Генрик Сенкевич «Крестоносцы»

XVII

Вернувшись домой, Ягенка тотчас послала слугу в Кшесню узнать, не подрался ли кто в корчме или не вызвал кого-нибудь на поединок. Однако слуга, получив на дорогу скоец, засел в корчме пить со слугами ксендза и не помышлял о возвращении домой. Другой слуга, посланный в Богданец предупредить Мацька о прибытии аббата, вернулся, выполнив поручение, и сказал, что видел, как Збышко играл со старым шляхтичем в кости.

Ягенка немного успокоилась, она знала, как ловок и искусен в бою Збышко, и опасалась не столько того, что его могут вызвать на бой, сколько того, что в корчме может неожиданно стрястись какая-нибудь беда. Ей хотелось съездить с аббатом в Богданец, но тот решительно воспротивился, так как хотел поговорить с Мацьком о залоге и об одном еще более важном деле, а такой свидетель, как Ягенка, был бы при этом лишним.

К тому же аббат собирался заночевать в Богданце. Узнав о благополучном возвращении Збышка, он пришел в отличное расположение духа и велел своим причетникам горланить песни так, что стон стоял в лесу, а в самом Богданце мужики выглядывали из халуп, чтобы узнать, не пожар ли это случился или, может, враг наступает. Но пилигрим, ехавший впереди с кривым посохом в руке, успокаивал их, что это едет высокая духовная особа, и мужики кланялись и даже осеняли себя крестным знамением; видя, какие ему воздают почести, аббат возвеселился и возгордился и ехал вперед, радуясь на мир божий, преисполненный благоволения к людям.

Услышав крики и песни, Мацько и Збышко к самым воротам вышли встречать аббата. Некоторые причетники уже бывали с аббатом в Богданце, но те из них, которые недавно присоединились к его свите, никогда Богданца не видали. Они приуныли, когда взорам их открылся убогий домишко, который и сравнить нельзя было с обширным домом в Згожелицах. Однако, заметив, что сквозь соломенную стреху домишка пробивается дым, они воспрянули духом и совсем оживились, когда вошли в дом и услышали запах шафрана и всяких яств и увидели два стола, уставленные оловянными мисками, правда еще пустыми, но такими огромными, что один вид их радовал глаз. На столе поменьше сверкала приготовленная для аббата миска чистого серебра и такой же, украшенный богатой резьбою, кубок, добытые вместе с другими богатствами у фризов.

Мацько и Збышко тотчас стали звать гостей к столу, но аббат, который, уезжая из Згожелиц, плотно поел, отказался, тем более что его занимало совсем другое. По приезде в Богданец он сразу стал пытливо и вместе с тем беспокойно всматриваться в Збышка, словно хотел найти на нем следы драки; при виде спокойного лица юноши его охватило такое нетерпение, что он уже не мог сдержать свое любопытство.

– Пойдем-ка в боковушу, – сказал он, – поговорим насчет залога. Не прекословить, не то рассержусь!

Затем он повернулся к причетникам и рявкнул:

– А вы потише там да под дверью мне не подслушивать!

Он отворил дверь и с трудом протиснулся в боковушу, за ним вошли Збышко и Мацько. Когда они расселись на сундуках, аббат повернулся к молодому рыцарю.

– В Кшесне был? – спросил он.

– Был.

– Ну и что же?

– Службу заказал о здравии дяди, вот и все Аббат нетерпеливо заерзал на сундуке.

«Ишь! – подумал он. – Не встретился ни с Чтаном, ни с Вильком; может, их не было, а может, он и не искал их. Дал я маху!»

Аббат страшно был зол, что ошибся и обманулся в своих расчетах. Кровь мгновенно прилила у него к лицу, он запыхтел и стал отдуваться.

– Поговорим о залоге! – сказал он, помолчав с минуту времени. – Деньги есть?.. Нет, так Богданец мой!..

Мацько, который знал, как с аббатом нужно держаться, молча поднялся, открыл сундук, на котором сидел, достал, видно заранее приготовленный, мешок гривен и сказал:

– Люди мы бедные, но не без деньжат, и что с нас причитается, все платим сполна, как написано в закладной, которую я сам засвидетельствовал, сам крест святой на ней поставил. Ежели за порядок и за прибыль в хозяйстве доплату желаете получить, спорить не станем, заплатим, сколько велите, и в ноги вам поклонимся, благодетелю нашему.

С этими словами он поклонился в ноги аббату, а вслед за ним то же самое сделал Збышко. Аббат, который думал, что с ним станут спорить и торговаться, был совсем озадачен и даже огорчен, так как ему хотелось выставить при торге свои условия, а меж тем случай был упущен.

Отдавая закладную с крестом, поставленным неграмотным Мацьком, аббат сказал:

– Что вы мне про доплату толкуете?

– Не хочу я даровщины, – ответил хитрый Мацько, который знал, что чем больше он тут будет спорить, тем больше выиграет.

Аббат мгновенно вспыхнул:

– Видали! Даровщины не хочет от родичей! Кусок наш ему поперек горла стал! Не пустое место я брал в залог, не пустое и отдаю, а захочу наземь швырнуть этот мешок, так и швырну!

– Этого вы не сделаете! – воскликнул Мацько.

– Не сделаю? Вот ваш залог, вот ваши гривны! Даю вам из милости, а захочу, на дороге брошу, и нет вам до этого никакого дела. Говорите, не сделаю!

С этими словами он ухватил мешок за затяжку и грохнул его об пол так, что лопнуло полотно и посыпались деньги.

– Спасибо! Спасибо вам, отец и благодетель! – воскликнул Мацько, который только этого и ждал. – От другого я бы не взял, а от родича, да еще духовного, – возьму!..

Аббат некоторое время грозно взирал то на него, то на Збышка и наконец сказал:

– И в гневе я знаю, что делаю. Владейте, это ваше добро, но знайте, больше не видать вам ни единого скойца.

– Да мы и на это не надеялись.

– Так и знайте, все, что после меня останется, получит Ягенка.

– И землю? – наивно спросил Мацько.

– И землю! – рявкнул аббат.

Лицо у Мацька вытянулось, но он овладел собою и сказал:

– Э, что там думать о смерти! Дай вам бог сто лет здравствовать, а сперва дай вам бог богатую епископию.

– А хоть бы и так!.. Хуже я других, что ли! – отрезал аббат.

– Не хуже, а лучше.

Эти слова успокоили аббата, да он и не мог долго сердиться.

– Ну, – сказал он, – вы мои родичи, а она только крестница, но давно уж люблю я ее и Зыха. Нет на свете человека лучше Зыха, и девушки нет лучше Ягенки! Кто может сказать про них дурное?

И он вызывающе повел глазами: но Мацько и не думал возражать, напротив, он поспешил подтвердить, что более достойного соседа не сыскать во всем королевстве.

– Что ж до девушки, так я бы родной дочки так не любил, как ее люблю. Она меня поставила на ноги, по гроб я этого не забуду.

– Будете ввергнуты в геенну огненную, коли про это забудете, – сказал аббат, – я первый прокляну вас за это. Не хочу я вас обижать, вы мои родичи, потому и придумал я, как сделать, чтобы все мое наследство досталось и Ягенке, и вам, – поняли?

– Дай-то бог, чтоб так оно было! – ответил Мацько. – Господи Иисусе, да я бы пешком пошел в Краков ко гробу королевы и на Лысую гору поклониться древу животворящего креста господня.

Аббат обрадовался, услышав, с каким жаром говорит Мацько, и сказал с улыбкой:

– Девушка имеет право женихов разбирать – и собой хороша, и приданое богатое, да и рода знатного! Что ей Чтан или Вильк, для нее и воеводич не велика честь. Но ежели бы, к примеру, я кого-нибудь ей посватал, она б за того пошла, любит она меня и знает, что худого я ей не присоветую.

– Хорошо тому будет, кого вы ей посватаете, – сказал Мацько.

Но аббат обратился к Збышку:

– А ты что скажешь?

– А что дядя думает, то и я…

Лицо аббата еще больше посветлело, он хлопнул Збышка по спине так, что эхо отдалось в боковуше, и сказал:

– Чего это ты около костела не допустил к Ягенке ни Чтана, ни Вилька, а?..

– Чтоб они не думали, будто я их боюсь, да и вы чтоб этого не подумали.

– Да ведь ты и святую воду ей подавал.

– Подавал.

Аббат опять хлопнул его по спине.

– Так ты… так ты женись на ней!

– Женись! – воскликнул и Мацько.

Збышко заправил волосы под сетку и спокойно возразил:

– Как же мне на ней жениться, коли я в Тынце перед алтарем дал обет Данусе?

– Ты ей павлиньи чубы обещал, ну и ищи их, а на Ягенке сейчас же женись!

– Нет, – возразил Збышко, – когда Дануся покрывало набросила на меня, я обещал жениться на ней.

Лицо аббата стало наливаться кровью, уши побагровели, глаза, казалось, вот-вот выйдут из орбит; он шагнул к Збышку и сказал глухим от гнева голосом:

– Обеты твои – плевел, а я ветер – понял! Вот!

И он с такой силой дунул на Збышка, что у того сетка слетела с головы и волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Збышко нахмурился и, глядя аббату прямо в глаза, произнес:

– Обеты мои – это честь моя, а ее я сам блюду!

Услыхав эти слова, не привыкший к противоречию аббат совсем задохнулся, даже язык на какое-то время у него отнялся.

Воцарилось зловещее молчание.

– Збышко! – прервал наконец Мацько молчание. – Опомнись! Что с тобой?

Подняв руку и показывая на юношу, аббат крикнул:

– Что с ним? Знаю я, что с ним: это душа у него не рыцарская и не шляхетская, а заячья. Он Чтана и Вилька боится, вот что с ним!

А Збышко, который ни на минуту не потерял самообладания, небрежно пожал плечами и возразил:

– Эва! Да я им головы разбил в Кшесне.

– Побойся ты бога! – воскликнул Мацько.

Аббат глаза вытаращил на Збышка. Гнев боролся в нем с изумлением, однако одаренный от природы быстрым умом старик тотчас сообразил, что эту драку с Вильком и Чтаном он может использовать для своих замыслов.

Поостыв, он прикрикнул на Збышка:

– Что же ты не сказал об этом?

– Мне было стыдно. Я думал, они, как подобает рыцарям, вызовут меня на поединок и мы будем драться конные или пешие; но они не рыцари, а разбойники. Вильк первый отодрал от стола доску, Чтан отодрал другую – и ко мне! Что мне было делать? Схватил я лавку, да как… ну, вы сами понимаете!..

– Живы ли они? – спросил Мацько.

– Живы, только лежали без памяти, но еще при мне очнулись.

Аббат слушал, потирая лоб, и вдруг как вскочит с сундука, на который присел было, чтобы обмозговать все хорошенько.

– Погоди!.. – воскликнул он. – Вот что я теперь скажу тебе!

– Что же вы мне скажете? – спросил Збышко.

– А вот что: коли ты за Ягенку дрался и парням из-за нее головы проломил, так ты и впрямь не кто иной, как ее рыцарь, и должен на ней жениться.

Тут он подбоченился и с победоносным видом уставился на Збышка; однако тот улыбнулся только и сказал:

– Эх, знал я отлично, зачем вы хотите натравить меня на них, да только ошиблись вы.

– Как так ошибся?.. Говори!

– Да ведь я велел им подтвердить, что Дануська самая прекрасная и самая добродетельная девица на свете, и не я, а они за Ягенку вступились, вот из-за этого-то мы и подрались.

Аббат на минуту просто окаменел, так что только по движению глаз можно было догадаться, что он еще жив. Вдруг он круто повернулся, вышиб ногой дверь боковуши, выбежал в горницу, выхватил у пилигрима из рук кривой его посох и, рыча, как раненый тур, принялся лупить своих песенников.

– По коням, скоморохи! По коням, собачьи дети! Ноги моей в этом доме не будет! По коням, кто в бога верует! По коням!

И, вышибив другую дверь, выбежал во двор; за ним последовали изумленные странствующие причетники. Двинувшись толпою к конюшне, они мигом оседлали коней. Тщетно Мацько бегал за аббатом, тщетно просил и молил его, клялся, что ни в чем не повинен, – все было напрасно! Аббат ругался на чем свет стоит, проклинал и дом, и поля, и людей, а когда ему подвели коня, вскочил на него без стремян и помчался во весь опор с развевающимися на ветру рукавами, подобный огромной красной птице. Причетники в тревоге скакали за ним, как стадо за своим вожаком.

Мацько некоторое время смотрел им вслед, а когда они скрылись в лесу, медленно вернулся в дом и, уныло качая головой, сказал Збышку:

– Что же это ты натворил!..

– Ничего бы этого не было, когда бы я раньше уехал отсюда, а не уехал я из-за вас.

– Как так из-за меня?

– Не хотел больного вас бросить.

– А как же теперь?

– А теперь уеду.

– Куда?

– В Мазовию, к Дануське… и павлиньи чубы у немцев искать.

Мацько помолчал с минуту времени, а затем сказал:

– Закладную он нам отдал, но залог-то остался и записан в судебную книгу. Не простит нам теперь аббат ни единого скойца.

– Ну что ж, пускай не прощает. Деньги у вас есть, а мне на дорогу ничего не надо. Меня везде примут и коней покормят; а коль панцирь на мне и меч при мне, так и тужить-то мне не о чем.

Пораздумался Мацько обо всем, что случилось. Не по его все вышло. Сам-то он всей душой желал, чтобы Збышко женился на Ягенке, да понял теперь, что не испечь из этой муки хлеба, ну а коли аббат и Зых с Ягенкой гневаются да припуталась еще эта драка с Чтаном и Вильком, так уж лучше Збышку уехать, чем и дальше быть причиной раздоров и споров.

– Эх! – сказал он. – Ничего не поделаешь, все едино придется тебе искать немецкие головы, так уж лучше езжай. Пусть будет, как богу угодно… А мне сейчас надо ехать в Згожелицы; может, как-нибудь удастся уломать Зыха и аббата… Зыха мне особенно жаль.

Тут старик заглянул Збышку в глаза и спросил вдруг:

– А тебе не жаль Ягенки?

– Дай бог ей здоровья и счастья! – ответил Збышко.