X
Гостеприимный
приходский каноник, поисповедав Мацька, оставил путников на ночлег, так что они
выехали только на следующий день утром. За Олькушем они повернули в сторону Силезии,
вдоль границы которой должны были ехать до самой Великой Польши. Дорога большей
частью пролегала дремучим лесом, где на закате то и дело раздавался рык туров и
зубров, подобный подземному грому, а по ночам в чаще орешника сверкали глаза
волков. Но куда большая опасность грозила на этой дороге путникам и купцам от
немецких или онемечившихся силезских рыцарей, чьи небольшие замки высились то
там, то тут вдоль границы. Правда, во время войны короля Владислава с опольским
князем Надерспаном, которому помогали его силезские племянники, поляки
разрушили большую часть этих замков; все же здесь всегда надо было быть начеку
и, особенно после заката солнца, не выпускать из рук оружия.
Однако
наши путники спокойно продвигались вперед, так что Збышку уже наскучила дорога,
и только однажды ночью на расстоянии одного дня езды до Богданца они услышали
позади конский топот и фырканье.
– Кто-то
едет за нами, – сказал Збышко.
Мацько,
который в эту минуту не спал, поглядел на звезды и, как человек опытный,
заметил:
– Скоро
рассвет. На исходе ночи разбойники не стали бы нападать, им, как начинает
светать, пора по домам.
Збышко
все-таки остановил телегу, построил своих людей поперек дороги, лицом к приближающимся
незнакомцам, а сам выехал вперед и стал ждать.
Спустя
некоторое время он увидел в сумраке ночи десятка полтора всадников. Один из них
ехал впереди, в нескольких шагах от прочих, но, видно, не имел намерения
укрыться и громко распевал песню. Збышко не мог разобрать слов, но до слуха его
явственно долетало веселое «Гоп! Гоп!», которым незнакомец заканчивал каждый
куплет своей песни.
«Наши!»
– сказал он про себя.
Однако
через минуту крикнул:
– Стой!
– А
ты сядь! – ответил шутливый голос.
– Вы
кто такие?
– А
вы кто такие-сякие?
– Вы
что за нами гонитесь?
– А
ты что дорогу загородил?
– Отвечай,
а то тетива натянута.
– А
наша перетянута – стреляй!
– Отвечай
по-людски, ты что, в беде не бывал, нужды не видал?
На эти
слова Збышку ответили веселой песней:
Нужда с
нуждой повстречались, На развилке в пляс пускались…
Гоп!
Гоп! Гоп!
Что ж
так лихо расплясались?
Верно,
век уж не встречались…
Гоп!
Гоп! Гоп!
Збышко
поразился, услыхав такой ответ, а тем временем песня смолкла, и тот же голос
спросил:
– А
как здоровье Мацька? Скрипит еще старина?
Мацько
приподнялся на телеге и сказал:
– Боже
мой, да ведь это наши!
Збышко
тронул коня.
– Кто
спрашивает про Мацька?
– Да
это я, сосед, Зых из Згожелиц. Чуть не целую неделю еду за вами и расспрашиваю
про вас по дороге.
– Господи!
Дядя! Да ведь это Зых из Згожелиц! – крикнул Збышко.
И все
весело стали здороваться. Зых и в самом деле был их соседом и к тому же
человеком добрым, которого все любили за веселый нрав.
– Ну,
как вы там поживаете? – спрашивал он, тряся руку Мацька. – Еще
скачете или уж не скачете?
– Эх,
кончилось уж мое скаканье! – ответил Мацько. – До чего же я рад вас
видеть. Боже ты мой, будто я уж в Богданце!
– А
что с вами? Я слыхал, вас немцы подстрелили.
– Подстрелили,
собачьи дети! Жало застряло у меня между ребрами…
– Боже
ты мой! Как же вы теперь? А медвежьего сала попить не пробовали?
– Вот
видите, – сказал Збышко, – все советуют пить медвежье сало. Нам бы
только доехать до Богданца! Сейчас же пойду на ночь с секирой под борть.
– Может,
у Ягенки есть, а нет, так я у соседей спрошу.
– У
какой Ягенки? Разве вашу не Малгохной звали? – спросил Мацько.
– Эх!
Какая там Малгохна! Третья осень с Михайла пойдет, как Малгохна в могиле.
Задорная была баба, царство ей небесное! Но Ягенка в мать уродилась, только что
еще молода…
…Вон уж
видно горку нашу, Дочка вышла вся в мамашу…
Гоп!
Гоп!
…Говорил
я Малгохне: не лезь на сосну, коль тебе пятьдесят годов. Какое там! Влезла. А
сук под ней возьми и подломись, она и грянулась наземь! Скажу я вам, ямку
выбила в земле, да через три дня богу душу и отдала.
– Упокой,
господи, ее душу! – сказал Мацько. – Помню, помню… подбоченится,
бывало, да начнет браниться, так слуги на сеновал прятались. Но хозяйка была
замечательная! Значит, с сосны свалилась?.. Скажи пожалуйста!
– Свалилась,
как шишка на зиму… Ох, и горевал я! После похорон так напился, что, верите, три
дня не могли меня добудиться. Думали уж, что и я ноги протянул. А сколько я потом
слез пролил – море! Но и Ягенка у меня хорошая хозяйка. Все сейчас у нее на
руках.
– Я
что-то плохо ее помню. От горшка два вершка была, когда я уезжал. Под конем
могла пройти, не достав до брюха. Эх, давно уж это было, сейчас она, верно,
выросла.
– На
святую Агнешку пятнадцать ей стукнуло; но я ее тоже чуть не целый год не видал.
– Где
же вы были? Откуда возвращаетесь?
– С
войны. Какая мне нужда дома сидеть, коли у меня Ягенка?
Хоть
Мацько и был болен, но, услышав о войне, насторожился и с любопытством спросил:
– Вы,
может, были с князем Витовтом на Ворскле?
– Был! –
весело ответил Зых из Згожелиц. – Только не дал ему бог удачи: страшное
поражение нанес нам Едигей. Сперва татары перестреляли нам коней. Татарин, он
не пойдет врукопашную, как христианский рыцарь, а стреляет издали из лука.
Нажмешь на него, а он убежит и опять из лука целится. Ну, что ты станешь с ним
делать! А у нас, слышь, в войске рыцари всђ силой своей похвалялись: «Мы,
дескать, ни копий не склоним, ни мечей из ножен не выхватим, копытами эту
нечисть растопчем!» Похвалялись это они, похвалялись, а тут как засвистят
стрелы, инда все кругом потемнело! Кончилась битва, и что же? Из десяти едва
один жив остался. Верите? Больше половины войска, семьдесят литовских и русских
князей, осталось на поле боя, а уж бояр да всяких дворян, как они там зовутся,
отроков[48],
что ли, так и за две недели не счел бы.
– Слыхал
я про это, – прервал его Мацько. – И наших рыцарей, которые к князю
пошли на подмогу, тоже тьма полегло.
– Да
и крестоносцев девять человек, которые тоже служили у Витовта. А уж наших – пропасть;
мы ведь народ такой – где другой прежде назад оглянется, мы оглядываться не
станем. Великий князь больше всего полагался на наших рыцарей и в битве никого,
кроме поляков, не хотел брать в свою охрану. Ха-ха! Все поле около него
усеялось трупами, а ему хоть бы что! Погиб пан Спытко из Мельштына, и мечник
Бернат, и стольник Миколай, и Прокоп, и Пшецлав, и Доброгост, и Ясько из
Лязевиц, и Пилик Мазур, и Варш из Михова, и воевода Соха, и Ясько из Домбровы,
и Петрко из Милославья, и Щепецкий, и Одерский, и Томко Лагода. Да разве их
всех перечтешь! А некоторых татары просто утыкали стрелами, так что они стали
похожи на ежей, – смех, да и только!
Он и
впрямь рассмеялся, будто рассказывал веселенькую историю, и вдруг затянул
песню:
Басурмана
знай натуру, Всю тебе исколет шкуру!
– Ну,
а что же потом? – спросил Збышко.
– Потом
великий князь бежал, а сейчас, как всегда, опять воспрянул духом. Он такой: чем
больше его пригнешь к земле, тем сильней распрямится, как ореховый прут.
Бросились мы тогда к Таванскому броду защищать переправу. Подоспела к нам и
новая горсточка рыцарей из Польши. Ну, ладно! Подошел на другой день Едигей, и
татар с ним тьма-тьмущая, но уж ничего не мог поделать. Ну и потеха была!
Сунется он к броду, а мы его в рыло. Никак не мог прорваться. Мы их и перебили,
и в плен захватили немало. Я сам поймал пятерых, вот везу их с собой в
Згожелицы. Днем поглядите, что это за рожи.
– В
Кракове толковали, будто война может перекинуться и в королевство.
– Ну,
Едигей не такой дурак. Он отлично знал, какие у нас рыцари, знал и то, что
самые славные остались дома, потому что королева была недовольна, что Витовт на
свой страх затеял войну. Ух, и хитер же старый Едигей! Он у Тавани тотчас
сообразил, что силы князя растут, и ушел себе прочь, за тридевять земель!..
– А
вы вернулись?
– Я
вернулся. Там больше нечего делать. А в Кракове я узнал, что вы выехали чуть
пораньше меня.
– Так
вы знали, что это мы едем?
– Знал,
я ведь на привалах всюду про вас спрашивал.
Тут он
обратился к Збышку:
– Господи
боже мой, да ведь я тебя в последний раз мальчишкой видал, а сейчас хоть и темно,
а можно догадаться, что молодец из тебя вышел, как тур. Ишь, сразу из
самострела хотел стрелять!.. Побывал уж, видно, на войне.
– Я
на войне сызмальства. Пусть дядя скажет, какой из меня воин.
– Незачем
дяде говорить мне об этом. Я в Кракове видал пана из Тачева, он мне про тебя
рассказывал… Сдается, этот мазур не хочет отдать за тебя свою дочку, ну, а я бы
не стал так кобениться, потому ты мне по нраву пришелся… Позабудешь ты свою
девушку, как увидишь мою Ягенку. Девка – что репа!..
– А
вот и неправда! Не позабуду, хоть и десяток увижу таких, как ваша Ягенка.
– Я
дам за ней Мочидолы с мельницей. Да на лугах, когда я уезжал, паслось десять добрых
кобылиц с жеребятами… Небось не один еще мне в ноги поклонится, чтоб я отдал за
него Ягну!
Збышко
хотел было сказать: «Только не я!» – но Зых из Згожелиц снова стал напевать:
Я вам в
ножки поклонюся, В жены дайте мне Ягнюсю!
Эх, чтоб
вас!
– У
вас все смешки да песни на уме, – заметил Мацько.
– Да,
но скажите мне, что делают на небесах блаженные души?
– Поют.
– Ну,
вот видите. А отверженные плачут. Я предпочитаю попасть не к плачущим, а к поющим.
Апостол Петр тоже скажет: «Надо пустить его в рай, а то он, подлец, и в пекле
запоет, а это никуда не годится». Гляньте – уж светает.
Действительно,
уже вставал день. Через минуту все выехали на широкую поляну, где уже было
совсем светло. На озерце, занимавшем большую часть поляны, рыбаки ловили рыбу;
при виде вооруженных людей они бросили невод, выскочили из воды и, поспешно
схватившись за дреколья, замерли с воинственным видом, готовые к бою.
– Они
приняли нас за разбойников, – засмеялся Зых. – Эй, рыбаки, чьи вы
будете?
Те еще
некоторое время стояли в молчании, недоверчиво поглядывая на путников, пока
наконец старший рыбак не признал в незнакомцах рыцарей и не ответил:
– Да
мы ксендза аббата из Тульчи.
– Это
наш родич, – сказал Мацько, – у него в залоге Богданец. Верно, и леса
его, только аббат, должно быть, недавно их купил.
– Как
бы не так! – возразил Зых. – Он за эти леса воевал с Вильком из
Бжозовой и, видно, отвоевал их. Еще год назад они за всю эту сторону должны
были драться конные на копьях и на длинных мечах; уехал я и не знаю, чем это
кончилось.
– Ну,
мы с ним свояки, – заметил Мацько, – с нами он драться не станет,
может быть, и выкупа поменьше возьмет.
– Может
быть. Если с ним по-хорошему, так он и свое готов отдать. Не аббат, а рыцарь,
шлем надевать ему не в диковину. И при всем том набожен и уж так-то хорошо
служит. Да вы, верно, сами помните… Как рявкнет на обедне, так ласточки под
крышей из гнезд вылетают. Ну, и люди еще больше господа славят.
– Как
не помнить! Бывало, как дохнет, так в десяти шагах свечи гаснут. Приезжал он
хоть разок в Богданец?
– А
как же! Приезжал. Пятерых новых мужиков с женами поселил на росчисти. И к нам,
в Згожелицы, тоже наезжал, – вы знаете, он у меня Ягенку крестил, старик
ее очень любит и называет доченькой.
– Дай-то
бог, чтобы он мне мужиков оставил, – сказал Мацько.
– Подумаешь!
Что для такого богача пятеро мужиков! Да если Ягенка его попросит, он оставит.
Разговор
на некоторое время оборвался, потому что из-за темного бора и из-за румяной
зари поднялось ясное солнце и залило все кругом своим светом. Рыцари
приветствовали восходящее солнце обычным «Слава Иисусу Христу!», а затем,
перекрестившись, стали творить утреннюю молитву.
Зых
кончил первым и, ударив себя несколько раз в грудь, обратился к товарищам:
– Ну,
а теперь дайте я на вас погляжу хорошенько. Ну, и изменились же вы оба!.. Вам,
Мацько, перво-наперво надо поправиться. Придется Ягенке этим заняться, а то в
вашем доме бабы днем с огнем не сыщешь… Видно, видно, что осколок застрял у вас
между ребрами… Плохо дело…
Затем он
повернулся к Збышку:
– Ну-ка,
покажись и ты… Боже милостивый! Да я помню, как ты маленький, бывало, уцепишься
жеребенку за хвост и взберешься к нему на спину, а теперь, погляди-ка, какой из
тебя вышел рыцарь!.. Лицом красная девица, а в плечах ничего, широк… Этакий и с
медведем мог бы схватиться…
– Что
ему медведь! – ответил на это Мацько. – Помоложе был, когда фризу
пятерней все усы вырвал, тот, видишь ли, голоусым его назвал, ну, а ему это не
понравилось.
– Знаю, –
прервал Зых старика. – И то, что вы после дрались с фризами и захватили
всех их слуг. Все это мне рассказывал пан из Тачева:
Немец
здорово нажился, Лег в могилу в чем родился.
Гоп!
Гоп!
И он
стал весело подмигивать Збышку, а тот тоже воззрился с любопытством на его длинную,
как жердь, фигуру, на худое лицо с огромным носом и круглые смеющиеся глаза.
– О! –
воскликнул Збышко. – Да если только дядя, бог даст, выздоровеет, то с
таким соседом не соскучишься.
– Лучше
иметь веселого соседа, – ответил Зых, – потому что с ним не
поссоришься. А теперь послушайте-ка, что я вам по-хорошему, по-христиански
скажу. Давно вы не были дома, там у вас, в Богданце, мерзость запустения. Я не
про хозяйство говорю, нет, аббат хорошо хозяйничал… и леса делянку выкорчевал,
и на росчисти новых мужиков поселил… Но сам-то он только наезжает в Богданец,
значит, в кладовой у вас пусто, да и в доме хорошо если найдется лавка да
охапка гороховой соломы для спанья, а ведь больному нужны удобства. Знаете что:
давайте поедем со мной в Згожелицы. Погостите у меня месячишко-другой, я очень
буду рад вам, а Ягенка тем временем о Богданце подумает. Вы уж только во всем
на нее положитесь, ни о чем не думайте… Збышко будет наезжать в Богданец, чтобы
присмотреть за хозяйством, и ксендза аббата я привезу вам в Згожелицы, так что
вы мигом тут с ним разочтетесь… А за вами, Мацько, дочка как за родным отцом
будет ходить – ну, а вы знаете, больному человеку нет ничего лучше, когда баба
за ним поухаживает. Ну же! Голубчики! Соглашайтесь!
– Все
знают, что вы хороший человек и всегда были таким, – ответил растроганный
Мацько, – но коли суждено мне помереть от проклятой занозы, что сидит у
меня между ребрами, так уж лучше на своем пепелище. К тому же дома, коли ты и
болен, все равно и порасспросишь кой о чем, и приглядишь, и порядок кое в чем
наведешь. Коли зовет тебя господь на тот свет, что ж, ты тут не властен! Лучше
ли, хуже ли будут глядеть за тобой, все равно не отвертишься. А к походной
жизни мы привычны. Кто несколько лет спал на голой земле, для того и охапка
гороховой соломы хороша. Но спасибо вам за ваше доброе сердце, и ежели я не смогу
вас за это отблагодарить, так Збышко, даст бог, в долгу не останется.
Зых из
Згожелиц, который и в самом деле славился своей добротой и отзывчивостью, продолжал
настаивать на своем и упрашивать соседей; но Мацько уперся: помирать, так в
своем углу! Целые годы снился ему Богданец во сне, и сейчас, когда родное
гнездо чуть не рядом, ни за что на свете он не бросит его, хоть бы последнюю
ночь пришлось ему там ночевать. Бог и так милостив, что дал ему силы дотащиться
сюда.
Тут
старик утер слезы, которые навернулись ему на глаза, огляделся кругом и сказал:
– Коли
это леса Вилька из Бжозовой, то после полудня мы будем дома.
– Не
Вилька из Бжозовой, а уже аббата, – заметил Зых.
Больной
Мацько улыбнулся и немного погодя ответил:
– Коли
аббата, так, может, когда-нибудь будут нашими.
– Смотрите-ка,
только что говорил о смерти, – весело воскликнул Зых,
– а
сейчас уж хочет пережить аббата.
– Да
это не я, а Збышко его переживет.
Дальнейший
разговор прервали донесшиеся издалека звуки рогов в лесу. Зых тотчас придержал
коня и стал прислушиваться.
– Должно
быть, кто-то охотится, – сказал он. – Погодите.
– Может,
аббат. Вот бы хорошо было, если бы мы сейчас с ним встретились.
– Тише!
И Зых
повернулся к людям:
– Стой!
Все
остановились. Рога затрубили ближе, а через минуту раздался собачий лай.
– Стой! –
повторил Зых. – Сюда идут!
Збышко
соскочил с коня и крикнул:
– Дайте
самострел! Может, зверь выбежит на нас! Скорей! Скорей!
И,
вырвав самострел из рук слуги, он упер его в землю, прижал животом, наклонился,
выгнул спину, как лук, и, схватив тетиву обеими руками, в мгновение ока натянул
ее на железный запор, вложил стрелу и бросился в лес.
– Натянул!
Без рукояти натянул! – прошептал Зых, изумленный такой необыкновенной силой.
– Он
у меня молодчина! – прошептал с гордостью Мацько.
Тем
временем звуки рогов и собачий лай послышались еще ближе, и вдруг справа в лесу
раздался тяжелый топот, треск кустов и ветвей, и на дорогу из чащи вынесся
стрелой старый бородатый зубр с огромной, низко опущенной головой, с налитыми
кровью глазами и высунутым языком, задыхающийся, страшный. Подбежав к
придорожному рву, он одним махом перескочил через него, упал с разбега на
передние ноги, но тотчас поднялся и, казалось, готов был уже скрыться в лесной
чаще по другую сторону дороги, когда вдруг зловеще зажужжала тетива самострела,
послышался свист стрелы, и зверь встал на дыбы, завертелся на месте, взревел и,
как громом сраженный, повалился наземь.
Збышко
выглянул из-за дерева, опять натянул тетиву и, готовясь пустить новую стрелу,
подкрался к поверженному быку, который еще рыл задними ногами землю.
Однако,
взглянув на зверя, он спокойно повернулся к своим и крикнул им издали:
– Так
метко попал, что он даже под себя пустил!
– А
чтоб тебя! – сказал, подъезжая, Зых. – Одной стрелой уложил!
– Да
ведь близко, а стрела бьет со страшной силой. Посмотрите: не только жало, вся
ушла под лопатку.
– Охотники
уже недалеко, они, наверно, заберут его.
– Не
дам! – отрезал Збышко. – Я его на дороге убил, а дорога ничья.
– А
если это аббат охотится?
– Если
аббат, так пускай забирает.
Тем
временем из лесу вырвалось десятка полтора собак. Завидев зверя, они с
пронзительным визгом кинулись на него, сбились в кучу и стали грызться между
собой.
– Сейчас
и охотники подоспеют, – сказал Зых. – Смотри, вон они, только выехали
из лесу повыше нас и еще не видят зверя. Эй! Эй! Сюда! Сюда! Вот он лежит!
Вот!..
Внезапно
Зых смолк, прикрыл рукой глаза и через минуту произнес:
– Господи
боже! Что это? Ослеп я, или мне мерещится?..
– Один
на вороном коне впереди едет, – сказал Збышко.
Но Зых
вдруг крикнул:
– Иисусе
Христе! Да это, сдается, Ягенка!
И
неожиданно заорал:
– Ягна!
Ягна!..
И тут же
погнал вперед своего меринка; но не успел он пустить его рысью, как Збышко увидел
самое удивительное зрелище на свете. Сидя по-мужски на горячем вороном коне, к
ним во весь опор скакала девушка с самострелом в руке и с рогатиной за плечами.
От стремительной скачки волосы у нее распустились, к ним пристали шишки хмеля;
лицо ее было румяно, как заря, рубашка на груди распахнута, а поверх рубашки
накинут сердак овчиной наружу. Подскакав к путникам, девушка осадила коня; с
минуту на лице ее изображались то сомнение, то изумление, то радость, пока
наконец она не уверилась окончательно, что все это не сон, а явь, и не крикнула
тонким, еще детским голосом:
– Папуся!
Миленький папуся!
В
мгновение ока она соскользнула со своего вороного и, когда Зых тоже соскочил с
коня, чтобы поздороваться с дочкой, бросилась отцу на шею. Долгое время Збышко
слышал только звуки поцелуев и два слова: «Папуся! Ягуся! Папуся! Ягуся!» –
которые отец с дочерью в восторге повторяли без конца.
К ним
уже подъехали люди, подъехал и Мацько на телеге, а они все еще повторяли: «Папуся!
Ягуся!» – и все еще обнимали друг друга. Когда они наконец нацеловались и
наобнимались, Ягенка забросала отца вопросами:
– С
войны возвращаетесь? Здоровы?
– С
войны. С чего это мне не быть здоровым? А как ты? А младшие братишки? Надеюсь,
здоровы, а? Иначе ты бы не скакала по лесам. Но что это ты здесь делаешь,
дочка?
– Да
вот, как видите, охочусь, – смеясь, ответила Ягенка.
– В
чужих лесах?
– Аббат
позволил. И псарей прислал мне с собаками.
Тут она
повернулась к своей челяди:
– Ну-ка,
отгоните собак, а то изорвут шкуру!
А затем
опять обратилась к Зыху:
– Ах,
как я рада, как я рада, что вы приехали!.. У нас все благополучно.
– А
ты думаешь, я не рад? – сказал Зых. – Дай-ка, дочка, я еще разок тебя
чмокну!
И они
снова стали целоваться, а когда кончили, Ягна сказала:
– Далеконько
мы от дому отбились… Ишь куда заскакали, покуда травили этого зверину. Пожалуй,
две мили гнали, кони и то притомились. Но какой могучий зубр, видали?.. Верных
три стрелы я в него всадила, а последней, должно быть, и кончила.
– Всадить-то
всадила, да не кончила: его вон тот молодой рыцарь подстрелил.
Ягенка
откинула рукой прядь волос, спустившуюся на глаза, и бросила на Збышка быстрый
и не особенно доброжелательный взгляд.
– Знаешь,
кто это? – спросил Зых.
– Нет,
не знаю.
– И
не диво, что ты его не признала, вон как он вырос. Ну, а может, признаешь
старого Мацька из Богданца?
– Боже
мой! Так это Мацько из Богданца! – воскликнула Ягенка.
И,
подойдя к телеге, она поцеловала Мацьку руку.
– Вы
ли это?
– Я
самый. Только вот на телеге, потому немцы меня подстрелили.
– Какие
немцы? Война была с татарами. Уж это-то я знаю, – сколько я батюшку молила
взять меня с собой.
– Война-то
была с татарами, да мы на ней не были, мы со Збышком воевали тогда на Литве.
– А
где же Збышко?
– Неужто
ты его не признала? – засмеялся Мацько.
– Так
это Збышко? – воскликнула девушка, снова бросив взгляд на юношу.
– Конечно!
– Ну,
подставляй ему губы, вы ведь знакомы! – весело крикнул Зых.
Ягенка с
живостью повернулась к Збышку, но вдруг попятилась и, закрывшись рукой, сказала:
– Мне
стыдно…
– Мы
ведь с малых лет знакомы! – заметил Збышко.
– Да!
Хорошо знакомы. Я помню вас, хорошо помню. Лет восемь назад вы приехали как-то
к нам с Мацьком, и покойница матушка принесла нам орехов с медом. Не успели
старшие выйти из горницы, как вы ткнули мне кулаком в нос да сами орехи и
съели!
– Сейчас
он бы этого не сделал! – сказал Мацько. – Он и у князя Витовта бывал,
и в краковском замке, так что знает придворный обычай.
Но тут
Ягенка вспомнила совсем про другое и, обратившись к Збышку, спросила:
– Так
это вы убили зубра?
– Я.
– Давайте
поглядим, где у него торчит стрела.
– Да
ее не увидишь, она вся ушла под лопатку.
– Брось,
не спорь, – сказал Зых. – Все мы видели, как он подстрелил зубра, да
то ли еще: ты знаешь, он вмиг натянул самострел без рукояти.
Ягенка в
третий раз поглядела на Збышка, на этот раз с удивлением.
– Вы
без рукояти самострел натянули? – спросила она.
Уловив в
ее голосе недоверие, Збышко упер в землю самострел со спущенной тетивой, вмиг
натянул его так, что заскрипела железная дуга, и, желая показать, что знает
придворный обычай, преклонил колено и протянул самострел Ягенке.
Вместо
того чтобы взять у него из рук самострел, девушка неожиданно покраснела, сама
не зная почему, и стала торопливо завязывать под горлом домотканую сорочку,
раскрывшуюся от быстрой езды по лесу.
|
