XXXV
Мацько и
Збышко собирались тотчас уехать из Мальборка; однако в тот день, когда их так
подбодрил Зындрам из Машковиц, им не удалось выехать, так как в Высоком замке
состоялся обед, а потом ужин в честь послов и гостей, на который Збышка
пригласили как королевского рыцаря, а с ним позвали и Мацька. Обед состоялся в
узком кругу, в великолепной большой трапезной, освещенной десятью окнами,
пальчатый свод которой, по способу, редко применявшемуся в зодчестве,
поддерживала одна колонна. Кроме королевских рыцарей, из иноземцев были приглашены
к столу только швабский граф и граф бургундский, который хоть и был подданным
богатых властителей, однако приехал занять от их имени у крестоносцев денег. Из
местных сановников рядом с магистром восседали за столом четыре так называемых
столпа ордена: великий комтур, милостынник, ризничий и казначей. Пятый столп,
то есть маршал, ушел в поход против Витовта.
Невзирая
на то, что крестоносцы давали обет бедности, за столом ели на золоте и серебре
и запивали мальвазией, ибо магистр хотел ослепить блеском польских послов.
Кушаний подавали множество, и хозяева усердно потчевали; но гости скучали,
разговор не клеился, все должны были держаться чинно. Зато за ужином в огромной
общей трапезной (Convents Remter) было куда веселее; собрались все
рыцари-монахи и все те гости, которые не успели отправиться с маршалом в поход
против Витовта. Ни один спор, ни одна ссора не омрачили веселья. Правда,
иноземные рыцари знали, что не миновать им биться с поляками, и косо смотрели
на них; но крестоносцы заранее их предупредили, что надо соблюдать спокойствие,
и, опасаясь в лице послов оскорбить короля и все королевство, убедительно
просили гостей держать себя учтиво. Но крестоносцы предостерегли гостей о
запальчивости поляков, проявив и в этом случае свое недоброжелательство: «Они
как подвыпьют, так за неосторожное слово сразу вырвут вам бороду или пырнут ножом».
Поэтому гости удивились добродушию Повалы из Тачева и Зындрама из Машковиц, а
более догадливые сообразили, что не у поляков грубые нравы, а у крестоносцев
ядовитые и длинные языки.
Кое-кто
из гостей, привыкших к изысканным развлечениям при блестящих западных дворах,
вынес не особенно благоприятное представление о нравах самих крестоносцев, ибо
музыканты за ужином играли чересчур громко, «шпильманы» распевали непристойные
песни, шуты отпускали грубые шутки, плясали медведи и босоногие девки. А когда
кто-то выразил удивление по поводу присутствия в Высоком замке женщин,
оказалось, что орден уже давно забыл о запрете и что сам великий Винрих
Книпроде плясал здесь в свое время с красавицей Марией фон Альфлебен. Рыцари-монахи
пояснили, что женщинам не разрешается только жить в замке, но они могут присутствовать
на пирах в трапезной, и что в прошлом году супруга князя Витовта, которая жила
в убранной с царской роскошью старой пушкарне в предзамковом укреплении, всякий
день приходила сюда играть в золотые шашки, которые ей тут же каждый вечер
дарили.
И в этот
вечер играли не только в шашки и шахматы, но и в зернь; многие занялись игрой,
так как разговор заглушали песни и слишком шумный оркестр. Однако среди общего
шума по временам наступала на минуту тишина, и, воспользовавшись одной из таких
минут, Зындрам из Машковиц притворился, будто ничего не знает, и спросил у
магистра, очень ли любят орден подданные всех его земель.
– Кто
любит крест, – ответил ему Конрад фон Юнгинген, – тот должен любить и
орден.
Ответ
понравился и крестоносцам, и гостям, и все стали восхвалять за него магистра, а
тот, довольный похвалой, продолжал:
– Кто
друг нам, тому хорошо живется под нашей рукой, а против врагов есть у нас два
средства.
– Какие
же? – спросил польский рыцарь.
– Вы,
ваша честь, может, не знаете, что из своих покоев я спускаюсь сюда по маленькой
лестнице в стене, а рядом с этой лестницей сводчатая комната; если бы я, ваша
честь, проводил вас туда, вы узнали бы первое средство.
– Истинно
так! – воскликнули рыцари-монахи.
Пан из
Машковиц догадался, что магистр говорит о той «башне», полной золота, которой
бахвалились крестоносцы; он задумался на минуту, а потом сказал:
– Давно-давно
один немецкий государь показал нашему послу, по имени Скарбеку, такую же
кладовую и сказал: «Есть у меня чем побить твоего господина!» А Скарбек бросил
туда свой драгоценный перстень и проговорил: «Иди, золото, к золоту, мы,
поляки, больше железо любим…» И знаете, ваша честь, что было потом? Потом был
Хундсфельд[110]…
– Что
за Хундсфельд? – раздались голоса рыцарей.
– Это, –
спокойно ответил Зындрам, – поле такое, на котором не успевали убирать
немцев, и в конце концов псы их убрали.
Услышав
такой ответ, рыцари и монахи смешались и не знали, что сказать, а Зындрам из
Машковиц прибавил в заключение:
– С
золотом против железа ничего не поделаешь.
– Ба! –
воскликнул магистр. – Другое наше средство – как раз железо. Вы видели,
ваша честь, в предзамковом укреплении наши бронные мастерские? День и ночь там
куют молоты, и нигде в мире вы не найдете ни таких панцирей, ни таких мечей.
В ответ
на это Повала из Тачева протянул руку, взял лежавший посредине стола тесак для
рубки мяса длиною в локоть и шириною больше чем в полпяди и легко, как
пергамент, свернув его в трубку, поднял вверх так, чтобы все его видели, а
затем подал магистру.
– Коли
и мечи ваши из такого железа, – сказал он, – то немногого вы с ними
добьетесь.
И,
довольный собой, он улыбнулся, а духовные и светские рыцари поднялись со своих
мест и, подбежав гурьбою к великому магистру, стали передавать друг другу
свернутый в трубку тесак; все они хранили молчание, ибо дрогнули сердца их,
когда увидели они такую силу.
– Клянусь
головой святого Либерия! – воскликнул наконец магистр. – У вас
железные руки.
А
бургундский граф прибавил:
– И
железо получше. Скрутил тесак, будто он слеплен из воска.
– И
не покраснел, и жилы не вздулись! – воскликнул один из монахов.
– Это
потому, – ответил Повала, – что народ наш простой, но закаленный, не знает
он таких достатков и роскоши, какие я вижу здесь.
Тут к
нему подошли итальянские и французские рыцари и заговорили с ним на своих звучных
языках, о которых старый Мацько говорил, что они похожи на звон оловянных
мисок. Они восхищались его силой, а он чокался с каждым и отвечал:
– У
нас на пирах часто скручивают тесаки. А коли тесак поменьше, так его иной раз и
девушка скрутит.
Но
немцам, которые любили похваляться перед иноземцами своим ростом и силой, было
стыдно, зло их брало, и старый Гельфенштейн крикнул через весь стол:
– Это
позор для нас! Брат Арнольд фон Баден, покажи, что и у нас кости не из
церковных свечей! Дайте ему тесак!
Слуги
тотчас принесли тесак и положили его перед Арнольдом; но то ли немец смутился
стольких свидетелей, то ли пальцы у него и впрямь не были такие сильные, как у
Повалы, только согнул он тесак, а скрутить не смог.
Не один
иноземный гость, кому крестоносцы нашептывали, что зимой начнется война с королем
Ягайлом, крепко призадумался в эту минуту и вспомнил, что зима в этом краю
бывает жестокая и что лучше, пожалуй, пока есть еще время, вернуться под
ласковое небо в родной замок.
И вот
что удивительно: подобные мысли пришли им в голову в июле, в самый зной, в чудную
погоду.
|
