XV
После
разговора со Збышком Ягенка три дня не показывалась в Богданце и только на
четвертый день прискакала с вестью, что в Згожелицы приехал аббат. Мацько
встревожился. Правда, у него было на что выкупить Богданец, старик даже
подсчитал, что останутся деньги на то, чтобы поселить в деревне новых мужиков и
развести скот, да и на другие хозяйственные нужды хватит; однако многое в этом
деле зависело от богатого родственника, который мог, например, забрать
поселенных им мужиков, но мог и оставить их Мацьку и тем самым увеличить цену
его владений.
Поэтому
Мацько стал выспрашивать у Ягенки, в каком расположении духа приехал аббат –
веселый или хмурый, что говорил про них и когда заедет в Богданец. Девушка
толково отвечала на вопросы старика, стараясь ободрить его и успокоить.
Она
сказала Мацьку, что аббат приехал здоровый и веселый, с большой свитой, в
которой, кроме вооруженных слуг, было несколько странствующих причетников и
песенников, что сейчас он распевает с Зыхом и с удовольствием слушает не только
духовные, но и светские песни. Она заметила, что аббат с искренним участием
расспрашивал про Мацька и жадно слушал рассказы Зыха о приключениях Збышка в
Кракове.
– Вы
сами лучше знаете, что делать, – заключила свой рассказ умная
девушка. – Но только я думаю, что Збышку следует тотчас поехать на поклон
к старшему родичу, а не ждать, покуда он приедет в Богданец.
Мацько
послушался доброго совета, велел позвать Збышка и сказал ему:
– Оденься-ка
получше и поезжай на поклон к аббату, окажи ему эту честь – может, он тебя и
полюбит.
Затем
старик обратился к Ягенке:
– Не
диво было бы, когда бы ты была глупа, на то ты и баба, а ведь ты умна, вот
это-то мне и удивительно. Скажи, как принять нам аббата и чем его потчевать,
когда приедет?
– Аббат
сам скажет, чего ему хочется, он любит хорошо покушать; только было бы побольше
шафрана, так не станет привередничать.
Услышав
об этом, Мацько за голову схватился.
– Да
откуда же мне взять шафрана?..
– Я
привезла, – сказала Ягенка.
– А
чтоб такие девки и на камне родились! – обрадовался Мацько. – И
лицом-то пригожа, и хозяйка, и расторопна, и сердце доброе! Эх! Будь я
помоложе, женился бы на тебе не задумываясь!..
Ягенка
украдкой взглянула на Збышка и с тихим вздохом продолжала:
– Привезла
я кости, кубок и сукно; аббат, как покушает, любит поиграть в кости.
– У
него и прежде был такой обычай, а уж горячился за игрой, ну просто страх как!
– Он
и сейчас горячится; как хватит иной раз кубком оземь, да прямо в поле и
выскочит. Ну, а воротится – сам же первый над собой смеется… Да вы его знаете…
Ему только перечить не надо, тогда нет лучше человека на свете.
– Кто
же станет ему перечить, коли он умнее всех?
Они вели
такой разговор, а Збышко тем временем переодевался в боковуше. Он вышел оттуда
такой красивый, что просто ослепил Ягенку, совсем как тогда, когда в первый раз
приехал в своем белом полукафтане в Згожелицы. Но на этот раз грудь у нее
защемило от жалости, как подумала она, что не для нее эта краса и что другая
пришлась ему по сердцу.
А Мацько
подумал, что Збышко, наверно, понравится аббату и тот не станет утеснять их, когда
дело дойдет до уговора. Старик так обрадовался, что тут же решил ехать со
Збышком в Згожелицы.
– Вели
положить для меня охапку сенца на телегу, – сказал он Збышку.
– Коли
я из Кракова в Богданец доехал с жалом стрелы под ребром, так без жала-то
как-нибудь уж доберусь до Згожелиц.
– Как
бы вам худо не стало, – заметила Ягенка.
– Э,
ничего мне не сделается, я уже окреп. А и станет худо, так аббат узнает по
крайности, как я к нему торопился, щедрей будет.
– Мне
ваше здоровье дороже его щедрот, – возразил Збышко.
Но Мацько
уперся и настоял на своем. По дороге он все покряхтывал, однако не переставал
поучать Збышка, как следует вести себя в Згожелицах, при этом особенно
наказывал быть смиренным и покорным, так как богатый родич никогда не терпел
противоречий.
Когда
они приехали в Згожелицы, аббат с Зыхом сидели на крылечке и, попивая винцо,
наслаждались красотой мира божьего. Позади них у стены сидело шесть человек из
свиты аббата, в том числе два песенника и один пилигрим, которого тотчас можно
было признать по кривому посоху, баклажке у пояса и ракушкам, нашитым на темный
плащ. Прочие были как будто причетники, с выбритыми макушками, однако одежда на
них была светская, пояса – из воловьей кожи и на боку мечи.
Увидев
Мацька, который приехал на телеге, Зых бросился встречать его, аббат же,
соблюдая, должно быть, свое достоинство, остался сидеть; он только сказал
что-то своим причетникам, которые выбежали из отворенной двери дома. Збышко и
Зых под руки подвели больного Мацька к крылечку.
– Все
еще неможется, – сказал Мацько, целуя аббату руку, – а все-таки
приехал поклониться вам, благодетель, спасибо сказать вам за то, что в Богданце
хорошо хозяйствовали, и испросить вашего благословения, а это нам, грешным,
всего нужнее.
– Я
слышал, вам стало получше, – сказал аббат, обнимая его голову, – и вы
дали обет сходить на поклонение ко гробу нашей покойницы королевы.
– Не
знал я, какому святому мне помолиться, вот ей и помолился.
– И
хорошо сделали! – с жаром воскликнул аббат. – Она лучше прочих
святых, и пусть только кто из них осмелится ей позавидовать!
Лицо
аббата мгновенно вспыхнуло от гнева, щеки побагровели, глаза засверкали.
Все
знали, как он горяч, и Зых крикнул со смехом:
– Бей,
кто в бога верует!
Аббат,
отдуваясь, обвел глазами присутствующих, засмеялся так же неожиданно, как и вскипел
гневом, и, посмотрев на Збышка, спросил:
– Это
ваш племянник, родич мой?
Збышко
нагнулся и поцеловал аббату руку.
– Я
его маленьким видел и теперь не признал бы! – сказал аббат. – Ну-ка,
покажись!
Быстрыми
глазами он оглядел Збышка и сказал:
– Уж
больно красив, не рыцарь, а панна!
Но
Мацько возразил:
– Звали
эту панну немцы танцевать, да все, кто только пускался с ней в пляс, свалились,
да так, что больше уж не встали.
– Он
и самострел без рукояти натягивает! – воскликнула вдруг Ягенка.
– А
ты чего суешься? – повернулся к ней аббат.
Ягенка
вся так и вспыхнула, даже шея и уши у нее покраснели, и ответила в крайнем смущении:
– Я
сама видела…
– Берегись,
как бы он не подстрелил тебя, а то девять месяцев лечиться придется…
При этих
словах песенники, пилигрим и причетники так и покатились со смеху, а Ягенка совсем
потерялась, так что уж аббат сжалился над нею и, подняв руку, показал ей на
широченный рукав своего одеяния.
– Спрячься,
девушка, – сказал он, – а то сгоришь со стыда.
Тем
временем Зых усадил Мацька на лавку и велел Ягенке принести вина.
– Пошутили,
хватит! – продолжал аббат, обратив на Збышка глаза. – Я сравнил тебя
с девушкой не для того, чтоб над тобой поглумиться, любо-дорого смотреть на
твою красу, не одна девушка ей позавидовала бы. Нет, я знаю, ты удалец! Слыхал
я и про твои подвиги в Вильно, и про фризов, и про Краков. Зых обо всем мне
рассказал – понял?..
Тут он
пронзительно поглядел Збышку в глаза и, помолчав с минуту времени, продолжал:
– Пообещал
три павлиньих чуба – ищи их! Преследовать врагов нашего племени – это дело
похвальное и угодное богу… Ну, а коли ты еще что-нибудь обещал, так знай, что я
тотчас могу разрешить тебя от этих обетов, ибо дана мне такая власть.
– Эх! –
воскликнул Збышко. – Уж если человек в душе пообещал что-нибудь богу, то
какой же властью можно разрешить его от этого обета?
Услыхав
такие речи, Мацько со страхом поглядел на аббата, но тот, видно, был в самом хорошем
расположении духа и потому не разгневался, а только весело погрозил Збышку
пальцем и сказал:
– Ишь
ты, умник какой нашелся! Смотри, брат, как бы с тобой не приключилось то же,
что с немцем Бейгардом.
– Что
же с ним такое приключилось? – спросил Зых.
– На
костре его сожгли.
– За
что?
– За
то, что болтал, будто мирянин может так же постигнуть небесные таинства, как и
лицо духовного звания.
– Сурово
его покарали!
– Но
справедливо! – взревел аббат. – Ведь это кощунство против духа
святого! А вы как думаете? Может ли мирянин постигнуть небесные таинства?
– Никак
не может, – дружным хором ответили причетники.
– Вы,
шуты, тоже смирно сидите, вы ведь вовсе не ксендзы, хоть макушки у вас и
бритые.
– А
мы уже не шуты и не скоморохи, а слуги вашей милости, – ответил один из
них, заглядывая в большой жбан, от которого так и несло солодом и хмелем.
– Нет,
вы только посмотрите!.. Голос – как из бочки! – воскликнул аббат. –
Эй ты, лохмач! Ты что в жбан-то заглядываешь? Латыни там на дне не найдешь!
– А
я и не ищу латыни, я пива ищу, да никак не найду.
Аббат
повернулся к Збышку, который в изумлении смотрел на этих придворных, и сказал:
– Это
все clerici scholares[51],
хоть каждый из них предпочел бы швырнуть книгу, схватить лютню и таскаться с
нею по свету. Приютил я их и кормлю, что поделаешь? Бездельники они, последние
бродяги, да петь умеют и службу отправлять, так, из пятого в десятое, –
вот мне от них в костеле и польза, а при случае и защита, есть между ними
горячие парни! Пилигрим говорит, будто побывал в святой земле, только зря бы ты
стал у него спрашивать про моря да чужие страны, он даже не знает, как зовут
византийского императора[52]
и в каком городе он живет.
– Знал
я, – хриплым голосом возразил пилигрим, – да как стала меня на Дунае
лихоманка трясти, так все из головы и вытрясла.
– Больше
всего удивляют меня мечи, – сказал Збышко, – у причетников я никогда
их не видывал.
– Им
можно, – сказал аббат, – они ведь непосвященные, а что я ношу меч на
боку, это тоже не удивительно. Год назад вызвал я на бой на утоптанной земле
Вилька из Бжозовой из-за тех лесов, через которые вы проезжали в Богданец. Не
принял Вильк вызова…
– Как
же он мог принять вызов от духовного лица? – прервал Зых аббата.
Аббат
вскипел и, ударив кулаком по столу, крикнул:
– Когда
я с оружием, я не ксендз, а шляхтич!.. А он потому не принял вызова, что хотел
напасть на меня со слугами ночью в Тульче. Вот почему я ношу саблю на боку!..
Omnes leges, omniague iura vim vi repellere cunctisque sese defensare
permittunt![53]
Вот почему я вооружил их мечами.
Услышав
латынь, Зых, Мацько и Збышко умолкли и склонили головы перед мудростью аббата,
хотя никто из них не понял ни единого слова; аббат все еще поводил гневными
очами и наконец сказал:
– Как
знать, не нападет ли он еще тут на меня?
– Эва!
Пусть только сунется! – воскликнули причетники, хватаясь за мечи.
– Пусть
суется! И мне уж скучно без драки.
– Он
этого не сделает, – возразил Зых, – скорее с миром на поклон приедет.
От лесов он уже отказался, про сына он думает… Да вы знаете… Только не бывать
этому!..
Меж тем
аббат успокоился и сказал:
– Я
видел, как в корчме в Кшесне молодой Вильк пил с Чтаном из Рогова. Они нас не
признали – темно было – и всђ толковали про Ягенку.
Тут он
повернулся к Збышку:
– И
про тебя.
– А
что им от меня нужно?
– От
тебя им ничего не нужно, только не по вкусу им, что неподалеку от Згожелиц
завелся третий хлопец. Вот и говорит Чтан Вильку: «Небось спущу с него шкуру,
не будет таким красавчиком». А Вильк ему: «Может, говорит, нас побоится, а нет,
так я ему живо ребра пересчитаю!» А потом они все твердили друг дружке, что ты
непременно будешь их бояться.
Тут
Мацько поглядел на Зыха, Зых на Мацька, и лица у обоих стали хитрыми и
веселыми. Никто из них не был уверен в том, что аббат действительно слышал
такой разговор, а не выдумал его для того, чтобы подзадорить Збышка; но зато
оба они, особенно Мацько, который хорошо знал Збышка, отлично поняли, что не
было лучшего способа свести его с Ягенкой.
А тут
аббат будто невзначай обронил:
– Сказать
по правде, храбрые парни!..
Збышко и
виду не подал, что это его задело, только спросил у Зыха каким-то чужим
голосом:
– Завтра
воскресенье?
– Воскресенье.
– Вы
к обедне поедете?
– А
как же!..
– Куда?
В Кшесню?
– Туда
ближе всего. Куда ж еще ехать-то?
– Ладно!
|
