 Увеличить |
IV
Весь
двор – и рыцари и дамы – был в тревоге, так как все любили Збышка, а меж тем,
зная о письме Юранда, никто не мог сомневаться в том, что правда на стороне
крестоносца. К тому же было известно, что Ротгер – один из самых славных
рыцарей ордена. Оруженосец ван Крист, быть может не без умысла, рассказывал
мазовецким шляхтичам о том, что его господин, прежде чем стать вооруженным
монахом, восседал однажды за почетным столом крестоносцев, к которому
допускались лишь самые знаменитые рыцари, совершившие поход в святую землю либо
победившие в бою чудовищных драконов или могущественных чародеев. Слушая
рассказы ван Криста и хвастливые его уверения, будто его господину не раз
доводилось одному биться против пятерых с мизерикордией в одной руке и секирой
или мечом в другой, мазуры еще больше тревожились за Збышка. «Эх! –
поговаривал кое-кто из них. – Был бы тут Юранд, так с двумя такими
справился бы, ни один ведь немец не ушел из его рук, а хлопцу несдобровать –
немец и посильней его, и постарше, да и поискусней!» Другие сожалели о том, что
им не пришлось поднять перчатку, и говорили, что, не будь письма Юранда, они бы
непременно это сделали, а так, мол, страшно суда божия. Для собственного
утешения они вспоминали при случае мазовецких, да и вообще польских рыцарей,
которые и на придворных игрищах, и на поединках одерживали победы над западными
рыцарями; в первую голову называли Завишу из Гарбова, с которым не мог
померяться силами ни один рыцарь во всем христианском мире. Но были и такие,
которые крепко надеялись на Збышка. «Косая сажень в плечах, – говорили они
о молодом рыцаре, – слыхали мы, как он однажды снял головы немцам с плеч
на утоптанной земле». Но особенно ободрились все, когда накануне боя оруженосец
Збышка, чех Глава, хлопец горячий, слушал-слушал россказни ван Криста о неслыханных
победах Ротгера, а потом схватил его за бороду, задрал ему голову вверх да и
говорит: «Коли не стыдно тебе людям брехать, так на небо погляди, ведь и бог
тебя слышит!» Подержал это он так ван Криста, а потом, как отпустил, тот и стал
спрашивать, кто он родом, и, узнав о благородном происхождении оруженосца, тоже
вызвал его на поединок на секирах.
Очень
тогда мазуры обрадовались. «Небось, – говорили они, – такие не
дрогнут на поле боя, и, если только правда и бог на их стороне, тевтонские псы
не выйдут целыми из их рук». Но Ротгер так сбил всех с толку, что многих очень
тревожило, на чьей же стороне правда, и сам князь разделял эту тревогу.
Вечером
перед поединком он призвал Збышка и в присутствии одной только княгини спросил:
– Ты
уверен, что бог будет на твоей стороне? Откуда ты знаешь, что они похитили
Дануську? Разве Юранд тебе говорил об этом? Погляди, вот его письмо, оно
написано ксендзом Калебом, это вот печать Юранда, он пишет, что знает, что
Дануську не крестоносцы похитили. Что он тебе говорил?
– Говорил,
что не крестоносцы.
– Как
же ты можешь рисковать головою и выходить на суд божий?
Но
Збышко молчал, только губы у него дрожали и слезы выступили на глазах.
– Я
ничего не знаю, вельможный князь, – сказал он. – Мы уехали отсюда
вместе с Юрандом, и по дороге я ему повинился, что мы обвенчались с Дануськой.
Он стал тогда сокрушаться, что, может, это грех; но, когда я ему сказал, что
это воля божья, он успокоился – и простил нас. Всю дорогу он говорил, что
только крестоносцы могли похитить Данусю, а потом я сам не знаю, что с ним
сталось!.. В Спыхов приехала та самая женщина, которая привозила для меня в
лесной дом какие-то снадобья, а с нею приехал еще один посланец. Они заперлись
с Юрандом и вели с ним разговор. О чем они там толковали, я тоже не знаю, но
только после этого разговора Юранд как с креста снятый стал, собственные слуги
его не признали. Нам он сказал, что не крестоносцы Данусю похитили, а сам бог
весть зачем выпустил из подземелья Бергова и всех невольников, а потом уехал
один, без оруженосца, без слуги… Сказал, будто едет к разбойникам выкупать
Дануську, а мне велел ждать. Что поделаешь! Я ждал. А тут приходит вдруг весть
из Щитно, что Юранд перебил немцев и сам сложил голову! О вельможный князь!
Земля в Спыхове горела у меня под ногами я чуть ума не лишился. Посадил я людей
своих на конь, чтобы отомстить за смерть Юранда, а ксендз Калеб мне и говорит:
«Замка тебе не взять, и войны ты не начинай, а поезжай к князю, может, там
что-нибудь про Дануську и знают». Я вот и приехал и попал как раз тогда, когда
этот пес про обиды крестоносцев брехал да про то, что Юранд обезумел… Я,
вельможный князь, потому его перчатку поднял, что уж раньше его вызвал на бой,
и одно только я знаю, что они отъявленные лжецы, нет у них ни стыда, ни чести,
ни совести! Вы только подумайте, вельможный князь и вельможная княгиня! Ведь
это они закололи де Фурси, а всю вину за это злодеяние хотели свалить на моего
оруженосца. Как вола его зарезали, а к тебе, вельможный князь, пришли требовать
кары и возмездия. Кто может поклясться, что они и тогда не налгали Юранду, и
теперь не налгали тебе, вельможный князь?.. Не знаю, не знаю я, где Дануська!
Но я его вызвал на бой, и, хотя бы мне головой пришлось поплатиться, лучше мне
умереть, чем жить без моей дорогой, без моей любимой Дануськи, милей которой
нет для меня никого на свете!
С этими
словами он сорвал в волнении сетку с головы, так что волосы рассыпались у него
по плечам, и горько разрыдался. Княгиня Анна Данута, сама удрученная потерей
Дануси, видя его муку, пожалела его, положила ему руки на голову и сказала:
– Да
поможет тебе бог, да утешит и благословит тебя!
V
Князь не
стал чинить препятствий Збышку и Ротгеру, да по тогдашним обычаям он и не мог
воспретить им биться. Он только потребовал, чтобы Ротгер написал магистру и
Зигфриду де Леве о том, что он первый бросил перчатку мазовецким рыцарям и
потому выходит на бой с мужем дочери Юранда, который к тому же еще раньше
послал ему вызов. Крестоносец оправдывался перед великим магистром, он
объяснял, что выходит на бой без позволения единственно потому, что речь идет о
чести ордена и о том, чтобы рассеять грязные подозрения, которые могли бы
покрыть позором орден, и что он, Ротгер, всегда готов смыть этот позор
собственной кровью. Письмо было тотчас послано на границу с одним из слуг
рыцаря, откуда его должны были отправить в Мальборк по почте, которую
крестоносцы изобрели и ввели у себя на много лет раньше других стран.
Тем
временем на замковом дворе утоптали снег и посыпали его золой, чтобы ноги
противников не вязли в снегу и не скользили по гладкой его поверхности. Во всем
замке царило необычайное движение. Рыцари и придворные дамы были в таком
волнении, что в ночь накануне боя никто из них не ложился спать. Толковали о
том, что конный бой на копьях и даже на мечах часто кончается одними ранами, а
исход пешего боя, особенно на страшных секирах, всегда бывает смертельным.
Сердца всех были на стороне Збышка, все любили его и Данусю и с тем большей
тревогой вспоминали рассказы о славе и ловкости крестоносца. Многие женщины провели
ночь в часовне, где после исповеди у ксендза Вышонека молился и Збышко. Глядя
на его юное лицо, они говорили друг дружке: «Совсем еще мальчик!.. Каково же
ему подставлять свою молодую голову под немецкую секиру?» Тем усерднее молились
женщины богу о ниспослании ему помощи. Но когда на рассвете Збышко поднялся с
колен и прошел через часовню к выходу, чтобы в одном из замковых покоев надеть
доспехи, женщины приободрились; голова и лицо были у Збышка и впрямь юношеские,
но сам он был такой рослый и сильный, что показался им удалым молодцом, который
справится даже с самым могучим богатырем.
Поединок
должен был состояться во дворе замка, вокруг которого шла галерея.
Когда
встал уже день, князь и княгиня вышли с детьми и сели посредине между
колоннами, откуда лучше всего был виден весь двор. Рядом с ними заняли места
самые знатные придворные вельможи, благородные дамы и рыцари. Толпа заполнила
все уголки галереи; слуги устроились за снежным валом, примостились на балконах
и даже на крыше. «Дай бог, чтобы наш не дался немцу!» – говорил простой народ.
День был
холодный, сырой, но ясный; в воздухе носились целые стаи галок, гнездившихся
под крышей и на башнях; испуганные необычайным движением, они кружили над
замком, громко хлопая крыльями. Несмотря на холод, людей бросало в пот от
волнения, а когда затрубила первая труба, возвестив выход противников, сердца у
всех молотом забились в груди.
Противники
вышли на ристалище с противоположных сторон и остановились на краях его. Все
затаили дыхание, все подумали о том, что скоро-скоро две души улетят к подножию
престола господня и два трупа останутся на снегу, – и при этой мысли
краска сошла с лица у женщин, а мужчины впились глазами в противников, стремясь
по их виду и по доспехам угадать, на чьей стороне будет победа.
На
крестоносце был надет панцирь, украшенный голубой финифтью, такие же
набедерники и шлем с поднятым забралом и с пышным павлиньим султаном на гребне.
Грудь, бока и спину Збышка охватывала великолепная миланская броня, которую он
в свое время захватил в добычу у фризов. На голове у него был шлем с
нашеломником, но без подбородника и без перьев, на ногах сапоги из бычьей кожи.
В левой руке оба рыцаря держали щиты с гербами; у крестоносца на верхнем поле
герба была шахматная доска, а на нижнем – три льва, стоящие на задних лапах, у
Збышка – тупая подкова. В правой руке оба держали страшные широкие секиры,
насаженные на почернелые дубовые рукояти длиннее руки рослого мужчины. Рыцарей
сопровождали оруженосцы: Глава, которого Збышко звал Гловачем, и ван Крист, оба
в темной железной броне, оба с секирами и со щитами. У ван Криста в гербе был
куст дрока, у чеха же, как в гербе Помяна, голова быка, только вместо секиры в
ней торчал короткий меч, до половины вонзившийся в глаз.
Труба
затрубила второй раз; после третьего противники по условию должны были сходиться.
Их разделяло теперь только небольшое пространство, посыпанное серой золой, над
которым, казалось, витала, как зловещая птица, смерть. Однако, прежде чем труба
затрубила в третий раз, Ротгер приблизился к колоннам, между которыми сидели
князь с княгиней, поднял свою закованную в сталь голову и произнес таким
громким голосом, что его услышали во всех уголках галереи:
– Призываю
бога в свидетели, тебя, достойный князь, и все рыцарство этой земли, что я
неповинен в той крови, которая сейчас прольется.
При этих
словах снова сжались сердца зрителей, пораженных тем, что крестоносец так уверен
в себе и своей победе. Но Збышко, человек прямодушный, обратился к своему чеху
и сказал:
– Противна
мне похвальба этого крестоносца, ибо уместна она была бы не теперь, когда я еще
жив, а после моей смерти. У этого бахвала павлиний чуб на шлеме, а я сперва дал
обет сорвать три таких чуба, а потом столько, сколько пальцев на обеих руках.
Вот бог и привел!
– А
что, пан, – спросил Глава у Збышка, наклонившись и набирая в горсти золы
со снегом, чтобы рукоять секиры не скользила в руках, – коли я с божьей
помощью быстро управлюсь с этим прусским мозгляком, нельзя ли мне тогда если не
ударить на крестоносца, то хоть рукоять сунуть ему меж колен, чтобы свалить его
наземь?
– Боже
упаси! – с живостью воскликнул Збышко. – Ты бы покрыл позором и меня
и себя.
Но вот
труба затрубила в третий раз. При звуках ее оруженосцы стремительно и яростно
бросились друг на друга, рыцари же выступили навстречу друг другу медленно и
важно, как и подобало им по достоинству их и званию выступать до первого
столкновения.
Мало кто
обращал внимание на оруженосцев, но опытный глаз рыцарей и слуг, которые
смотрели на них, сразу уловил, какое огромное преимущество на стороне Главы.
Секира тяжело ходила в руках у немца, и щит его двигался медленней. Длинные
ноги, видневшиеся из-под щита, были гораздо слабее упругих и сильных ног чеха,
обтянутых узкими штанами. Глава так стремительно напал на него, что ван Крист
под его натиском чуть не в первую минуту вынужден был отступить. Всем стало
ясно, что один из противников обрушился на другого как ураган, что он напирает,
теснит и разит врага как молния, а тот, чуя смерть свою, только обороняется,
чтобы отдалить страшную минуту. Так оно на самом деле и было. Хвастун, который
вообще выходил на бой только тогда, когда не мог уже отвертеться, понял, что
дерзкие и неосторожные речи довели его до боя с грозным богатырем, от которого
он должен был бежать как от огня, и теперь, когда он понял, что этот богатырь
одним ударом может свалить быка, сердце у него упало. Он совсем забыл о том,
что мало обороняться щитом, что надо самому разить врага, он видел только, как
сверкает секира, и каждый ее удар казался ему последним. Подставляя щит, он
невольно закрывал в страхе глаза, не зная, откроет ли их еще раз. Лишь изредка
наносил он удар, не надеясь поразить противника, и только все выше поднимал щит
над головой, чтобы еще и еще раз уберечь ее от удара.
Он уже
стал уставать, а чех наносил все более могучие удары. Как под топором дровосека
от высокой сосны откалываются огромные щепы, так под секирой чеха стали
ломаться и отскакивать бляхи от брони немецкого оруженосца. Верхний край щита
прогнулся и треснул, правый наплечник покатился наземь вместе с разрубленным и
уже окровавленным ремешком. Волосы встали дыбом на голове у ван Криста, его
объял смертельный страх. Он еще раза два изо всей силы ударил по щиту чеха и,
убедившись наконец, что ему не уйти от страшного противника и что спасти его
может только какое-то необычайное усилие, бросился внезапно в своих тяжелых
доспехах Главе под ноги.
Оба они
повалились на землю и боролись, катаясь и перевертываясь на снегу. Но чех скоро
подмял под себя противника. С минуту он еще отражал отчаянные удары ван Криста,
затем прижал коленом железную сетку, покрывавшую его живот, и достал из-за
пояса короткую трехгранную мизерикордию.
– Пощади! –
тихо прошептал ван Крист, поднимая на чеха глаза.
Но тот
вместо ответа лег на него, чтобы легче было достать до шеи, и, перерезав
ременной подбородник шлема, дважды вонзил меч несчастному в горло, клинком
вниз, в самую грудь.
Глаза у
ван Криста закатились под лоб, руками и ногами он стал бить по снегу, точно
хотел очистить его от золы, а через минуту вытянулся и остался недвижимым,
только губы, окрашенные кровавой пеной, отдувались еще у него и весь он
обливался кровью.
А чех
поднялся, вытер о платье немца мизорикордию, затем поднял секиру и, опершись на
нее, стал смотреть на более тяжелый и упорный бой своего рыцаря с братом
Ротгером.
Западные
рыцари уже привыкли к удобствам и роскоши, а меж тем шляхтичи Малой и Великой
Польши, а также Мазовии вели еще суровую и простую жизнь, и даже иноземцы и
недоброжелатели удивлялись крепости их здоровья, стойкости их и закаленности. И
теперь было уже ясно, что Збышко так же превосходит крестоносца крепостью рук и
ног, как его оруженосец превосходил ван Криста; но ясно уже было и то, что он
молод и уступает противнику в искусстве боя.
Хорошо
еще, что Ротгер избрал бой на секирах, так как этим оружием нельзя было фехтовать.
Если бы Збышко бился с Ротгером на коротких или длинных мечах, когда надо было
уметь рубить, колоть и отражать удары, то у немца было бы перед ним
значительное преимущество. Все же по движениям Ротгера и по его уменью владеть
щитом и сам Збышко, и зрители поняли, что это искусный и страшный противник,
который, видно, не впервые выступает в таком поединке. Ротгер подставлял щит
при каждом ударе Збышка и в то самое мгновение, когда секира обрушивалась на
щит, слегка отдергивал его назад, от чего даже самый богатырский размах терял
силу и Збышко не мог ни просечь щит, ни повредить его гладкую поверхность.
Ротгер то пятился, то напирал на юношу, делая это спокойно, но с такой
молниеносной быстротой, что глазом трудно было уловить его движение. Князь
испугался за Збышко, и лица рыцарей омрачились, так как им показалось, что
немец умышленно играет с противником. Иной раз он даже не подставлял щита, но в
то мгновение, когда Збышко наносил удар, делал пол-оборота в сторону так, что
лезвие секиры рассекало пустой воздух. Это было самое страшное, так как Збышко
мог потерять при этом равновесие и упасть, и тогда гибель его была бы
неизбежна. Видел это и чех, стоявший над заколотым Кристом; в тревоге за своего
господина он говорил про себя: «Ей-ей, коли только он упадет, ахну я немца
обухом меж лопаток, чтобы тут и ему конец пришел».
Однако
Збышко не падал, он широко расставлял свои могучие ноги и при самом сильном
размахе удерживал на одной ноге всю тяжесть своего тела.
Ротгер
сразу это заметил, и зрители ошибались, думая что он недооценивает силу своего
противника. Уже после первых ударов, когда у Ротгера, несмотря на всю ловкость,
с какой он отдергивал щит, правая рука совсем онемела, он понял, что ему круто
придется с этим юношей и что, если он не собьет его ловким ударом с ног, бой
может затянуться и стать опасным. Он думал, что при ударе в пустоту Збышко
повалится в снег, и, когда этого не случилось, его просто охватила тревога.
Из-под стального нашеломника он видел сжатые губы и ноздри противника, а порой
его сверкающие глаза, и говорил себе, что этого юношу должна погубить
горячность, что он забудется, потеряет голову и, ослепленный, будет больше
думать не о защите, а о нападении. Но он ошибся и в этом. Збышко не умел
уклоняться от ударов, делая пол-оборота в сторону, но он не забыл о щите и,
занося секиру, не открывал корпус больше, чем следовало. Было видно, что внимание
его удвоилось, что, поняв, насколько искусен и ловок противник, он не только не
забылся, а, напротив, сосредоточился, стал осторожнее, и в ударах его, которые
становились все сокрушительней, чувствовался расчет, на который в пылу боя
способен не горячий, а только хладнокровный и упорный человек.
Ротгер,
который побывал на многих войнах и участвовал во многих сражениях и поединках,
по опыту знал, что бывают люди, которые, словно хищные птицы, созданы для битвы
и, будучи от природы особенно одаренными, как бы чутьем угадывают то, до чего
другие доходят после долгих лет обучения. Он сразу понял, что имеет дело с
таким человеком. С первых же ударов он постиг, что в этом юноше есть нечто
напоминающее ястреба, который в противнике видит только добычу и думает только
о том, как бы впиться в нее когтями. Как ни силен он был, однако заметил, что и
тут не может сравняться со Збышком и что если он лишится сил, прежде чем успеет
нанести решительный удар, то бой с этим страшным, хотя и менее искусным юношей
может кончиться для него гибелью. Подумав, он решил биться с наименьшим
напряжением сил, прижал к себе щит, не очень теснил противника и не очень
пятился, ограничил движения и, собрав все свои силы для того, чтобы нанести
решительный удар, ждал только удобного момента.
Ужасный
бой затягивался. На галерее воцарилась мертвая тишина. Слышались только то
звонкие, то глухие удары лезвий и обухов о щиты. И князю с княгиней, и рыцарям,
и придворным дамам было знакомо подобное зрелище, и все же сердца у всех
сжались от ужаса. Все поняли, что в этом поединке противники вовсе не хотят
показать свою силу, свое искусство и мужество, что они охвачены большей, чем
обычно, яростью, большим отчаянием, неукротимым гневом, неутолимой жаждой
мести. На суд божий вышли в этом поединке, с одной стороны, жестокие обиды,
любовь и безутешное горе, с другой – честь всего ордена и непреоборимая
ненависть.
Меж тем
посветлело бледное зимнее утро, рассеялась серая пелена тумана, и луч солнца озарил
голубой панцирь крестоносца и серебристые миланские доспехи Збышка. В часовне
зазвонили к обедне, и с первым ударом колокола целые стаи галок слетели с крыш,
хлопая крыльями и пронзительно крича, словно радуясь виду крови и трупа,
который лежал уже неподвижно на снегу. Ротгер во время боя повел на него
раз-другой глазами и внезапно почувствовал себя страшно одиноким. Все глаза,
обращенные на него, были глазами врагов. Все молитвы и заклинания, которые
творили женщины, и обеты, которые давали они про себя, были за Збышка. И хотя
крестоносец был совершенно уверен, что оруженосец Збышка не бросится на него
сзади и не нанесет ему предательского удара, однако от самого присутствия чеха,
от близости его грозной фигуры Ротгера охватывала та невольная тревога, какая
охватывает людей при виде волка, медведя или буйвола, от которого их не
отделяет решетка. Он не мог противостоять этому чувству, тем более что чех,
следя за ходом боя, не стоял на месте: он то забегал сбоку, то отступал назад,
то появлялся спереди, наклоняя при этом голову и зловеще глядя на Ротгера
сквозь отверстия в железном забрале, а порой как бы невольно поднимая
окровавленное лезвие секиры.
Усталость
начала наконец одолевать крестоносца. Раз за разом он нанес врагу два коротких,
но страшных удара, целясь в правое его плечо; однако тот с такой силой отразил
их щитом, что рукоять задрожала в руке у Ротгера и он вынужден был отпрянуть,
чтобы не упасть. С этой поры он только отступал. У него иссякали не только
силы, но и хладнокровие, и терпение. При виде отступления крестоносца из груди
зрителей вырвался крик торжества, который пробудил в нем злобу и отчаяние.
Удары секир становились все чаще. Оба врага обливались потом, из груди у них
сквозь стиснутые зубы вырывалось хриплое дыхание. Зрители перестали соблюдать
спокойствие, теперь то и дело раздавались то мужские, то женские голоса: «Бей!
Рази его!.. Суд божий! Кара божья! Да поможет тебе бог!» Князь помахал рукой, чтобы
успокоить толпу, но уже не мог ее удержать. Возгласы становились все громче, на
галерее уже стали плакать дети, и, наконец, под самым боком у княгини молодой
женский голос крикнул сквозь слезы:
– За
Дануську, Збышко, за Дануську!
Збышко
знал, что он дерется за Данусю. Он был уверен, что этот крестоносец тоже приложил
руку к ее похищению, и, сражаясь с ним, знал, что мстит за обиды, нанесенные
ей. Но он был молод и жаждал битвы и в эту минуту думал только о самой битве.
Этот внезапный крик напомнил ему о его утрате, о горькой участи Дануси. От
любви, сожаления и жажды мести кровь закипела в его жилах. Сердце надрывалось у
юноши от проснувшейся муки, и ярость овладела им. Страшных, как порывы бури,
ударов его крестоносец не мог уже ни уловить, ни отразить. Збышко с такой
нечеловеческой силой ударил щитом в его щит, что рука у немца внезапно онемела
и бессильно повисла. Ротгер отпрянул в ужасе и откинулся, и в то же мгновение
перед глазами его сверкнула секира, и лезвие молниеносно обрушилось на правое
его плечо.
До слуха
зрителей долетел только душераздирающий крик: «Jesus!.."[84] Ротгер сделал еще один
шаг назад и грянулся навзничь на землю.
Тотчас
на галерее зашумели, пришла в движение толпа, словно пчелы на пасеке, когда, пригревшись
на солнце, они начинают шевелиться и жужжать. Целые толпы рыцарей сбегали вниз
по ступеням, слуги перепрыгивали через снежный вал, чтобы поглядеть на трупы.
Повсюду раздавались возгласы: «Вот он, суд божий!.. Есть наследник у Юранда.
Честь и хвала ему! Вот это мастер рубить секирой!» Другие кричали: «Нет, вы
только поглядите да подивитесь! Сам Юранд не сумел бы так раскроить!» Вокруг
трупа Ротгера сбилась целая толпа любопытных, а он лежал на спине, и лицо его
было бело как снег, рот широко открыт, а плечо все в крови и так страшно
рассечено от шеи до самой подмышки, что держалось оно чуть ли не на одной
только коже. «Вот жив был, – толковали в толпе, – и такой ходил
гордый, а теперь пальцем шевельнуть не может!» При этом одни дивились его росту
– распростертый на земле, он казался еще больше, – другие – павлиньему
султану, который чудно переливался на снегу, третьи – доспехам, которые стоили
доброй деревни. Но тут подошел чех Глава с двумя слугами, чтобы снять с убитого
доспехи, и любопытные окружили Збышка, восхваляя его доблесть и превознося его
до небес, ибо они справедливо полагали, что он покрыл себя славой и что отныне
сиянием ее будет окружено все мазовецкое и польское рыцарство. А тем временем у
Збышка взяли щит и секиру, чтобы облегчить его, затем Мрокота из Моцажева снял с
потной головы молодого рыцаря шлем и надел ему шапку алого сукна. Тяжело дыша,
Збышко стоял точно в остолбенении, бледный от напряжения и ярости, с огнем, еще
не погасшим в глазах, и дрожал от волнения и усталости. Его подхватили под руки
и повели к князю и княгине, которые ждали победителя в теплой комнате у камина.
Збышко опустился перед ними на колени, а когда отец Вышонек перекрестил его и
помолился за усопших, князь обнял молодого рыцаря и сказал:
– Всевышний
рассудил вас, он направлял твою руку, и да будет благословенно имя его, аминь!
Затем он
обратился к де Лоршу и другим рыцарям и прибавил:
– Тебя,
иноземный рыцарь, и всех вас беру я в свидетели и сам свидетельствую, что они бились
согласно с законом и обычаем, и суд божий свершился по-рыцарски и по-божьи, как
везде он свершается.
Согласным
хором ответили князю мазовецкие воители, когда же слова его перевели господину
де Лоршу, тот встал и заявил, что не только свидетельствует, что все произошло
согласно рыцарскому обычаю и божьему закону, но что, если кто-нибудь в
Мальборке или при каком-нибудь другом дворе посмеет в этом усомниться, он, де
Лорш, тотчас вызовет его на поединок на ристалище, пешего или конного, даже
если это будет не обыкновенный рыцарь, а великан или чародей, превосходящий
колдовской силой самого Мерлина.
А тем
временем княгиня Анна Данута, склонившись, говорила коленопреклоненному Збышку:
– Что
же ты не радуешься? Радуйся и благодари бога, ибо в своем милосердии он избавил
тебя от опасности, так и впредь не оставит своей милостью и даст тебе счастье.
– Как
же мне радоваться, милостивая пани? – ответил ей Збышко. – Господь
ниспослал мне победу над крестоносцем: но Дануськи как не было, так и нет, и
по-прежнему она от меня далеко.
– Мертвы
уже самые лютые враги, Данфельд, Готфрид и Ротгер, – возразила
княгиня, – а про Зигфрида говорят, что хоть и жесток он, но справедливее
их. Возблагодари же и за это создателя. Господин де Лорш говорил, что, если
крестоносец падет в бою, он отвезет его тело, а потом тотчас поедет в Мальборк
и у самого великого магистра потребует, чтобы Дануську отпустили на волю. Не
посмеют они ослушаться великого магистра.
– Дай
бог здоровья господину де Лоршу, – сказал Збышко. – Я тоже поеду с
ним в Мальборк.
Услышав
эти слова, княгиня пришла в такой ужас, точно Збышко сказал ей, что безоружный
пойдет к волкам, которые зимой собирались в стаи в дремучих лесах Мазовии.
– Зачем? –
воскликнула она. – На верную гибель? Сразу после боя не помогут тебе ни де
Лорш, ни те письма, которые Ротгер писал перед поединком. Ты никого не спасешь,
а себя погубишь.
Но он
встал, скрестил руки на груди и сказал:
– Клянусь
всем святым, я не то что в Мальборк, за море поеду. Видит бог, до последнего издыхания,
до самой смерти буду я искать ее. Легче мне немцев бить, сражаться с ними в
броне чем сироте томиться в подземелье. Ох, легче, легче!
Как
всегда, вспоминая Данусю, Збышко говорил с таким волнением, с такой болью, что
по временам голос у него прерывался, словно ком подкатывал к горлу. Княгиня
поняла, что тщетны будут все ее просьбы, что удержать его можно, только заковав
в цепи и ввергнув в подземелье.
Однако
Збышко не мог сразу уехать. В те времена рыцаря не могли остановить никакие препоны;
но он не мог нарушить рыцарский обычай, который повелевал победителю провести
на месте поединка весь день до полуночи, чтобы показать, что поле битвы за ним,
что он готов к новому бою, если кто-нибудь из родных или близких друзей
побежденного захочет снова его вызвать. Этот обычай соблюдали даже войска,
теряя не раз те преимущества, которые они получили бы, если бы после победы
быстро продвинулись вперед. Збышко и не помышлял о том, чтобы пренебречь этим
неумолимым законом: немного подкрепившись, он надел доспехи и до полуночи простоял
на замковом дворе под хмурым зимним небом, ожидая врага, который ниоткуда не
мог появиться.
Только в
полночь, когда герольды под звуки труб объявили об окончательной его победе,
Миколай из Длуголяса позвал его на ужин и на совет к князю.
|
