 Увеличить |
XXVIII
Они
подошли наконец с телом Дануси к спыховскому лесу, на опушке которого днем и ночью
стояли на страже вооруженные слуги Юранда. Один из них поскакал с вестью к
старому Толиме и ксендзу Калебу, другие повели процессию сперва низом, по
извилистой, а там по широкой дороге, до самого конца леса, где начинались
обширные кочковатые луга и трясины, кишевшие болотными птицами, а за ними на
сухой возвышенности стоял спыховский городок. Не успела процессия выйти из
лесного мрака на залитый солнцем луг, как до слуха людей долетел погребальный
звон, и все поняли, что печальная весть дошла уже до Спыхова. Вскоре навстречу
процессии вышла огромная толпа мужчин и женщин. Когда толпа приблизилась на
расстояние двух-трех выстрелов из лука, можно было уже различить отдельные
лица. Во главе ее, нащупывая посохом дорогу, шел Юранд, поддерживаемый Толимой.
Его легко было узнать по огромному росту, по красным пустым глазницам и белым,
ниспадающим на плечи волосам. Рядом с ним с крестом в руках шел в белом стихаре
ксендз Калеб. За ними несли знамя со знаком Юранда, которое сопровождали
вооруженные спыховские «вои», затем шли замужние женщины в покрывалах и девушки
с непокрытыми головами. Шествие замыкала колесница, на которую должны были
положить покойницу.
Увидев
Юранда, Збышко велел опустить на землю носилки, которые и он все время нес,
поддерживая изголовье, и, подойдя к старому рыцарю, воскликнул неистовым
голосом, каким взывает безграничная скорбь и отчаяние:
– Я
искал ее, пока не нашел, я отбил ее, но небо она предпочла Спыхову!
Горе
совсем сломило его, и, упав Юранду на грудь, он обнял его за шею и застонал:
– О
Иисусе Христе! Иисусе!
Это
зрелище так взволновало вооруженных спыховских слуг, что, не зная, как иначе
выразить свое горе и жажду мести, они стали ударять копьями о щиты. Женщины
заголосили, запричитали, поднеся передники к глазам или совсем закрыв ими головы:
«Ах ты,
доля, долюшка! Тебе радость, а нам слезы. Смерть тебя скосила, унесла,
костлявая!»
Некоторые,
откинув головы и закрыв глаза, вопили:
«Ужель
худо тебе было с нами, горлинка, ужель было худо? Оставила ты батюшку в горькой
печали, а сама ходишь по божьим чертогам!»
Иные,
наконец, укоряли покойницу за то, что не пожалела она отца и мужа, горькими оставила
сиротами. Полунапевен был этот жалостный плач: народ в те времена иначе не умел
изливать свою скорбь.
Высвободившись
из объятий Збышка, Юранд вытянул посох в знак того, что хочет подойти к Данусе.
Тогда Толима и Збышко подхватили его под руки и подвели к носилкам; он
опустился перед телом на колени, провел рукой от чела умершей до ее рук,
сложенных крестом на груди, и закивал головой, словно желая сказать, что это не
кто иной, как она, его Дануся, и что он узнает свою дочь. Затем он обнял ее
одною рукой, а другую, с отрубленной кистью, поднял к небу, и все поняли эту
немую жалобу, обращенную к богу, более красноречивую, чем всякие слова скорби. После
короткого взрыва отчаяния лицо Збышка снова застыло; он стоял на коленях по
другую сторону носилок, безгласный, подобный каменному изваянию, и такая тишина
воцарилась вокруг, что слышно стало, как муха пролетит, как застрекочет
кузнечик. Наконец ксендз Калеб окропил святой водой Данусю, Збышка и Юранда и
запел «Requiem aeternam"[100].
Кончив песнопение, он долго молился вслух, и людям казалось, что они слышат
пророческий глас, особенно когда ксендз молился о том, чтобы муки невинного
дитяти стали той каплей, которая переполнила бы чашу беззакония, молился о том,
чтобы настал день суда и возмездия, гнева и кары господней.
Затем
все направились в Спыхов; но Данусю не положили на колесницу, а несли во главе
шествия на украшенных цветами носилках. Колокол звонил не переставая и,
казалось, звал всех к себе, и все шли с песнопением по широкому лугу, в сиянии
золотой вечерней зари, словно умершая и впрямь вела их к вечному сиянию и
свету. Когда дошли до Спыхова, вечер спустился, и стада возвращались с пастбищ.
Часовня, в которой поставили тело, пылала огнями факелов и свечей. Семь
девушек, по приказанию ксендза Калеба, до рассвета читали попеременно над
усопшей литании. До рассвета не отходил от Дануси и Збышко, и во время утрени
сам положил ее в гроб, который искусные мастера вытесали за ночь из ствола
дуба, вделав в крышку над головой лист золотого янтаря.
Юранда
при этом не было, с ним творилось что-то неладное. Сразу же после возвращения
домой у него отнялись ноги, а когда его уложили в постель, он остался лежать недвижимо,
потерял память и перестал понимать, где он и что с ним творится. Тщетно ксендз
Калеб к нему обращался, тщетно спрашивал, что с ним: Юранд не слышал, не
понимал; лежа навзничь, с просветлевшим счастливым лицом, он только поднимал
веки над пустыми глазницами и улыбался, шевеля порою губами, словно с кем-то
беседуя. Ксендз и Толима понимали, что это он беседует со своей дочерью в раю и
ей улыбается. Понимали они и то, что он уже кончается и что душа его созерцает
собственное вечное блаженство; однако ошиблись в этом: бесчувственный, ко всему
глухой, Юранд много недель так улыбался, и когда Збышко уехал наконец с выкупом
за Мацька, то оставил еще Юранда живым.
|
