XXXVII
Через
несколько дней Юранд умер. Целую неделю ксендз Калеб служил панихиды над его
телом, которое совсем не разлагалось, в чем все усматривали чудо божье, –
и целую неделю в Спыхове было полно гостей. Потом воцарилась тишина, как всегда
бывает после похорон. Збышко спускался в склеп, а иногда, захватив самострел,
уходил в лес, но зверей не стрелял, а только бродил в задумчивости; наконец
как-то вечером он зашел в горницу, где сидели девушки с Мацьком и Главой, и
неожиданно обратился к ним с такими словами:
– Послушайте,
что я вам скажу! Печаль человека не украсит; чем сидеть тут да кручиниться,
возвращайтесь-ка лучше в Богданец да в Згожелицы!
Воцарилось
молчание, все поняли, что разговор будет важный; только Мацько, помолчав,
бросил:
– Оно
и для нас, да и для тебя лучше.
Но
Збышко только тряхнул светлыми волосами.
– Нет! –
сказал он. – Бог даст, и я вернусь в Богданец, но теперь не туда лежит мне
путь.
– Вот
тебе на! – воскликнул Мацько. – Я говорил, что уж конец, а выходит,
нет! Побойся ты бога, Збышко!
– Вы
ведь знаете, что я дал обет.
– Так
вот что за причина? Нет Дануськи, нет и обета. Смерть ее освободила тебя от
клятвы.
– Моя
смерть освободила бы, а ее не может. Я рыцарской честью поклялся! Вы понимаете?
Рыцарской честью!
Всякий
раз слово о рыцарской чести оказывало на Мацька магическое действие. Немногим
руководствовался он в жизни, кроме заповедей божьих и церковных, но зато в этом
немногом был непоколебим.
– Я
и не говорю, что тебе надо нарушать клятву, – сказал он.
– А
что же вы говорите?
– Что
ты молод и что впереди у тебя еще много времени. Поезжай теперь с нами;
отдохнешь, стряхнешь с себя горе да печаль, а потом поедешь, куда хочешь.
– Тогда
я вам все скажу, как на духу, – промолвил Збышко. – Езжу я, как
видите, всюду, куда надо, говорю вот с вами, ем, пью, как все люди, но, по
совести, неладное что-то со мною творится, не могу я взять себя в руки. Одна
тоска да печаль на сердце у меня, одни горькие слезы, сами они льются из глаз!
– С
чужими тебе будет еще тяжелей.
– Нет! –
сказал Збышко. – Видит бог, совсем я зачахну в Богданце. Сказал, не могу –
значит, не могу. На войну надо мне, в битве я скорее забудусь. Чует мое сердце,
что как исполню я свой обет и смогу сказать этой спасенной душе: «Все сделал я,
что тебе обещал», станет мне легче. А так – нет! Вы меня в Богданце и на
привязи не удержите.
В
горнице после этих слов Збышка стало так тихо, что слышно было, как муха
пролетит.
– Чем
в Богданце чахнуть, пусть лучше едет, – промолвила наконец Ягенка.
Мацько
заложил руки за голову, как всегда делал в минуту тревоги, и с тяжелым вздохом
сказал:
– Эх,
господи милостивый!
– А
ты, Збышко, – продолжала Ягенка, – поклянись, что не останешься
здесь, коли бог тебя сохранит, а к нам воротишься.
– Отчего
же мне не воротиться, я, разумеется, и в Спыхов заеду, но не останусь здесь.
– А
коли ты про Дануську думаешь, – понизив голос, продолжала девушка, –
так мы ее гроб в Кшесню перевезем…
– Ягуся! –
воскликнул растроганный Збышко.
И в
порыве восторга и благодарности упал к ее ногам.
|
