 Увеличить |
XI
День
после мглистой, теплой ночи встал ветреный, на дворе то прояснялось, то снова
хмурилось, когда по небу, гонимые ветром, проносились стаи туч. Мацько велел
выступать с рассветом. Смолокур, который взялся довести путников до Буд,
уверял, что лошади пройдут всюду, но повозки кое-где придется разбирать и переносить
по частям, да и лубяные короба с одеждой и припасом тоже придется перетаскивать
на руках. Это было хлопотное и нелегкое дело; но закаленные, привычные к труду
люди, чем сидеть сложа руки в пустой корчме, предпочли бы самую тяжелую работу
и поэтому охотно двинулись в путь. Перестал бояться даже ободренный смолокуром
трусливый Вит.
Сразу же
за корчмой путники углубились в высокоствольный чистый лес, где, умело правя
лошадьми, можно было подвигаться вперед, даже не разбирая телег. Ветер то
затихал, то налетал порывами с неслыханной силой, точно хлопая огромными
крыльями по ветвям стройных сосен, пригибая к земле, ломая и выворачивая их и
крутя вершины, словно крылья ветряной мельницы; лес гнулся под неистовым
дыханием бури и даже в минуту затишья не переставал шуметь, словно негодуя на
такой налет ветра и такое насилие. Тучи по временам совсем заслоняли дневной
свет; сек дождь вперемешку со снежной крупой, и становилось так темно, словно
надвигались вечерние сумерки. Тогда Вит снова терял присутствие духа и кричал,
что «нечистая сила осердилась и не дает им идти»; но его никто не слушал; даже
пугливая Ануля не принимала близко к сердцу его слов: ведь чех был так близко,
что она могла коснуться стременем его стремени, и так смело глядел вперед,
будто хотел вызвать на единоборство самого дьявола.
За
высокоствольным бором начиналась лесная дрема, а там глухая чаща, где совсем
нельзя было проехать. Пришлось разобрать повозки, что было сделано с большой
ловкостью и быстротой. Крепыши слуги перенесли на плечах колеса, дышла и
передки, а затем перетаскали узлы и припасы. Такого бездорожья оказалось всего
каких-нибудь четверть версты, и все же путники добрались до Буд только к
вечеру. Смолокуры радушно приняли их и заверили, что по Чертову логу, вернее –
вдоль него, можно добраться до города. Эти люди, привыкшие к лесу, редко видали
хлеб и муку, но не страдали от голода. У них было вдосталь копченого мяса и
особенно много копченых пескарей, все болота кругом кишели пескарями. Смолокуры
щедро угощали ими прибывших, а сами жадно тянулись за лепешками. Среди них были
женщины и дети, черные от смолистого дыма; был также один старый крестьянин,
который прожил уже более ста лет и помнил еще ленчицкую резню 1331 года, когда
крестоносцы до основания разрушили город. Мацько, чех и обе девушки слыхали уже
подобный рассказ от приора в Серадзе, и все же они с любопытством слушали
старика, который, сидя у костра и шевеля угли, казалось, шевелил и страшные
воспоминания своей молодости. Да! В Ленчице, как и в Серадзе, не пощадили даже
церквей и священников, и кровь стариков, женщин и детей лилась под ножами
захватчиков. Крестоносцы, вечно крестоносцы! Все думы Мацька и Ягенки летели к
Збышку, который находился теперь в волчьей пасти, среди враждебного племени, не
ведающего ни жалости, ни законов гостеприимства. У Анули сердце замирало при
мысли, что и им придется, быть может, гонясь за аббатом, заехать туда, где
живут эти жестокие люди…
Но
старик стал потом рассказывать о битве под Пловцами, положившей конец набегу крестоносцев;
он участвовал в этой битве с железным чеканом в руках в пешем отряде,
выставленном крестьянской общиной. В этой битве погиб почти весь род Градов,
так что Мацько знал о ней досконально, однако и сейчас он будто впервые слушал
рассказ о страшном разгроме немцев, когда они, словно нива под напором ветра,
полегли под мечами польского рыцарства, побежденные могущественным королем
Локотком…
– Да!
Я все помню, – говорил старик. – Набежали они, пожгли города и замки,
детей и тех резали в колыбелях; но пришла и для них черная година. Эх! И жаркая
битва была! Только закрою глаза, так и вижу поле…
Он
закрыл глаза и надолго умолк, шевеля только тихонько угли в костре, пока
наконец Ягенка, не дождавшись продолжения рассказа, спросила в нетерпении:
– Как
же это все было?
– Как
это все было? – переспросил старик. – Помню я поле, будто сейчас его
вижу: оно поросло кустами, справа тянулось болото да клочок стерни – так, клин
небольшой. Но после битвы не стало видно ни кустов, ни стерни, ни болота – одно
только оружие, мечи, секиры, копья да груды отменных доспехов, словно кто ими
всю святую землю прикрыл… Отродясь не видывал я столько убитых и таких рек
людской крови…
Мацько
от этих воспоминаний снова воодушевился.
– Правда! –
воскликнул он. – Велик бог милостию! Они тогда обратили в пепел наше королевство,
как чума прошли по нашей земле. Разрушили не только Серадз и Ленчицу, но и
много других городов. И что же? Живуч наш народ, и сила у него великая. Хоть
ты, тевтонский пес, и схватишь его за горло, да задушить не сможешь, а он тебе
еще зубы выбьет… Поглядите только, как отстроил король Казимир и Серадз, и
Ленчицу: они еще краше стали, и съезды собираются там по-старому, а
крестоносцы, как разбили их под Пловцами, так и лежат там да гниют. Дай-то, господи,
чтоб им всегда такой был конец!
Старый
мужик сперва одобрительно кивнул головой, но потом сказал:
– Нет,
не лежат там и не гниют. После битвы повелел король пешим воинам копать рвы, помочь
нам пришли и окольные мужики, рыли мы так, что только лопаты звенели. Уложили
мы потом немцев во рвы и засыпали для порядка, чтоб не пошла от них какая
зараза; но только они там не остались.
– Как
так не остались? Что же с ними приключилось?
– Сам
я этого не видал, скажу только, что люди потом говорили. Разыгралась после
битвы неистовая буря, и двенадцать недель бушевала она, да все по ночам. Днем
солнышко сияет, а ночью ветер так и рвет. Это целые тучи чертей кружили в
вихре, да все с вилами; подлетит черт, тык вилами в землю, подденет крестоносца
да в пекло его и тащит. Народ в Пловцах такой шум слыхал, будто целые стаи
собак выли, никто только понять не мог, немцы ли это выли со страху и с горя
или черти от радости. И так было до той самой поры, покуда ксендзы не освятили
ров и покуда земля под новый год не замерзла так, что в нее и вилы не всадишь.
Он
умолк, а немного погодя прибавил:
– Дай-то,
господи, пан рыцарь, такой конец им, как вы сказали, и хоть я до этого не
доживу, да доживут такие парнишки, как эти вот двое, и не увидят они того, что
видели мои глаза.
И он
стал любоваться то на Ягенку, то на Анульку, дивясь чудным их личикам.
– Словно
маки в хлебах, – сказал он, качая головой, – таких я еще не видывал.
За
беседой прошла часть ночи, а там все улеглись спать в будах на мохе, мягком,
как пух, и покрытом теплыми шкурами. А на другой день, когда богатырский сон
укрепил их члены и совсем уже рассвело, путники двинулись дальше. Правда,
дорога вдоль лога была нельзя сказать чтобы легкая, но, впрочем, не такая уж и
трудная, так что еще до захода солнца путники увидели ленчицкий замок. Город был
вознесен из пепла, частью отстроен из красного кирпича и даже камня. Стены были
высокие, защищенные башнями, костелы еще великолепнее, чем в Серадзе. У доминиканцев
путники легко разузнали про аббата. Он был в Ленчице, говорил, что ему лучше,
что он надеется выздороветь, и несколько дней назад отправился дальше. Мацьку
не было теперь надобности непременно догонять аббата, он все равно решил везти
девушек в Плоцк, куда повез бы их и аббат; но старый рыцарь спешил к Збышку и
потому очень обеспокоился, узнав о том, что уже после отъезда аббата вода в
реках так поднялась, что ехать дальше было нельзя. Рыцарю со столь значительной
свитой, направлявшемуся, по его словам, к князю Земовиту, доминиканцы оказали
радушный прием и на дорогу снабдили даже оливковой дощечкой, на которой была
начертана по-латыни молитва архангелу Рафаилу, покровителю путешествующих.
Две
недели продолжалось вынужденное пребывание путников в Ленчице; один из оруженосцев
замкового старосты обнаружил за это время, что у проезжего рыцаря оруженосцы –
девушки, и тут же без памяти влюбился в Ягенку. Чех хотел тотчас вызвать его на
бой на утоптанной земле, но все это произошло накануне отъезда, и Мацько
отсоветовал Главе драться.
Когда
они тронулись в путь, ветер уже подсушил дорогу. Правда, часто выпадали дожди,
но, как всегда весною, они быстро проносились. Это были теплые и бурные ливни,
пришла уже настоящая весна. На полях сверкали в бороздах светлые полоски воды,
при каждом дуновении ветра от пашен тянуло прелью. Болота покрылись
желтоголовниками, в лесах расцвели подснежники, малиновки весело звенели в
ветвях. Путники ощутили прилив новой бодрости и надежды, ехали они хорошо и
через шестнадцать дней остановились у ворот Плоцка.
Однако
уже спустилась ночь, городские ворота были заперты, и путникам пришлось переночевать
у ткача за городской стеной. Девушки легли поздно и после трудного и долгого
путешествия уснули крепким сном. Как только отворили ворота, Мацько, который не
знал устали, не стал будить их и сам отправился в город; он легко отыскал
кафедральный собор и епископский дом, где ему первым делом сообщили, что аббат
неделю назад умер.
Умер он
неделю назад; но, по тогдашним обычаям, у гроба в течение шести дней служили
панихиды, так что хоронить аббата должны были только сегодня, а после похорон
должны были править тризну.
Разогорченный
Мацько не стал даже осматривать город, с которым он, впрочем, успел немного
познакомиться, когда ездил с письмом от княгини Александры к великому магистру,
и поспешил за ворота города, к дому ткача.
«Да, помер,
царство ему небесное! – рассуждал по дороге старик. – Тут уж ничего
не поделаешь; но как же мне быть теперь с девчонками?», И он стал раздумывать,
оставить ли их у княгини Александры или княгини Анны Дануты или уж лучше
отвезти в Спыхов. Все думалось ему по дороге, что, если Дануси нет в живых, не
худо было бы Ягенке быть поближе к Збышку. Он не сомневался, что Збышко долго
будет тосковать по той, которую любил больше всех, долго будет ее оплакивать,
но не сомневался и в том, что такая девушка, как Ягенка, под боком у парня свое
дело сделает. Помнил он, что хоть рвалась душа Збышка через леса и боры в
Мазовию, но при Ягенке его всегда брала истома. По этой причине Мацько, твердо
уверенный в том, что Дануська погибла, не раз подумывал, что в случае смерти
аббата Ягенку никуда усылать не следует. Но жаден был старик до земных благ и
поэтому не мог не думать и о наследстве, оставшемся после аббата. Правда, аббат
на них разгневался и грозился ничего им не оставить, ну, а вдруг он перед
смертью раскаялся? Он оставил что-то Ягенке, в этом не было никакого сомнения,
он и сам не раз говорил об этом в Згожелицах, а через Ягенку наследство, может
статься, и так не минует Збышка. И все же Мацька так и подмывало остаться в
Плоцке, обо всем поразведать и заняться всем этим делом; однако он тотчас
подавил в себе это желание. «Я тут буду об имениях хлопотать, – думал
он, – а мой хлопец, может, руки протягивает ко мне из тевтонского
подземелья, спасения ждет от меня». Был, правда, один выход: оставить Ягенку на
попечении княгини и епископа с просьбой присмотреть, чтобы девушку не обидели,
если аббат ей что-нибудь оставил. Но не очень-то это понравилось Мацьку. «У
девчонки и без того богатое приданое, – думал он, – а ежели она
получит еще наследство после аббата, то, как бог свят, подхватит ее
какой-нибудь мазур, да и она долго устоять не сможет, ведь еще покойный Зых
говорил, что и тогда девка была огонь огнем». И испугался старый рыцарь, что
Збышко может тогда остаться и без Дануси, и без Ягенки, а об этом он и думать
не хотел.
«Какая
ему от бога назначена, пусть та его и будет, но одна должна ему достаться».
В конце
концов он решил прежде всего спасать Збышка, а Ягенку, если уж непременно надо
будет с нею расстаться, оставить либо в Спыхове, либо у княгини Дануты, только
не в Плоцке, где двор был гораздо более блестящим и где было много красивых
рыцарей.
Погруженный
в эти мысли, Мацько быстрым шагом шел к дому ткача, чтобы сообщить Ягенке о
смерти аббата, а сам в душе давал себе слово сразу ей этого не говорить, чтобы
от неожиданной и притом печальной вести дыхание не сперло в груди у девушки,
отчего она впоследствии могла остаться бесплодной. Когда он пришел домой, обе
девушки уже были одеты, даже принаряжены и веселы, как птички. Усевшись на
скамейку, Мацько велел ученикам ткача принести миску подогретого пива, нахмурил
и без того суровое лицо и сказал:
– Слышь,
как в городе звонят? Угадай-ка, почему такой звон, нынче ведь не воскресенье, а
утреню ты проспала. Хочешь видеть аббата?
– Конечно,
хочу, – ответила Ягенка.
– Не
видать тебе его как своих ушей.
– Неужто
он дальше поехал?
– Как
же, поехал! Разве не слышишь, что звонят?
– Помер? –
вскричала Ягенка.
– Помолись
за упокой души его.
Ягенка и
Анулька тотчас опустились на колени и звонкими, как колокольчики, голосами
начали читать заупокойную молитву. Слезы текли ручьем по лицу Ягенки, она очень
любила аббата, который хоть и был горяч, но никому не причинял зла, а добро
творил обеими руками и ее, свою крестницу, любил, как родную дочь. Мацько
вспомнил, что аббат и ему со Збышком был сродни, и тоже растрогался и
всплакнул, а когда от слез им стало легче, взял с собой чеха и обеих девушек и
отправился в костел на отпевание.
Похороны
были пышные. Погребальное шествие открывал сам епископ Якуб из Курдванова, были
все священники и монахи плоцких монастырей, звонили во все колокола,
произносили надгробные слова, которых никто не понимал, кроме духовенства, так
как произносили их по-латыни, а затем и духовенство, и миряне отправились к
епископу на богатую тризну.
Пошел на
тризну и Мацько в сопровождении двоих оруженосцев, на что он как родственник
покойного и знакомый епископа имел неоспоримое право. Епископ и принял его, как
родственника покойного, с почетом и радушием и после первых же приветствий
сказал:
– Вам,
Градам из Богданца, завещаны леса, а все прочее, что не отписано монастырям и аббатству,
оставлено крестнице аббата, некой Ягенке из Згожелиц.
Мацько
на многое не рассчитывал и рад был и лесам. Епископ не заметил, что один из оруженосцев
старого рыцаря при упоминании об Ягенке из Згожелиц поднял к небу голубые, как
васильки, глаза, увлажненные слезами, и проговорил:
– Да
вознаградит его бог, но я бы хотела, чтобы он был жив.
Мацько
повернулся к оруженосцу и сердито сказал:
– Помолчи,
а то осрамишься.
И вдруг
оборвал речь, глаза его сверкнули изумлением, лицо посуровело и стало
совершенно волчьим: совсем недалеко, у двери, в которую в это время входила
княгиня Александра, Мацько увидел склонившегося в изысканном придворном поклоне
того самого Куно Лихтенштейна, из-за которого в Кракове едва не погиб Збышко.
Ягенка
никогда в жизни не видела Мацька в такой ярости: лицо его перекосилось, оскаленные,
точно у злой собаки, зубы блеснули из-под усов, в мгновение ока он повернул
наперед пояс и двинулся к ненавистному крестоносцу.
Однако на
полпути старый рыцарь остановился и провел широкой рукой по волосам. Он вовремя
вспомнил, что при плоцком дворе Лихтенштейн может быть только гостем или, что
еще вероятнее, послом, и если он, невзирая ни на что, вздумает напасть на
крестоносца, то поступит так же, как Збышко на пути из Тынца.
Старый
рыцарь был более рассудителен и опытен, чем Збышко, он укротил свой гнев и повернул
назад пояс. Придав приятное выражение своему лицу, он выждал, пока княгиня
поздоровается с Лихтенштейном и заговорит с епископом Якубом из Курдванова, а
затем приблизился к ней и с низким поклоном напомнил о себе, заявив, что
почитает ее своей благодетельницей за то письмо, которым она его когда-то
снабдила.
Княгиня
смутно помнила его лицо, но о письме и обо всем деле не забыла. Она тоже знала
о событиях, происшедших при соседнем мазовецком дворе, слыхала и про Юранда, и
про похищение его дочери, и про свадьбу Збышка, и про смертельный поединок его
с Ротгером. Все это было ей ужасно любопытно, как рыцарский роман или одна из
тех песен, которые в Германии распевали миннезингеры, а в Мазовии гудочники.
Правда, крестоносцы не были ей так ненавистны, как жене Януша, Анне Дануте,
особенно потому, что они, стремясь привлечь ее на свою сторону, не скупились на
почести и лесть и щедро осыпали ее дарами; но в этом случае сердце ее было на
стороне влюбленных. Она готова была помочь им и очень была рада видеть
человека, который мог подробно рассказать ей обо всех событиях.
Мацько
заранее решил во что бы то ни стало добиться покровительства и поддержки влиятельной
княгини и, заметив, с каким увлечением она его слушает, охотно рассказал ей о
горькой участи Збышка и Дануси и растрогал ее чуть не до слез, тем более что и
сам сокрушался сердцем о своем племяннике и очень жалел его.
– Отродясь
не слыхивала я ничего более трогательного, – проговорила наконец
княгиня. – И прямо до слез жаль, что он обвенчался уже с этой девушкой,
что она уж его была, а утех он с нею не изведал. А вы уверены, что не изведал?
– Всемогущий
боже! – воскликнул Мацько. – Если б изведал, а то ведь он, как
венчался с нею, в постели лежал тяжело больной, вечером дело было, а на
рассвете ее похитили!
– И
вы думаете, что это крестоносцы? У нас толковали тут про разбойников, которые
обманули крестоносцев, подсунули им другую девушку. Про письмо Юранда тоже шел
разговор…
– Это
дело рассудил уже не людской суд, а божий. Говорят, Ротгер был великий рыцарь и
побеждал самых могучих богатырей, а погиб от руки мальчишки.
– Нечего
сказать, мальчишка, – с улыбкой заметила княгиня, – которому лучше
поперек дороги не становиться. Обидно все это, что и говорить. И вы справедливо
жалуетесь, но ведь из четверых крестоносцев троих уж нет в живых, а старик, как
я слышала, тоже уцелел только чудом.
– А
Дануська?! А Юранд? – возразил Мацько. – Где они? Бог знает, не
стряслась ли беда и над Збышком, он ведь поехал в Мальборк.
– Знаю,
но крестоносцы не такие уж собаки, как вы думаете. В Мальборке под боком у магистра
и его брата Ульриха, человека благородного, ничего худого с вашим племянником
не могло случиться, тем более что у него, наверно, были письма от князя Януша.
Вот разве только он какого-нибудь рыцаря вызвал на бой и погиб от его руки,
ведь в Мальборке всегда много прославленных рыцарей, которые приезжают туда со
всех концов света.
– Ну,
этого-то я не очень боюсь, – сказал старый рыцарь. – Лишь бы они не
заточили его в подземелье и не убили вероломно, а коли есть у него в руках хоть
какое-нибудь копьецо, так не очень-то я за него боюсь. Один только раз нашелся
рыцарь сильнее Збышка и на ристалище повалил его наземь
– это
князь мазовецкий Генрик, тот самый, что был здесь епископом и полюбил
прекрасную Рынгаллу. Но Збышко был тогда совсем младенцем. А что до вызова, так
один только есть человек, которого он вызвал бы, я и сам дал обет драться с
ним, да только человек этот тут.
С этими
словами Мацько показал на Лихтенштейна, который беседовал с плоцким воеводой.
Но
княгиня нахмурила брови и сказала сурово и сухо, как всегда говорила, когда ею
овладевал гнев:
– Давали
вы обет иль не давали, помните, он у нас в гостях, и кто хочет быть нашим
гостем, тот должен соблюдать наш обычай.
– Знаю,
милостивая пани, – ответил Мацько. – Я ведь уж и пояс наперед
повернул и пошел было к нему; но как подумал, что он, может быть, посол,
укротил свой гнев.
– Да,
он посол. И у крестоносцев он важная особа, к его советам сам магистр
прислушивается и почти ни в чем ему не отказывает. Счастье, что его не
оказалось в Мальборке, пока там был ваш племянник, а то он хоть и знатного
рода, но злобен, говорят, и мстителен. Он вас узнал?
– Едва
ли, он меня мало видел. На тынецкой дороге мы были в шлемах, а потом я только
один раз заходил к нему по делу Збышка, и то вечером, – дело-то было
спешное, – да еще раз мы виделись с ним в суде. За это время я переменился
и борода у меня очень поседела. Я сейчас приметил, что он на меня поглядывал;
но это он, видно, потому, что я с вами долго беседую, вельможная пани, потом он
спокойно отвел глаза. Збышка он узнал бы, но меня не помнит, а про мой обет,
может, и вовсе не слыхал, есть у него про кого подумать поважнее меня.
– Это
про кого же?
– Вызвать
его на бой дали обет и Завиша из Гарбова, и Повала из Тачева, и Марцин из Вроцимовиц,
и Пашко Злодвей, и Лис из Тарювиска. Любой из них, милостивая пани, с десятком
таких, как он, справился бы, а их ведь вон сколько! Да лучше бы ему на свет не
родиться, чем знать, что хоть один такой меч занесен над его головой. А я не
только не скажу ему про обет, но постараюсь еще войти к нему в доверие.
– Зачем
это вам нужно?
Лицо у
Мацька сразу стало хитрое, он сделался похож на старую лисицу.
– Чтобы
он мне письмо дал, с которым я мог бы безопасно разъезжать по землям крестоносцев
и в случае надобности прийти Збышку на помощь.
– Достойно
ли это рыцарской чести? – с улыбкой спросила княгиня.
– Достойно, –
решительно ответил Мацько. – Вот если бы я, к примеру, напал на него сзади
в бою и не крикнул, чтобы он повернулся, тогда я покрыл бы себя позором, но в
мирное время поймать врага хитро на удочку – да этого ни один настоящий рыцарь
не постыдится.
– Тогда
я познакомлю вас, – сказала княгиня.
И,
сделав знак Лихтенштейну, она познакомила его с Мацьком, решив, что, если Лихтенштейн
даже узнает его, особой беды от этого не будет.
Но
Лихтенштейн не узнал Мацька. На тынецкой дороге он действительно видел старого
рыцаря в шлеме, а потом только один раз говорил с ним, да и то вечером, когда
Мацько приходил к нему с просьбой простить Збышка.
Однако
поклонился крестоносец довольно надменно и, только увидев позади рыцаря двоих
красивых оруженосцев в богатых одеждах, подумал, что далеко не всякий может
иметь таких слуг; лицо его стало немного приветливей, хотя он по-прежнему
надменно выпячивал губы, как всегда при разговоре с особой, не принадлежащей к
владетельному дому.
– Этот
рыцарь едет в Мальборк, и я сама поручаю его приязни великого магистра; но он
знает, каким уважением вы пользуетесь в ордене, и желал бы и от вас получить
письмо.
После
этого она отошла к епископу, а Лихтенштейн устремил на Мацька холодные стальные
глаза и спросил:
– Что
побуждает вас посетить нашу благочестивую и скромную столицу?
– Побуждения
у меня добрые, побуждения благие, – ответил Мацько, поднимая на него глаза. –
Иначе милостивая княгиня не поручилась бы за меня. По обещанию я бы хотел
съездить, да и увидеть вашего магистра, славнейшего из рыцарей, который печется
о мире на земле.
– Мы
убогие, но гостеприимные монахи, и тот, за кого ручается милостивая княгиня,
госпожа и благодетельница наша, не будет иметь повода упрекнуть нас; что ж до
магистра, то вам трудно будет его увидеть: он уже около месяца в Гданьске, а
оттуда собирается в Крулевец и дальше на границу; хоть он и стоит за мир, но
вынужден оборонять владения ордена от вероломных посягательств Витовта.
Услышав
это, Мацько так огорчился, что Лихтенштейн, от взгляда которого ничто не могло
укрыться, сказал:
– Я
вижу, что вы в равной мере хотели увидеть великого магистра и выполнить свой
обет.
– Да,
я хотел, я очень хотел! – поспешно ответил Мацько. – Так война с
Витовтом за Жмудь[91]
дело решенное?
– Витовт
сам ее начал, оказав, вопреки обещаниям, помощь бунтовщикам.
На
минуту воцарилось молчание.
– Что
ж! Да ниспошлет бог удачу ордену, какой он заслужил! – сказал наконец
Мацько. – Не увижу я магистра, так хоть исполню свое обещание.
Сказал
он это, а сам, не зная в растерянности, что предпринять, думал только об одном:
«Где же
мне искать теперь Збышка, где же мне теперь найти его?»
Нетрудно
было догадаться, что если магистр покинул Мальборк и отправился на войну, то
нечего искать в Мальборке и Збышка; но, во всяком случае, нужно собрать о нем
самые подробные сведения. Старый Мацько сильно опечалился; но, будучи человеком
предприимчивым, решил не терять времени и завтра же двинуться в путь. С помощью
княгини Александры ему легко удалось получить письма от Лихтенштейна, который
питал неограниченное доверие к княгине. Это были рекомендательные письма к
бродницкому комтуру и к великому госпитальеру в Мальборке. Мацько подарил за
них Лихтенштейну довольно большой серебряный кубок тонкой работы вроцлавских
мастеров; такие кубки с вином рыцари имели обыкновение ставить на ночь у своих
постелей, чтобы в случае бессонницы иметь под рукой и лекарство, и утешение.
Щедрость Мацька несколько удивила чеха, знавшего, что старый рыцарь не очень
охотно раздает подарки, да еще немцам; но Мацько сказал ему:
– Я
потому это сделал, что дал обет вызвать его на бой и мне придется с ним
драться, нехорошо будет поднять руку на человека, который оказал тебе услугу.
Не в нашем это обычае…
– Но
жаль хорошего кубка! – не соглашался чех.
– Не
беспокойся, – сказал на это Мацько, – я ничего не делаю не подумавши!
Ежели с божьей помощью я одолею немца, то и кубок верну, и захвачу другую
богатую добычу.
Затем
они вместе с Ягенкой стали обсуждать, что делать дальше. Мацько подумывал о
том, не оставить ли ее и Анульку в Плоцке на попечении княгини Александры, раз
у епископа хранится завещание аббата. Однако Ягенка решительно воспротивилась
этому и со свойственной ей непреклонностью твердо стояла на своем. Конечно,
ехать без них вольготнее, на ночлегах не нужно заботиться об отдельных комнатах
и соблюдении благоприличия, а также думать об опасности и всяких иных
обстоятельствах. Но не для того же они выехали из Згожелиц, чтобы сидеть в Плоцке.
Раз уж завещание у епископа, оно не пропадет, а если надо где-нибудь оставить
их, так лучше не у Александры, а у княгини Анны, при дворе которой крестоносцев
недолюбливают, зато больше любят Збышка. Правда, Мацько на это ответил, что не
бабьего ума дело «рассуждать», а девке это и вовсе не пристало, однако не стал
особенно противиться и совсем уступил, когда Ягенка отвела его в сторону и со
слезами на глазах сказала:
– Знаете
что, бог видит, что по утрам и вечерам я молюсь за Данусю и за счастье Збышка!
Бог в небесах лучше все это видит! Но и вы, и Глава говорите, что она уже
погибла, что живой ей из рук крестоносцев не вырваться. А коли так, то я…
Она
заколебалась; слезы набежали у нее на глаза и медленно скатились по щекам.
Наконец она тихо закончила:
– То
я хочу быть при Збышке…
Мацька
тронули эти слезы и эти слова, все же он сказал:
– Коли
та погибнет, Збышко с горя и не взглянет на тебя.
– Я
и не хочу, чтобы он глядел, я хочу только быть при нем.
– Ты
сама знаешь, что и я хочу того же; но с горя он еще может накинуться на тебя с
бранью…
– Пусть
бранится, – с печальной улыбкой ответила она. – Только не сделает он
этого, потому что и не догадается, что я при нем.
– Он
тебя признает.
– Не
признает. Ведь и вы не признали. Скажете ему, что это Ясько, а Ясько очень
похож на меня. Скажете, что вырос хлопец, – вот и все. Збышку и в голову
не придет, что это не Ясько…
Старый
рыцарь стал опять что-то бормотать о коленях, которые смотрят внутрь; но такие
колени бывали иногда и у хлопцев, так что это не могло служить препятствием,
тем более что Ясько и впрямь был как две капли воды похож на Ягенку, да и
волосы после последней стрижки отросли у хлопца, так что он уже заправлял их
под сетку, как все мальчики благородного происхождения, да и сами рыцари.
Поэтому Мацько уступил, и все заговорили уже о дороге. Собрались выехать
завтра. Мацько решил двинуться в земли крестоносцев, добраться до Бродницы, там
обо всем поразведать, и если магистр, вопреки предположениям Лихтенштейна, еще
в Мальборке, ехать в Мальборк, в противном случае направиться вдоль границы
владений крестоносцев в сторону Спыхова и по дороге расспрашивать о молодом
польском рыцаре и его слугах. Старый рыцарь надеялся даже, что в Спыхове или
при дворе варшавского князя Януша скорее удастся узнать про Збышка, чем в
каком-нибудь другом месте.
На
другой день они выехали. Весна уже вступила в свои права, реки, особенно Скрва
и Дрвенца, разлились и замедляли путешествие, так что только на десятый день
после выезда из Плоцка Мацько со спутниками переехал границу и очутился в
Броднице. Это был чистенький и опрятный городок, но уже при въезде
чувствовалась железная немецкая рука – на огромной каменной виселице,
воздвигнутой за городом у дороги в Горченицу[92],
качались тела повешенных, среди которых была одна женщина. На сторожевой башне
и на замке развевалось знамя с кровавой рукой на белом поле. Самого комтура
путники не застали; с частью стражи он во главе окрестной шляхты выехал в
Мальборк. Это объяснил Мацьку старый, слепой на оба глаза крестоносец, который
был когда-то комтуром Бродницы, привязался к этим местам и доживал в замке
остаток своих дней. Когда местный капеллан прочитал старому крестоносцу письмо
Лихтенштейна, он радушно принял Мацька; живя среди польского населения, старик
прекрасно изъяснялся по-польски, и с ним легко было разговориться. Оказалось,
что шесть недель назад крестоносец ездил в Мальборк, куда его как опытного
рыцаря вызвали на военный совет, и знал поэтому, что творится в столице. Когда
Мацько спросил, не слыхал ли он там про молодого польского рыцаря, старый
крестоносец сказал, что слыхал, как звали его, позабыл, но помнит, что этот
рыцарь сперва всех удивил тем, что, невзирая на молодые годы, был уже опоясан,
а потом удачно сражался на ристалище, которое великий магистр устроил, по
обычаю, для иноземных гостей перед выступлением в военный поход. Старик
вспомнил даже, что этого рыцаря полюбил и взял под особое свое покровительство
храбрый и благородный брат магистра, Ульрих фон Юнгинген, и дал ему охранные
грамоты, с которыми юноша, кажется, уехал потом на восток. Этим вестям Мацько
очень обрадовался; он нимало не сомневался в том, что молодой рыцарь был
Збышко. Теперь не было надобности ехать в Мальборк: если даже великий
госпитальер или другие оставшиеся в Мальборке старшие братья и рыцари могли
дать еще более подробные указания, то они все равно не знали, где сейчас
Збышко. Впрочем, сам Мацько отлично знал, где можно найти племянника: нетрудно
было догадаться, что он либо кружит где-то около Щитно, либо, не найдя там
Дануси, разыскивает ее в более отдаленных восточных замках и комтуриях.
Не теряя
времени, путники тронулись по землям крестоносцев на восток, к Щитно. Они
быстро подвигались вперед, так как часто встречавшиеся на пути города и
местечки были соединены удобными дорогами, которые крестоносцы, вернее купцы,
жившие в городах, содержали в порядке, так что они были не хуже польских дорог,
проложенных при хозяйственном и деятельном короле Казимире. К тому же
установилась чудная погода. Ночи были звездные, дни ясные, а в пору обеденной
дойки дул теплый, сухой ветерок, наполнявший грудь бодростью и свежестью. На
полях зазеленели озими; луга покрылись коврами цветов, а сосновые леса источали
уже аромат смолы. На протяжении всей дороги до Лидзбарка, а оттуда до Дзялдова
и дальше до Недзбожа путники не видели на небе ни одной тучки. И только в
Недзбоже ночью разразилась гроза, и они впервые в эту весну услышали гром; но
буря промчалась, и утро назавтра встало такое ясное, алое, золотое и такое
сверкающее, что все кругом, насколько хватает глаз, переливалось алмазами и
жемчугами, и казалось, вся земля улыбается небу и радуется жизни, кипящей вокруг.
В
такое-то утро путешественники повернули от Недзбожа к Щитно. Мазовецкая граница
была не особенно далеко, и они легко могли свернуть к Спыхову. Мацько хотел
даже это сделать, но через минуту, взвесив все обстоятельства, предпочел
держать путь прямо к страшному гнезду крестоносцев, где так мрачно решилась
судьба Збышка. Взяв в провожатые крестьянина, Мацько велел ему вести их в
Щитно; правда, особой надобности в провожатом не было, так как от Недзбожа шла
прямая дорога, на которой немецкие мили были обозначены белыми камнями.
Провожатый
ехал впереди, за ним на расстоянии нескольких десятков шагов следовали верхом
Мацько и Ягенка, затем довольно далеко позади чех с красавицей Анулькой, а
заключали весь поезд повозки под охраной вооруженных слуг. Было раннее утро.
Небо на востоке еще розовело, хотя солнце уже сияло, обращая в опалы капельки
росы на листве деревьев и на травах.
– Ты
не боишься ехать в Щитно? – спросил Мацько.
– Не
боюсь, – ответила Ягенка. – Меня бог хранит, я ведь сирота.
– Никому
нельзя там верить. Правда, самый лютый пес был у них Данфельд, его и Готфрида
убил Юранд… Так говорил чех. Другой после Данфельда был Ротгер, он пал под
секирой Збышка; однако старик тоже изверг, он продал душу дьяволу… Люди толком
ничего не знают, только, думаю я, если Дануська погибла, так от его руки.
Болтают, будто что-то стряслось над ним, но княгиня говорила мне в Плоцке, что
он дешево отделался. С ним-то и придется нам иметь дело в Щитно… Хорошо, что у
нас есть письмо от Лихтенштейна, сдается, эти собаки боятся его больше, чем
самого магистра… Говорят, он особа очень важная и в большом почете у них, да к
тому же мстителен. Никакой обиды не прощает. Без этого письма я не ехал бы так
спокойно в Щитно.
– А
как зовут старика?
– Зигфрид
де Леве.
– Бог
даст, мы справимся с ним.
– Бог
даст!
Мацько
рассмеялся и через минуту продолжал:
– Говорит
мне в Плоцке княгиня: «Вы все жалуетесь, жалуетесь, как овечки на волков, а из
этих, говорит, волков троих в живых уже нету, невинные овечки их задушили».
Сказать по правде, так оно и есть…
– А
Дануська, а ее отец?
– Я
сказал об этом княгине. Но про себя-то я радуюсь, выходит, и нас обижать
опасно. Мы тоже умеем ухватить секиру да ахнуть с размаху. А с Дануськой и
Юрандом это все верно. Я, как и чех, думаю, что их нет уж на свете, но толком
никто ничего не знает… Жаль мне Юранда, и при жизни он столько муки за дочку
принял, и коли погиб, так тяжкою смертью.
– Только
при мне вспомнят о нем, и я тотчас про батюшку думаю, которого тоже нет на свете, –
ответила Ягенка.
При этих
словах она подняла к небу увлажненные слезами глаза.
– Он,
наверно, у бога в совете, райское блаженство вкушает, – сказал Мацько,
покачав головой, – пожалуй, во всем нашем королевстве не было человека
лучше его.
– Ох,
не было, не было! – вздохнула Ягенка.
Дальнейший
разговор был прерван провожатым, который внезапно осадил жеребца, затем
повернул его, подскакал к Мацьку и закричал странным, испуганным голосом:
– Господи
боже, поглядите-ка, пан рыцарь: кто это спускается к нам с пригорка?
– Кто,
где? – воскликнул Мацько.
– А
вон! Великан это, что ли…
Мацько и
Ягенка остановили своих иноходцев, посмотрели в указанном провожатым
направлении и в самом деле в какой-нибудь сотне шагов увидели на вершине холма
человека необычайно высокого роста.
– Он
говорит правду, это сущий великан, – пробормотал Мацько.
Затем он
поморщился, плюнул вдруг вбок и сказал:
– Чур
меня!
– Что
это вы чураетесь? – спросила Ягенка.
– Да
вспомнил, как в такое же утро на дороге из Тынца в Краков мы со Збышком увидели
похожего великана. Тогда говорили, что это Вальгер Прекрасный. А оказалось, что
это был пан из Тачева; однако из этого тоже ничего хорошего не вышло. Чур меня!
– Это
не рыцарь, он идет пешком, – сказала Ягенка, напрягая зрение. – Я
даже вижу, что он безоружен, только в левой руке держит палку…
– И
нащупывает дорогу, как ночью, – прибавил Мацько.
– И
едва ступает. Слепец это, что ли?
– Слепец,
ей-ей, слепец!
Они
тронули коней и через некоторое время остановились перед стариком, который
медленно-медленно спускался с холма, нащупывая палкой дорогу.
Старик и
впрямь был высоченного роста, хотя вблизи уже не казался великаном. Они убедились
также, что он совсем слеп. Вместо глаз у него зияли две красные ямы. Не было у
него и кисти правой руки, на месте ее болтался узелок из грязной тряпицы. Белые
волосы спускались на плечи, борода доходила до пояса.
– Нет
у него, бедняги, ни поводыря, ни собаки, сам ощупью ищет дорогу, –
проговорила Ягенка. – Боже мой, нельзя же оставить его без помощи. Не
знаю, поймет ли он меня, но я хочу поговорить с ним по-нашему.
С этими
словами она быстро соскочила с иноходца и, вплотную подойдя к старику, стала искать
денег в висевшем у пояса кожаном кошельке.
Услышав
конский топот и человеческую речь, старик вытянул палку и поднял вверх голову,
как это делают слепцы.
– Слава
Иисусу Христу! – сказала Ягенка. – Дедушка, вы понимаете
по-христиански?
Услышав
ее нежный молодой голос, старик вздрогнул, заволновался, лицо его от умиления
на миг как-то странно посветлело, он закрыл веками свои пустые глазницы и,
внезапно бросив палку, упал перед Ягенкой на колени и воздел руки к небу.
– Встаньте,
я и так вам помогу. Что с вами? – в удивлении спросила Ягенка.
Но
старик ничего не ответил, только две слезы скатились у него по щекам, и из уст
вырвался стон:
– А-а!
а!
– Милосердный
боже, да вы немой, что ли?
– А-а!
а!
Он
поднял левую руку, изобразил сначала в воздухе крест, а потом стал водить ею по
губам.
Ягенка в
недоумении взглянула на Мацька.
– Он
как будто показывает тебе, что ему язык отрезали, – сказал ей Мацько.
– Вам
отрезали язык? – спросила девушка.
– А-а!
а! а! а! – кивая головой, несколько раз повторил старик.
После
этого он показал пальцами на глаза, а затем вытянул правую руку без кисти, а
левой показал, что ему ее отрубили.
Теперь
его поняли и Ягенка, и Мацько.
– Кто
это вас так? – спросила Ягенка.
Старик
снова несколько раз изобразил в воздухе крест.
– Крестоносцы! –
воскликнул Мацько.
Старик в
знак подтверждения опустил голову на грудь.
На
минуту воцарилось молчание. Только Мацько и Ягенка переглянулись в тревоге при
виде этого живого доказательства свирепости и бесчеловечности, с какой карали
своих узников крестоносцы.
– Жестокие
правители! – сказал наконец Мацько. – Тяжко они его покарали, и бог
весть, справедливо ли. Об этом мы от него не дознаемся. Хоть бы узнать, куда его
отвезти, – он, наверно, здешний. Вишь, по-нашему понимает: простой народ
здесь такой же, как и в Мазовии.
– Вы
понимаете, что мы говорим? – спросила Ягенка.
Старик
утвердительно кивнул головой.
– А
вы здешний?
– Нет, –
ответил жестами старик.
– Так,
может, из Мазовии?
– Да.
– Из
княжества Януша?
– Да.
– Что
вы делали у крестоносцев?
Старик
не мог ответить; но на лице его мгновенно изобразилось такое безутешное горе,
что жалостливое сердце Ягенки затрепетало от сострадания, и даже Мацько,
который вовсе не отличался чувствительностью, сказал:
– Наверно,
обидели его тевтонские псы, может, и безвинно.
Ягенка
сунула бедняку несколько мелких монет.
– Послушайте, –
промолвила она, – мы вас не оставим. Вы поедете с нами в Мазовию, и мы в
каждой деревне будем спрашивать, не ваша ли она. Может, как-нибудь и найдем. А
теперь встаньте, мы ведь не святые угодники.
Но
старик не встал, напротив, он еще ниже склонился и обнял ее ноги, как бы
отдавая себя под ее покровительство и выражая ей свою благодарность; однако на
лице его изобразилось при этом удивление и даже как будто разочарование. Судя
по голосу, он думал, быть может, что перед ним девушка, а меж тем рука его
коснулась яловичных сапог, какие носили в дороге рыцари и оруженосцы.
– Так
мы и сделаем, – сказала Ягенка. – Скоро подойдут наши повозки, вы
отдохнете и подкрепитесь. Но в Мазовию вы не сразу поедете, нам сперва нужно
заехать в Щитно.
При этом
слове старик вскочил на ноги. На лице его отразились ужас и изумление. Он распростер
руки, словно желая преградить Ягенке путь, и из уст его вырвались дикие, полные
отчаяния звуки.
– Что
с вами? – воскликнула в испуге Ягенка.
Но тут
чех, который успел подъехать к ним с Анулькой и некоторое время упорно глядел
на старика, вдруг переменился в лице и, обращаясь к Мацьку, странным голосом
произнес:
– Раны
господни! Позвольте мне, пан, поговорить с ним, вы и не догадываетесь, кто это
может быть!
И, не
дожидаясь позволения, он подбежал к старику, положил на плечи ему руки и
спросил:
– Вы
идете из Щитно?
Словно
зачарованный звуком его голоса, старик мгновенно успокоился и кивнул головой.
– Не
искали ли вы там свою дочку?
Глухой
стон был единственным ответом на этот вопрос.
Глава
побледнел, с минуту еще всматривался он своими рысьими глазами в лицо старика,
а затем медленно и раздельно сказал:
– Так
вы Юранд из Спыхова!
– Юранд! –
вскричал Мацько.
Но Юранд
в это мгновение пошатнулся и лишился чувств. Пережитые страдания, голод,
трудности пути свалили его. Вот уже десятый день брел он ощупью, голодный,
изможденный, палкой нашаривая дорогу, сам не зная, по верному ли идет он пути.
Он не мог спросить дорогу и днем шел на тепло солнечных лучей, а ночи проводил
в придорожных канавах. Проходя через деревню или селение, наталкиваясь на
встречных людей, он протягивал руку и стонал, прося подаяния, но редко
какая-нибудь сердобольная душа подавала ему милостыню, все принимали его за
преступника, которого постигла законная и справедливая кара. Два последних дня
он питался древесной корой и листьями и совсем уже потерял надежду попасть
когда-нибудь в Мазовию – и вдруг его окружили свои, добрые люди, он услышал
родные голоса, один из которых напомнил ему сладкий голос дочери. А когда
кто-то произнес его имя, он не выдержал всех этих волнений, сердце сжалось в
его груди, мысли вихрем закружились в голове, и он упал бы ничком в дорожную
пыль, если бы сильные руки чеха не поддержали его.
Мацько
соскочил с коня и, подхватив старика, перенес вместе с Главой к поезду и уложил
на устланную сеном повозку. Ягенка и Анулька привели его в чувство, накормили и
напоили вином, причем Ягенка, видя, что он не в силах держать кубок, сама
подавала ему вино. Юранд погрузился в неодолимый глубокий сон, от которого ему
предстояло очнуться только на третий день.
Меж тем
путники стали спешно держать совет.
– Скажу
коротко, – начала Ягенка, – не в Щитно, а в Спыхов надо теперь ехать,
отвезти надо Юранда в безопасное место, к своим, чтобы они окружили его
заботами.
– Ишь
распорядилась! – заметил Мацько. – Понятное дело, его надо отправить
в Спыхов, только всем туда ехать незачем, достаточно послать с ним одну
повозку.
– Вовсе
я не распорядилась, думаю только, что от него мы могли бы много узнать и про
Збышка, и про Данусю.
– А
как ты будешь с ним говорить, коли у него языка нет?
– А
разве не он сам показал вам, что у него нет языка? Вот видите, мы и без
разговоров узнали все, что нам было нужно, а ведь нам куда легче будет, когда
мы привыкнем к его знакам! Мы спросим, к примеру, приезжал ли Збышко из
Мальборка в Щитно, а он либо кивнет нам, либо головой покачает. Так мы обо всем
будем говорить с ним.
– Это
верно! – воскликнул чех.
– Я
и не спорю, – сказал Мацько, – мне тоже это приходило в голову, но я
сперва люблю подумать, а уж потом говорить.
И он
велел поезду повернуть к мазовецкой границе. По дороге Ягенка то и дело подъезжала
к повозке, на которой лежал Юранд, опасаясь, как бы он не умер во сне.
– Не
признал я его, – говорил Мацько, – да и немудрено. Богатырь он был,
сущий тур! Мазуры говаривали, что только он мог бы померяться силами с
Завишей, – а теперь от него один скелет остался.
– Ходили
слухи, – сказал чех, – что крестоносцы его запытали; но не хотелось
верить, что христиане могли так поступить с опоясанным рыцарем, который тоже
Георгия Победоносца почитает своим покровителем.
– Бог
помог Збышку хоть немного отомстить за него. Нет, вы только поглядите, какая
между нами и крестоносцами разница. Правда, из четырех тевтонских псов трое уже
полегли, но они в бою полегли, никто им не вырывал в неволе языка и не
выкалывал глаз.
– Бог
их покарает! – сказала Ягенка.
– Как
ты его признал? – обратился Мацько к чеху.
– Сперва,
милостивый пан, и я его не признал, хоть видал его позже вас. Но все мне что-то
знакомое чудилось в его лице, и чем больше я смотрел, тем больше сдавалось оно
мне знакомым… Ведь тогда у него ни бороды не было, ни седых волос, могучий,
крепкий был рыцарь, как же мог я признать его в таком старике! Но когда
панночка сказала, что мы поедем в Щитно, а он застонал, тут меня осенило.
Мацько
задумался.
– Надо
бы из Спыхова к князю его отвезти, не может князь простить крестоносцам такую
обиду, нанесенную знатному рыцарю.
– Они,
милостивый пан, отопрутся, похитили же они вероломно его дочку и отперлись, а
про пана из Спыхова скажут, что в бою он языка, руки и глаз лишился.
– Это
верно, – согласился Мацько. – Ведь когда-то они самого князя
похитили. Воевать он с ними сейчас не может, не одолеть ему их, разве только
наш король поможет. Толкует и толкует народ про великую войну, а пока и
малой-то нет.
– А
с князем Витовтом?
– Слава
богу, хоть он их ни во что не ставит… Да, вот это князь так князь! Хитростью им
его тоже не одолеть, он один хитрее всех крестоносцев. Бывало, так прижмут его
эти собаки, что гибель нависнет над ним, как меч над головой, а он ужом
выскользнет да тут же их и укусит… Берегись его, когда он тебя бьет, но еще
больше берегись, когда он тебя милует.
– Он
со всеми такой?
– Нет,
не со всеми, только с крестоносцами. С другими он добрый и щедрый князь!
Тут
Мацько задумался, словно силясь получше представить себе Витовта.
– Вовсе
не похож он на здешних князей, – сказал он наконец. – Збышку надо
было к нему ехать, с ним против крестоносцев куда больше можно сделать.
Помолчав,
он прибавил:
– Как
знать, не попадем ли мы оба к нему, тогда, пожалуй, и воздадим собакам по
заслугам.
Потом
все снова заговорили про Юранда, про злополучную его участь и неслыханные обиды,
причиненные ему крестоносцами. Убив безо всякого повода его любимую жену и
платя потом местью за месть, они похитили его дочь, а его самого так люто
пытали, что и татарам не измыслить злейших мук. Мацько и чех скрежетали зубами
при мысли о том, что само освобождение Юранда было новой, обдуманной
жестокостью. Старый рыцарь в душе давал себе слово разузнать, как все было, и
потом сторицей отплатить крестоносцам.
В таких
раздумьях и разговорах проходил их путь в Спыхов. После погожего дня спустилась
тихая, звездная ночь, и путники, нигде не останавливаясь на ночлег и только три
раза хорошенько покормив лошадей, еще затемно пересекли границу и на рассвете в
сопровождении нанятого провожатого ступили на спыховскую землю. Старый Толима,
видно, держал все в железных руках. Едва поезд углубился в лес, как навстречу
выехало двое вооруженных всадников; убедившись, что перед ними не войско, они
не только пропустили путников без опроса, но и провели через трясины и болота,
где не могли бы пройти люди, незнакомые с местностью.
В
городке гостей приняли Толима и ксендз Калеб. Весть о том, что какие-то добрые
люди привезли их господина, с быстротой молнии разнеслась среди стражи. Но
когда люди увидели, каким вышел Юранд из рук крестоносцев, поднялась такая
буря, все разразились таким негодованием, что, если бы в спыховских подземельях
оставался еще хоть один крестоносец, ничто не спасло бы его от страшной смерти.
Конники
хотели было тотчас вскочить на коней, помчаться к границе, схватить немцев
сколько удастся и бросить их головы к ногам господина; но Мацько укротил их
порыв, объяснив им, что немцы засели в городах и крепостях, а в деревнях живут
те же поляки, только под иноземным гнетом. Ни шум, ни крики, ни скрип колодезных
журавлей не могли пробудить ото сна Юранда, которого на медвежьей шкуре
перенесли с повозки в его комнату. При нем остался ксендз Калеб, его старый
друг, который любил Юранда, как родного; он стал читать молитвы, прося
всевышнего вернуть несчастному зрение, язык и руку.
Утомленные
дорогой путники после завтрака отправились на отдых. Мацько проснулся уже
далеко за полдень и велел слуге позвать Толиму.
Зная,
что Юранд перед отъездом велел всем повиноваться Збышку и через ксендза завещал
ему Спыхов, Мацько сказал старику повелительным голосом:
– Я
дядя вашего молодого пана и, пока он не вернется, буду управлять Спыховом.
Толима
склонил свою седую голову, которая чем-то напоминала волчью, и, приставив к уху
ладонь, спросил:
– Так
вы, пан, благородный рыцарь из Богданца?
– Да, –
ответил Мацько. – Откуда вы меня знаете?
– Вас
ждал тут молодой пан Збышко, он спрашивал про вас.
Мацько
при этих словах вскочил на ноги и, забыв всю свою важность, воскликнул:
– Збышко
в Спыхове?
– Был,
милостивый пан, уж два дня как уехал.
– Боже
мой, откуда же он прибыл и куда уехал?
– Прибыл
он из Мальборка, по дороге заезжал в Щитно, а куда уехал – не сказал.
– Не
сказал?
– Может,
он ксендзу Калебу говорил.
– Ах
ты господи! Выходит, мы с ним разминулись! – проговорил Мацько, хлопнув
себя по ляжкам.
Толима
приставил ладонь к другому уху.
– Что
вы говорите, милостивый пан?
– Где
ксендз Калеб?
– У
старого пана он, у его постели.
– Попросите
ксендза сюда!.. Или нет… Я сам к нему пойду.
– Я
позову! – сказал старик.
Он
вышел. Ксендз Калеб еще не появлялся, когда в комнату вошла Ягенка.
– Поди-ка
сюда! Знаешь, что случилось? Два дня назад здесь был Збышко.
Ягенка
мгновенно переменилась в лице, ее ноги, обтянутые полосатыми штанишками, подкосились.
– Был
и уехал? – спросила она с бьющимся сердцем. – Куда?
– Два
дня назад, а куда, может, ксендз знает.
– Нам
надо скакать за ним! – решительно заявила девушка.
В это
время вошел ксендз Калеб и, думая, что Мацько позвал его, чтобы справиться про
Юранда, сказал, не ожидая вопроса:
– Он
еще спит.
– Я
слыхал, что здесь был Збышко! – воскликнул Мацько.
– Был,
да вот уж два дня, как уехал.
– Куда?
– Он
и сам не знал… На поиски… К жмудской границе поехал, где теперь война.
– Ради
бога, отче, расскажите нам все, что вы о нем знаете!
– Да
я только то знаю, что он сам мне рассказывал. Он побывал в Мальборке, заручился
там могущественным покровительством брата магистра, первого рыцаря среди
крестоносцев. По его повелению Збышку дозволено во всех замках чинить розыски…
– Юранда
и Дануськи?
– Да,
но Юранда Збышко не стал искать, ему сказали, что того уж нет в живых.
– Расскажите
все с самого начала.
– Сейчас,
дайте только передохнуть и прийти в себя, я из иного мира возвращаюсь.
– Как
из иного?
– Да,
я возвращаюсь с того света, куда на коне не доскачешь, а с молитвой дойдешь… от
стоп Иисуса Христа, которого я молил смилостивиться над Юрандом.
– Вы
просили чуда? Это в вашей власти? – с величайшим любопытством спросил
Мацько.
– Не
в моей это власти, а спасителя; коли пожелает он, то вернет Юранду и глаза, и
язык, и руку…
– Да,
коли пожелает, так, уж конечно, вернет, – ответил Мацько, – хоть и не
о пустяке вы просите.
Ксендз
Калеб ничего не ответил, может, не расслышал, глаза у него были еще
отуманенные, видно, он и впрямь забылся, погрузившись в молитву.
Он
закрыл руками лицо и некоторое время сидел в молчании. Наконец, встряхнувшись и
протерев руками глаза, он сказал:
– Ну,
теперь спрашивайте.
– Как
снискал Збышко расположение самбийского правителя?
– Он
теперь уже не самбийский правитель.[93]
– Это
маловажно… Вы знаете, о чем я спрашиваю, и рассказывайте все, что знаете.
– На
ристалище снискал он расположение Ульриха. В Мальборк съехалось в гости множество
рыцарей, и магистр устроил состязания. Ульрих любит выступать на ристалищах,
сражался он и со Збышком. Лопнула тут у Ульриха седельная подпруга, и Збышко
легко мог свалить его с коня; однако он, как увидел, что подпруга лопнула,
швырнул копье наземь и поддержал покачнувшегося Ульриха.
– Вот
видишь, каков он! – воскликнул Мацько, обращаясь к Ягенке. – За это
Ульрих его полюбил?
– Да,
за это он его полюбил. Он уже больше не пожелал с ним драться ни на острых, ни
на тупых копьях и полюбил его. Когда же Збышко рассказал ему о своем горе,
Ульрих, который блюдет рыцарскую честь, распалился гневом и повел Збышка
жаловаться к своему брату магистру. Бог ниспошлет ему за это спасение; мало
среди крестоносцев таких, кто стоит за справедливость. Збышко говорил мне, что
много помог ему и рыцарь де Лорш, который там в большом почете за свой знатный
род и богатство, он во всем свидетельствовал за Збышка.
– Как
же рассудил великий магистр?
– Великий
магистр строго-настрого повелел щитненскому контуру незамедлительно выслать из
Щитно в Мальборк всех невольников и узников, в том числе и самого Юранда. Про
Юранда комтур написал, что он скончался от ран и похоронен в Щитно около
церкви, прочих же невольников, и среди них юродивую девку, он отослал в
Мальборк, но нашей Дануси среди них не было.
– От
оруженосца Главы я знаю, – сказал Мацько, – что Ротгер, которого убил
Збышко, при дворе князя Януша тоже упоминал про какую-то дурочку. Он говорил,
будто они приняли ее за Дануську. Когда же княгиня заметила ему, что они знали
подлинную дочку Юранда и видели, что она не была дурочкой, он ответил: «Это
верно, но мы думали, что ее оборотил нечистый».
– Комтур
тоже написал магистру, что они отбили эту девку у разбойников и не держали ее в
заточении, а только опекали, и что разбойники клялись, будто это дочка Юранда,
которую оборотил нечистый.
– И
магистр поверил?
– Он
сам не знал, верить ему или не верить; но Ульрих еще больше распалился гневом и
настоял на том, чтобы брат послал в Щитно вместе со Збышком одного из
правителей ордена, что тоже было сделано. Но, прибыв в Щитно, Збышко и
правитель уже не застали старого комтура; он уехал на войну с Витовтом в
восточные замки; нашли они только помощника комтура, которому правитель велел
открыть все подвалы и подземелья. Искали они, искали, но так ничего и не нашли.
Допросили и людей. Один сам сказал Збышку, что много можно узнать от капеллана,
который понимает немого палача. Но старый комтур взял палача с собой, а
капеллан уехал в Крулевец на какой-то духовный congressus…[94] Священники часто
съезжаются и посылают папе жалобы на орден, потому что и им, бедным, тяжко
сносить иго крестоносцев…
– Удивительно,
как они не нашли Юранда, – заметил Мацько.
– Должно
быть, старый комтур выпустил его раньше. Это было такое злодейское дело, что уж
лучше бы они его просто казнили. Им хотелось, чтобы перед смертью он больше
выстрадал, чем может вынести рыцарь… Слепой, немой, без правой руки – храни
господь и помилуй!.. Ни домой дойти, ни дорогу узнать, ни попросить куска
хлеба… Они думали, что он умрет от голода под забором или утонет… Что они ему
оставили? Ничего, кроме воспоминания о том, кем он был, и мыслей о своем
убожестве. А ведь это горшая из мук… Может, он сидел где-нибудь у костела или
при дороге, а Збышко проезжал мимо и не признал его. Может, и он слышал голос
Збышка, но не мог его окликнуть… Эх! Трудно удержаться от слез!.. Это чудо явил
господь, что вы его встретили, и потому я полагаю, что господь явит еще большее
чудо, хоть и молят его об этом недостойные и грешные мои уста.
– Что
еще говорил Збышко? Куда он собирался ехать? – спросил Мацько.
– Он
говорил так: «Я знаю, что Дануська была в Щитно; но они ее похитили и либо
замучили, либо увезли. Это, говорил он, сделал старый де Леве, и, клянусь
богом, я не успокоюсь до тех пор, пока не схвачу его».
– Збышко
так говорил? Ну, тогда он, наверно, поехал в восточные комтурии; но ведь там теперь
война.
– Он
знал, что там война, и потому поехал к князю Витовту. Он говорил, что с князем
скорее найдет управу на крестоносцев, чем с самим королем.
– К
князю Витовту! – вскочил Мацько.
И тут же
обратился к Ягенке:
– Вот
видишь, что такое ум! Не говорил ли я то же самое? Ведь предсказывал же я, что
придется и нам ехать к Витовту…
– Збышко
надеялся, – вмешался ксендз Калеб, – что Витовт вторгнется в Пруссию
и будет осаждать тамошние замки.
– Дай
ему только время, он непременно начнет осаду, – ответил Мацько.
– Ну,
слава богу, теперь мы хоть знаем, где искать Збышка.
– Вот
и надо сейчас же двигаться в путь! – сказала Ягенка.
– Помолчи! –
прикрикнул на нее Мацько. – Оруженосцам не подобает соваться со своими
советами.
И он
бросил на Ягенку многозначительный взгляд, как бы желая напомнить девушке, что
она оруженосец; та спохватилась и замолчала.
Мацько
подумал с минуту времени и сказал:
– Ну
теперь-то мы найдем Збышка, он наверняка при князе Витовте, но хорошо было бы дознаться,
надобно ли ему еще искать кого по свету, кроме тех немецких голов, которые
обещал он добыть.
– А
как же об этом дознаешься? – спросил ксендз Калеб.
– Кабы
знать, что щитненский капеллан уже вернулся с синода, я бы с ним
повидался, – ответил Мацько. – У меня есть письма Лихтенштейна, и я
безо всякой опаски могу ехать в Щитно.
– Не
было там никакого синода, только congressus, – возразил ксендз
Калеб, – и капеллан, наверно, уже давно вернулся.
– Это
хорошо. Все прочее я беру на себя. На всякий случай я возьму с собой Главу да
двоих слуг с боевыми конями и поеду.
– А
потом мы поедем к Збышку? – спросила Ягенка.
– Да,
потом мы поедем к Збышку, а покуда ты оставайся здесь и жди меня. Думаю, что
больше трех-четырех дней я не задержусь. Кости у меня крепкие, к трудам мне не
привыкать стать. Только сперва я хочу попросить вас, отец Калеб, дать мне
письмо к щитненскому капеллану. Как покажу я ему ваше письмо, он мне скорее
поверит… вы, священники, друг дружке всегда больше доверяете.
– Люди
о тамошнем капеллане хорошо отзываются, – сказал отец Калеб. – И уж
если кто и знает что-нибудь, так это он.
К вечеру
ксендз Калеб приготовил письмо, а на другой день, еще солнце не успело взойти,
а старого Мацька уже не было в Спыхове.
|
