из Венгрии, едва минуло пятнадцать лет, а
тринадцатилетние девочки выходили тогда замуж. Впрочем, в эту минуту взоры были
обращены не столько на Данусю, сколько на Збышка, и все слушали Мацька,
который, гордясь своим племянником, рассказывал, каким образом юноша добыл
столь богатое платье.
– Год
и девять недель назад, – рассказывал Мацько, – пригласили нас в гости
саксонские рыцари. У них гостил один рыцарь из народа фризского, который живет
далеко, у самого моря, а с ним сын, года на три постарше Збышка. Как-то на пиру
сын рыцаря стал, глумясь, говорить Збышку, что нет, мол, у него ни усов, ни
бороды. Збышко, хлопец горячий, не стал его слушать, схватил за бороду и всю ее
ему вырвал, за что мы дрались после на смерть или на неволю.
– Как
же это вы дрались? – спросил пан из Длуголяса.
– Отец
вступился за сына, я – за Збышка, вот мы и дрались вчетвером при гостях на
утоптанной земле. Уговор у нас был такой, что победитель заберет и полные
повозки, и коней, и слуг побежденного. Бог пришел нам на помощь. Порубили мы
фризов, хоть и нелегко далась нам победа над этими сильными и храбрыми рыцарями,
и добычу захватили богатую: четыре полные повозки, в каждую по паре меринов
запряжено, да четверку рослых скакунов, да девять человек прислуги, да на двоих
отборные доспехи, каких у нас, пожалуй, и не сыщешь. Правда, мы помяли в бою
шлемы, но господь кой-чем другим нас вознаградил – взяли мы целый кованый
сундук дорогого платья; то, что сейчас на Збышке, тоже было в этом сундуке.
Тут оба
краковских шляхтича и все мазуры стали с большим уважением поглядывать на дядю
и племянника, а пан из Длуголяса, по прозвищу Обух, сказал:
– Я
вижу, вы народ решительный и смелый.
– Теперь
мы верим, что этот юноша добудет павлиньи чупруны!
А Мацько
смеялся, причем в суровом лице его было что-то хищное.
Монастырские
служки добыли тем временем из ивовых корзин вина и лакомства, а служанки стали
вносить блюда дымящейся яичницы, обложенной колбасами, от которых по всей
корчме пошел сильный и смачный дух свиного сала. При виде яичницы и колбас
гостям захотелось есть, и все двинулись к столам.
Однако
никто не садился, прежде чем княгиня не займет свое место; она села посредине,
велела Збышку и Данусе занять места рядом напротив нее, а потом сказала Збышку:
– Тебе
полагается есть из одной миски с Данусей, только не жми ей под лавкой ноги и не
касайся ее колен, как делают другие рыцари, – она для этого еще слишком
молода.
Он
ответил княгине:
– Если
я и стану это делать, милостивейшая пани, то разве только через два-три года,
когда господь позволит мне выполнить обет и когда дозреет эта ягодка; что ж до
того, чтоб жать ей ножки, то этого я не мог бы сделать, если бы даже
захотел, – ведь они у нее не достают до полу.
– Это
верно, – сказала княгиня, – приятно, однако, знать, что ты учтив в
обхождении.
После
этого все занялись едой и воцарилось молчание. Збышко отрезал самые жирные
куски колбасы и подавал их Данусе, а то и просто клал ей в рот, а она,
довольная, что ей прислуживает такой нарядный рыцарь, уплетала колбасу за обе
щеки, моргая глазками и улыбаясь то ему, то княгине.
Когда
гости опростали блюда, монастырские служки стали разливать сладкое ароматное вино
– мужчинам помногу, женщинам – поменьше; но рыцарскую свою учтивость Збышко
особенно выказал, когда внесли полные чаши присланных из монастыря орехов. Там
были и лесные, и редкие в те времена грецкие орехи, привозимые издалека, на
которые гости накинулись с такой жадностью, что через минуту по всей корчме
слышен был только треск скорлупы на зубах. Однако напрасно было бы думать, что
Збышко помнил только о себе, он предпочел показать княгине и Данусе свою
рыцарскую силу и воздержность, нежели, набросившись с жадностью на редкое лакомство,
уронить себя в их глазах. Набрав полную горсть лесных или грецких орехов, он не
разгрызал их зубами, как делали другие, а раскалывал, сжимая своими железными
пальцами, и подавал Данусе очищенные от скорлупы ядра. Он придумал даже забаву
для нее: вынув ядро, он подносил руку к губам и дул на скорлупу: под могучим
его дыханием скорлупа взлетала под самый потолок. Дануся хохотала до упаду, так
что княгиня, опасаясь, как бы девочка не подавилась, велела Збышку прекратить
эту забаву; видя, как рада Дануська, княгиня спросила у нее:
– А
что, Дануся, хорошо иметь своего рыцаря?
– Ах,
как хорошо! – ответила девочка.
Она
коснулась розовым пальчиком белого шелкового кафтана Збышка и, тут же отдернув
руку, спросила:
– А
завтра он тоже будет моим?
– И
завтра, и в воскресенье, до гроба, – ответил Збышко.
После
орехов подали сладкие пироги с изюмом, и ужин затянулся. Одним придворным хотелось
поплясать, другим послушать песенников или Данусю; но у Дануси под конец стали
слипаться глазки и клониться от дремоты головка; раз-другой она еще взглянула
на княгиню, на Збышка, протерла еще разок кулачками глазки – и, с великим
доверием опершись на плечо своего юного рыцаря, тут же уснула.
– Спит? –
спросила княгиня. – Вот тебе и «дама».
– Она
и во сне мне милей, чем другая в танце, – ответил Збышко, сидя прямо и не
двигаясь, чтобы не разбудить девушку.
Однако
Данусю не разбудили даже музыка и песни. Одни притопывали ногами в такт музыке,
другие вторили ей, гремя мисками, но чем больше был шум, тем крепче она спала,
открыв, как рыбка, ротик.
Дануся
проснулась только тогда, когда запели петухи, зазвонили колокола в костеле, и
все поднялись с лавок с возгласами:
– На
утреню! На утреню!
– Пойдем
пешком во славу божию, – сказала княгиня.
И, взяв
за руку пробудившуюся Данусю, она первая вышла, а за нею высыпала вся свита.
Ночная
тьма уже поредела. На востоке светлело небо. Узкая золотая полоска зари, с
зеленой каймою вверху и алой внизу, разливалась на глазах. Луна на западе
словно отступала перед ней. А заря становилась все алее, все ярче. Мир
пробуждался, омытый сильной росой, радостный и отдохнувший.
– Бог
дал хорошую погоду, но жара будет страшная, – говорили придворные.
– Не
беда! – успокаивал их пан Миколай из Длуголяса, – выспимся в
аббатстве, а в Краков приедем под вечер.
– Пожалуй,
опять прямо на пир.
– Там
и нынче что ни день гуляют, ну а после родин да ристалищ пир пойдет горой.
– Посмотрим,
как себя покажет рыцарь Дануси.
– Э,
да ведь они богатыри!.. Слыхали, как они рассказывали про свой поединок с двумя
фризами?
– Может,
к нашему двору пристанут, вон о чем-то советуются.
Мацько и
Збышко в самом деле держали совет; старик не очень был рад, что все так сложилось;
идя позади свиты и нарочно отставая, чтобы потолковать с племянником на
свободе, он говорил ему:
– Сказать
по правде, никакого проку для тебя я во всем этом не вижу. Уж как-нибудь я пробьюсь
к королю, ну хоть с этим двором, может, что-нибудь и заполучим. Очень мне
хочется замок небольшой или городок заполучить… Ну да посмотрим. Богданец, само
собой, выкупим, потому чем отцы наши владели, тем и мы должны владеть. Но
откуда взять мужиков? Аббат поселил там новых, но ведь он их назад возьмет, а
без мужика земле грош цена. Вот и смекай, что я тебе скажу: ты там обеты давай
кому хочешь, но с паном из Мельштына иди к князю Витовту воевать против татар.
Коли затрубят в трубы до родин, не жди, покуда королева родит и начнутся
рыцарские ристалища, а выступай в поход, потому там может быть добыча. Ты
знаешь, как щедр князь Витовт, а тебя он уже знает. Отличишься, богатые дары от
него получишь. А что всего важнее – даст бог, захватишь уйму невольников. Татар
на свете тьма-тьмущая. В случае победы по полсотни, а то и больше на брата
придется.
Тут
Мацько, алчный до земли и мужиков, размечтался:
– Боже
ты мой! Пригнать с полсотни невольников да поселить в Богданце! Расчистили бы
кусок пущи. Поднялись бы мы оба. Знай, нигде так не разживешься, как там!
Но
Збышко покачал головой:
– Эва!
Наторочить конюхов, которые жрут конскую падаль и к земле не привыкли! Какой
толк от них в Богданце?.. К тому же я дал обет добыть три немецких гребня. Где
я их найду у татар?
– Дал
обет по глупости, такая и цена твоему обету.
– А
моя рыцарская честь? Как с нею быть?
– А
как было с Рынгаллой?
– Рынгалла
отравила князя, и отшельник разрешил меня от обета.
– Так
тебя в Тынце разрешит аббат. Аббат получше пустынника, тот не на монаха, а
больше на разбойника смахивал.
– Да
не хочу я.
Мацько
остановился и спросил, видно разгневавшись:
– Что
ж будем делать?
– Поезжайте
к Витовту сами, я не поеду.
– Ах
ты, мальчишка! А кто к королю пойдет на поклон?.. И не жаль тебе моих косточек?
– На
ваши косточки дерево свалится, и то не поломает их. Да хоть мне и жаль было бы
вас, все равно я к Витовту не поеду.
– Что
же ты будешь делать? Останешься сокольничим или песенником при мазовоцком дворе?
– А
разве плохо быть сокольничим? Коли вам слушать меня неохота, а поворчать
приспичило, ну что ж, ворчите.
– Ну
куда ты поедешь? Что ж тебе, наплевать на Богданец? Ногтями будешь землю ковырять?
Без мужиков-то?
– Неправда!
Ловко вы это придумали с татарами. Слыхали, что на Руси говорят? – татар,
мол, столько найдешь, сколько их полегло в бою, а полонить никого не полонишь,
потому в степи татарина никому не догнать. Да и на чем я буду гнаться за ними?
Уж не на тех ли тяжелых жеребцах, которых мы захватили у немцев? Как же,
догонишь на них! А какую добычу я возьму? Одни паршивые тулупы. То-то богачом
вернусь в Богданец, то-то назовут меня комесом!
В словах
Збышка было много правды, и Мацько умолк; только через минуту он заметил:
– Но
тебя наградил бы князь Витовт.
– Это
еще как сказать: одному он дает слишком много, а другому ничего.
– Ну
тогда говори, куда поедешь?
– К
Юранду из Спыхова.
Мацько в
гневе передернул пояс на кожаном кафтане и бросил:
– А
чтоб ты пропал!
– Послушайте, –
спокойно сказал Збышко. – Я говорил с Миколаем из Длуголяса, и он мне
рассказал, что Юранд мстит немцам за жену. Я пойду на помощь ему. Ведь вы сами
говорили, что мне не в диковину драться с немцами, что я знаю их повадки и
знаю, как одолеть их. Да и там, на границе, я скорее добуду павлиньи чупруны, а
вы знаете, что павлиний гребень какой-нибудь кнехт на голове не носит, –
выходит, коли бог поможет добыть гребни, то поможет взять и добычу. Ну, а
тамошний невольник – это вам не татарин. Такого поселишь в бору, век не
пожалеешь.
– Да
ты, парень, что, ума решился? Ведь сейчас нет войны, и бог весть когда она
будет!
– Ах,
дядюшка! Заключили медведи мир с бортниками и бортей не портят, и меду не едят!
Ха-ха! Да неужто вы не знаете, что войска не воюют и король с магистром
приложили к пергаменту свои печати, но на границе-то вечные стычки. Угонит
кто-нибудь скотину, стадо, так за одну корову жгут целые деревни и осаждают
замки. А разве не угоняют в неволю мужиков и девок? А купцов на больших
дорогах? Вспомните старые времена, о которых вы сами мне рассказывали. Разве
плохо было Наленчу, когда он захватил сорок рыцарей, ехавших к крестоносцам,
посадил их в подземелье и не отпускал до тех нор, пока магистр не прислал ему
полный воз гривен? Юранд из Спыхова тоже только тем и занят, и дело на границе
всегда найдется.
Минуту
они шли в молчании. Тем временем совсем рассвело, и яркие лучи солнца осветили
скалы, на которых было выстроено аббатство.
– Бог
везде может послать счастье, – смягчился наконец Мацько, – помолись,
чтобы ниспослал тебе свое благословение.
– Это
верно, все в его воле!
– И
о Богданце подумай, ты ведь не уверишь меня, что хочешь ехать к Юранду из
Спыхова не ради этой свиристелки, а ради Богданца.
– Вы
мне этого но говорите, не то я рассержусь. Не стану отпираться, гляжу не
нагляжусь я на нее, не такой я дал ей обет, как Рынгалле. Случалось ли вам
встречать девицу краше ее?
– Что
мне до ее красы! Лучше, как подрастет, женись на ней, коли она дочка могущественного
комеса.
Лицо
Збышка осветилось юношеской доброй улыбкой.
– И
то дело. Не нужна мне ни другая госпожа, ни другая жена! Вот состаритесь вы и
заноют ваши старые косточки, так еще понянчите наших с нею детей.
При этих
словах улыбнулся и Мацько и ответил, совсем смягчившись:
– Грады!
Грады! Пусть же посыплются тогда градом детишки. В старости радость, по смерти
спасение подай нам, Иисусе!
|
