 Увеличить |
XX
Однако и
на этот раз им не пришлось драться, так как Миколай из Длуголяса, узнав обо
всем от Ендрека из Кропивницы, взял с обоих слово, что без ведома князя и
комтуров они не станут этого делать, в противном случае пригрозил запереть
ворота замка. Збышку хотелось поскорее увидеть Данусю, поэтому он не посмел
противиться, а де Лорш, который охотно дрался, когда это было нужно, не был
человеком кровожадным и тотчас поклялся рыцарской честью ждать дозволения
князя, тем более что иначе мог бы его оскорбить. Кроме того, лотарингскому
рыцарю, который наслушался песен о ристалищах и любил блестящее общество и
пышные торжества, хотелось драться перед всем двором, вельможами и дамами; он
полагал, что в этом случае слух о его победе разнесется повсюду и он скорее
получит золотые шпоры. К тому же ему было любопытно посмотреть на здешний край
и его обитателей, а Миколай из Длуголяса, который долгие годы просидел в неволе
у немцев и легко объяснялся с чужеземцами, нарассказывал ему чудес о княжьей
охоте на всяких зверей, неведомых уже в западных странах, так что оттяжка с
поединком была де Лоршу даже на руку. В полночь они двинулись со Збышком к
Праснышу, сопровождаемые вооруженной свитой и слугами с плошками для охраны от
волков, которые, собираясь зимой в огромные стаи, могли представлять опасность
даже для полутора-двух десятков вооруженных до зубов всадников. По ту сторону
Цеханова тоже тянулись леса, которые за Праснышем сразу переходили в необъятную
курпскую пущу, сливавшуюся на востоке с дремучими борами Подлясья и затем
Литвы. В недавнее время, минуя поселения грозных местных жителей, через эти
боры пробирались обычно в Мазовию полудикие литвины, которые в тысяча триста
тридцать седьмом году дошли до самого Цеханова и разрушили город. С живым
любопытством слушая рассказы об этом старого провожатого, Мацька из Туробоев,
де Лорш в душе горел желанием померяться силой с литвинами, которых он, как и
прочие западные рыцари, почитал сарацинами. Он приехал в эту страну для участия
в крестовом походе, надеясь стяжать себе славу и спасти свою душу, и по дороге
думал, что, даже воюя с мазурами, как с народом полуязыческим, достигнет
вечного блаженства. Он глазам своим не верил, когда при въезде в Мазовию увидел
костелы в городах, кресты на башнях, духовенство, рыцарей со священными знаками
на доспехах и народ хоть и буйный, горячий, склонный к ссорам и дракам, но
христианский и, уж во всяком случае, не более хищный, чем немцы, которых проездом
видел молодой рыцарь. Он не знал, что подумать о крестоносцах, когда ему
рассказали, что уже целые столетия этот народ поклоняется Христу, а когда
узнал, что покойная краковская королева крестила и Литву, удивлению его и
огорчению не было границ.
Он стал
расспрашивать Мацька из Туробоев, нет ли в лесах, куда они едут, хоть огненных
змиев, которым люди должны приносить в жертву девушек и с которыми можно было
бы сразиться. Однако ответ Мацька окончательно разочаровал его.
– Водится
у нас в бору много крупного зверя – волков, туров, зубров, медведей, и хлопот у
нас с ними немало, – ответил мазур. – Может, в болотах и нечисть
водится, но про огненных змиев я и не слыхивал, да хоть они и были бы у нас,
так уж, верно, мы бы не дали им девушек, а скопом пошли бы на них. Да будь они
у нас, так лесные поселенцы уж давно бы носили пояса из их кожи!
– Что
за народ эти поселенцы и нельзя ли с ними сразиться? – спросил де Лорш.
– Сразиться
с ними можно, только опасно, – ответил Мацько, – да и не подобает это
рыцарю: они ведь мужики.
– Швейцарцы
тоже мужики. Неужели эти поселенцы поклоняются Христу?
– Иных
людей нет в Мазовии, а это люди наши и княжьи. Вы видали, верно, в замке лучников.
Это все курпы, и нет на свете лучников лучше их.
– Англичане
и шотландцы, которых я видал при бургундском дворе…
– Видал
я их в Мальборке, – прервал рыцаря мазур. – Крепкие парни, но боже их
упаси выйти на бой с курпами[65]!
Да у курпов парнишке в семь лет есть не дадут, покуда он стрелой не собьет себе
пищу с вершины сосны.
– О
чем это вы толкуете? – спросил вдруг Збышко, до слуха которого несколько
раз донеслось слово «курпы».
– Да
о курпских и английских лучниках. Говорит этот рыцарь, будто англичане и
особенно шотландцы самые меткие стрелки из лука.
– Видал
и я их под Вильно. Эва! Слыхал и свист их стрел, когда они пролетали мимо ушей.
Из всех стран были там рыцари, и все похвалялись нас без соли съесть, да
попробовали раз-другой и закаялись.
Мацько
рассмеялся и повторил слова Збышка господину де Лоршу.
– Разговор
об этом шел при разных дворах, – ответил лотарингский рыцарь, –
хвалили везде ваших рыцарей за отвагу, но упрекали за то, что они защищают
язычников.
– Мы
защищали от набегов и обид народ, который хотел принять крещение. Это немцам хочется,
чтобы он коснел в язычестве, лишь бы только им иметь повод для войны.
– Бог
их рассудит, – ответил де Лорш.
– И
может, в самом скором времени, – подхватил Мацько из Туробоев.
Но,
услыхав, что Збышко был под Вильно, лотарингский рыцарь стал расспрашивать его
об этом городе, так как слух о битвах и рыцарских поединках, которые
происходили там, разнесся по всему свету. Воображение западных рыцарей особенно
поразила весть о поединке между четырьмя польскими и четырьмя французскими
рыцарями. Де Лорш стал с большим уважением смотреть на Збышка, как на человека,
который принимал участие в столь славных битвах, и радовался в душе, что ему
придется драться не с каким-нибудь заурядным рыцарем.
Они
продолжали свой путь с виду как будто в полном согласии, на привалах оказывали
друг другу знаки внимания и угощали друг друга вином, изрядный запас которого
был у де Лорша на повозках. Но из разговора между де Лоршем и Мацьком из
Туробоев выяснилось, что Ульрика д'Эльнер вовсе не девушка, сорокалетняя
замужняя женщина, у которой к тому же шесть человек детей, и Збышко еще больше
возмутился, что этот странный чужеземец не только смеет сравнивать свою
«старуху» с Дануськой, но и требует признания ее превосходства. Ему пришло в
голову, что, может, этот человек не в своем уме и ему нужно не странствовать по
свету, а сидеть в темноте да не раз кнута попробовать; подумав об этом, он
сдержал мгновенную вспышку гнева.
– Не
кажется ли вам, – сказал Збышко Мацьку, – что злой дух омрачил его
разум? Может, в голове у него бес сидит, как червь в орехе, и ночью готов
перескочить на кого-нибудь из нас. Надо быть поосторожней…
Мацько
из Туробоев стал было возражать, однако с некоторым беспокойством посмотрел на
лотарингского рыцаря и в конце концов сказал:
– Бывает,
что у одержимого их сидит целая сотня, а как станет им тесно, они норовят вселиться
в других людей. Нет хуже беса, чем тот, которого нашлет баба.
Он вдруг
обратился к рыцарю:
– Слава
Иисусу Христу!
– И
я его славлю, – с удивлением ответил де Лорш.
Мацько
из Туробоев совершенно успокоился.
– Вот
видите, – сказал он, – если бы в нем сидел нечистый, рыцарь тотчас
стал бы изрыгать пену или грянулся наземь – я ведь обратился к нему неожиданно.
Можно ехать.
Они
спокойно поехали дальше. От Цеханова до Прасныша было не особенно далеко, и
летом гонец на добром коне мог за два часа покрыть расстояние между этими двумя
городами. Но ночью, по снежным сугробам путники подвигались в лесу гораздо
медленней и часто останавливались на привал; выехали они далеко за полночь, так
что до княжьего охотничьего дома, расположенного за Праснышем на опушке леса,
добрались только на рассвете. Большой низкий деревянный дом, правда с окнами из
стеклянных шариков, стоял под самым лесом. Перед домом виднелись колодезные
журавли и два навеса для лошадей, а кругом множество шалашей, собранных на
скорую руку из сосновых ветвей, и шатров, раскинутых из звериных шкур. В
сумеречном свете занимающегося дня перед шатрами ярко пылали костры, а вокруг
них стояли загонщики в вывороченных кожухах, в лисьих, волчьих и медвежьих
тулупах. Большая часть их была в шапках, вычиненных из звериных голов, и
господину де Лоршу казалось, что это дикие звери поднялись перед кострами на
задние лапы. Некоторые стояли, опершись на рогатины, другие – на самострелы,
иные плели из веревок необъятные тенета, другие вертели перед огнем огромные
зубровые и лосиные окорока, предназначенные, видно, на завтрак.
Отблеск
пламени падал на снег, освещая эти дикие фигуры, окутанные дымом костров и облаками
пара, вырывавшегося из ноздрей и поднимавшегося от жареного мяса, а позади
алели стволы огромных сосен и виднелись новые толпы людей, такие огромные, что
лотарингский рыцарь, для которого внове была такая охота, просто был поражен.
– Ваши
князья, – заметил он, – на охоту отправляются как в военный поход.
– Надо
вам сказать, – ответил Мацько из Туробоев, – что у них нет недостатка
ни в охотничьем снаряжении, ни в людях. Это загонщики князя; но есть тут и
другие, из лесных дебрей, они приходят сюда торговать.
– Как
быть? – прервал его Збышко. – В доме еще спят.
– Подождем,
пока не проснутся, – ответил Мацько. – Не станем же мы стучаться и
будить князя, нашего господина.
Он
подвел рыцарей к костру, загонщики постлали для них зубровые и медвежьи шкуры,
а затем стали услужливо потчевать гостей дымящимся мясом. Заслышав чужую речь,
у костра стал собираться народ, чтобы поглазеть на немца. Слуги Збышка тотчас
рассказали, что это рыцарь «из заморских стран», и люди сбились вокруг рыцарей
такой плотной толпой, что Мацько из Туробоев вынужден был употребить власть,
чтобы оградить чужеземца от чрезмерного любопытства. В толпе де Лорш заметил
женщин, одетых тоже главным образом в шкуры, румяных, как наливное яблоко, и
необыкновенно красивых, и стал спрашивать, принимают ли и они участие в охоте.
Мацько
Туробойский объяснил ему, что в охоте они участия не принимают, а приходят с загонщиками,
движимые женским любопытством, или являются как на ярмарку для покупки городских
товаров и продажи своих лесных богатств. Так оно на самом деле и было; даже в
отсутствие князя его охотничий дом был как бы средоточием двух стихий:
городской и лесной. Загонщики не любили выходить из пущи, непривычно им было,
когда лес не шумел у них над головами, поэтому праснышане привозили сюда, на
лесную опушку, свое знаменитое пиво, муку, смолотую на городских ветряках или
на водяных мельницах на Венгерке, редкую в пуще соль, за которой лесные жители
очень охотились, скобяные и кожевенные товары и прочие изделия, а взамен брали
шкуры, ценные меха, сушеные грибы, орехи, лекарственные травы или янтарь,
который довольно легко было достать у курпов. Поэтому около княжеского
охотничьего дома гомон стоял всегда, как на ярмарке, особенно во время охоты,
когда и по обязанности, и из любопытства сюда стекались из лесных недр их
обитатели.
Де Лорш
слушал рассказы Мацька, с любопытством глядя на загонщиков, которые жили на здоровом
смолистом воздухе, питались, как и большая часть тогдашних крестьян, главным
образом мясом и нередко поражали иноземных путешественников своим ростом и
силой; тем временем Збышко, устроившись у костра, все поглядывал на окна и
двери дома, ему не сиделось на месте. В доме светилось только одно окно, видно
в кухне, так как сквозь щели в неплотно пригнанных рамах выходил дым. В
остальных окнах было темно, и они только поблескивали в лучах зари, которая с
каждой минутой светлела и все сильней серебрила заснеженную пущу позади дома. В
маленькой двери, прорезанной в боковой стене дома, то и дело появлялись
княжеские слуги в кафтанах и с ведрами или бадейками на коромыслах бежали к
колодцам за водой. Когда их спрашивали, все ли еще спят в доме, они отвечали,
что после вчерашней охоты все утомились и еще спят, но что уже готовится
завтрак, который подадут перед выездом на охоту.
Через
кухонное окно стал и впрямь проникать запах жира и шафрана и разлился между кострами
по всей опушке. Наконец скрипнула и отворилась главная дверь, взору открылась
внутренность ярко освещенных сеней – и на крыльцо вышел человек; Збышко с
первого же взгляда признал в нем одного из песенников, которого в свое время
видел в Кракове среди придворных княгини. Не ожидая ни Мацька из Туробоев, ни
де Лорша, Збышко опрометью бросился к дому, так что изумленный лотарингский
рыцарь спросил:
– Что
случилось с этим молодым рыцарем?
– Ничего
не случилось, – ответил Мацько из Туробоев, – он любит одну
придворную княгини, и ему хочется поскорее увидеть ее.
– Ах! –
воскликнул де Лорш, прижимая к сердцу руки.
И,
подняв глаза к небу, он стал вздыхать так жалобно, что Мацько пожал плечами и
сказал про себя:
«Неужто
он так вздыхает по своей старушонке? Должно быть, и впрямь не в своем уме!»
Тем не
менее он проводил его к дому, и они вошли в обширные сени, украшенные рогами
туров, зубров, лосей и оленей и освещенные отблеском пылавших в камине сухих
поленьев. Посредине стоял накрытый ковровой скатертью стол с мисками,
приготовленными для завтрака. В сенях было лишь несколько придворных, с
которыми разговаривал Збышко. Мацько из Туробоев познакомил их с господином де
Лоршем, придворные не говорили по-немецки, и ему пришлось остаться с
лотарингским рыцарем. Поминутно являлись все новые и новые придворные, большей
частью бравые молодцы, не очень изысканные, но рослые, плечистые, белокурые,
одетые уже в охотничье платье. Те из них, которые были знакомы со Збышком и
знали об его краковских приключениях, здоровались с ним как со старым другом, и
было видно, что он пользуется у них уважением. Некоторые глядели на него с тем
удивлением, с каким обычно глядят на человека, над которым была занесена секира
палача. Кругом раздавались возгласы: «Наконец-то! И княгиня здесь, и Дануся,
сейчас ты, бедняга, увидишь ее и на охоту с нами поедешь». Но тут вошли два
гостя-крестоносцы, брат Гуго фон Данфельд, комтур из Ортельсбурга, или из
Щитно, родственник которого был в свое время маршалом, и Зигфрид де Лђве, тоже
из заслуженной в ордене фамилии, правитель Янсборка. Первый был еще довольно
молод, но тучен, с хитрым лицом пьяницы и толстыми влажными губами, другой –
высокого роста, со строгими и благородными чертами лица. Збышку показалось, что
Данфельда он как-то видел у князя Витовта и что епископ плоцкий Генрик выбил
его на ристалище из седла, однако юноша тотчас позабыл об этом, так как в эту
минуту в сени вышел князь Януш, к которому обратились с поклоном и крестоносцы,
и придворные. Де Лорш, комтуры и Збышко приблизились к князю, который любезно
приветствовал их, сохраняя, однако, выражение важности на безусом крестьянском
лице, обрамленном волосами, ровно подстриженными на лбу и с обеих сторон
ниспадавшими на плечи. Тотчас за окнами затрубили трубы, возвещая, что князь
садится за стол: они протрубили раз, другой, третий, и тогда распахнулись
справа высокие двери и в них показалась княгиня Анна, а с нею чудно прекрасная
девочка с лютней, висевшей через плечо.
Увидев
их, Збышко выступил вперед и, сложив руки, как для молитвы, опустился на
колени, всей своей позой выражая почтительность и преклонение.
Шум
пробежал при этом по залу, так как всех Мазуров удивило, а некоторых даже
задело поведение Збышка. «Ишь, – говорили старики, – верно, у
заморских рыцарей, а нет, так вовсе у язычников этому научился; даже немцы не
знают такого обычая». Молодые же думали: «Нет ничего удивительного, ведь он
обязан ей жизнью». А княгиня и Дануся не сразу признали Збышка, так как он
стоял коленопреклоненный спиной к огню и лицо его было в тени. Княгиня в первую
минуту подумала, что это кто-нибудь из придворных провинился перед князем и
просит ее о заступничестве; но Дануся, у которой зрение было острее, шагнула
вперед и, склонив свою светлую головку, крикнула вдруг тонким, пронзительным
голосом:
– Збышко!
И, не
думая о том, что на нее смотрит весь двор и иноземные гости, она, как серна,
кинулась к молодому рыцарю, обвила руками его шею и, прильнув к своему
возлюбленному, стала целовать ему глаза, губы, щеки; вне себя от радости, она
при этом так пищала, что мазуры в конце концов разразились оглушительным
хохотом, а княгиня схватила ее за ворот и потянула к себе.
Окинув
глазами присутствующих и страшно смутившись, Дануся тогда с такой же быстротой
юркнула за спину княгини и по самую макушку зарылась в складки ее юбки.
Збышко
упал к ногам княгини, та подняла его, поздоровалась и стала расспрашивать про
Мацька: умер он или жив, а коли жив, так почему не приехал в Мазовию? Збышко не
очень внятно отвечал на ее вопросы, он перегибался то в одну, то в другую
сторону, стараясь увидеть Дануську, которая то выглядывала из-за юбки своей
госпожи, то снова пряталась в складках. Мазуры со смеху помирали, глядя на эту
картину, смеялся и князь, пока наконец не внесли горячие блюда и обрадованная
княгиня не обратилась к Збышку со следующими словами:
– Ну,
служи нам теперь, милый слуга, и дай бог тебе служить не только за столом, но и
всегда.
А затем
она обернулась к Данусе:
– А
ты, несносная муха, сейчас же вылезай, а то совсем оборвешь мне юбку.
И Дануся
вылезла, пылающая, смущенная, то и дело поднимая на Збышка испуганные, стыдливые
и в то же время любопытные глазки; она была так хороша, что сердце растаяло не
только у Збышка, но и у прочих мужчин: комтур крестоносцев из Щитно прижал
пальцы к своим толстым влажным губам, а де Лорш воздел в изумлении руки и
воскликнул:
– Ради
святого Иакова из Компостеллы[66],
кто эта девица?
Комтур
из Щитно, который был мужчиной не только тучным, но и низенького роста, приподнялся
на цыпочки и сказал на ухо лотарингскому рыцарю:
– Дщерь
диавола.
Де Лорш
поглядел на него, моргая глазами, затем наморщил брови и сказал в нос:
– Нет,
настоящий рыцарь не хулит красоту.
– Я
ношу золотые шпоры, и я – монах, – надменно возразил Гуго фон Данфельд.
Опоясанные
рыцари пользовались таким почетом, что де Лорш опустил голову и только через
минуту сказал:
– А
я родственник герцогов Брабанта!
– Pax!
Pax![67]
– воскликнул крестоносец. – Хвала могущественным герцогам и друзьям ордена,
который вскоре вручит вам золотые шпоры. Я согласен, что эта девушка красива,
но вы только послушайте, кто ее отец.
Однако
он ничего не успел рассказать, так как в эту минуту князь Януш сел за завтрак
и, узнав предварительно у комтура из Янсборка о знатном родстве господина де
Лорша, дал ему знак занять место около себя. Напротив села княгиня с Данусей, а
Збышко, как когда-то в Кракове, встал за креслами своих дам, готовый служить
им. Данусе было стыдно, и она сидела, низко опустив голову над миской, но
смотрела вбок, так, чтобы Збышко мог видеть ее лицо. С жадностью и восхищением
смотрел он на ее светлую маленькую головку, на розовую щечку, на плечи уже не
детские, обтянутые узким платьем, и чувствовал, что новая любовь волной
поднимается в нем и заливает грудь. На глазах, на губах, на лице он ощущал
свежие ее поцелуи. Когда-то она целовала его, как сестра брата, и как от милого
ребенка принимал он ее поцелуи. Теперь же при одном воспоминании о них с ним
что-то творилось, как, бывало, при встречах с Ягенкой: истома и слабость
овладевали им, но жар таился под ними, как в костре, засыпанном пеплом. Дануся
казалась ему совсем взрослой девушкой, она и в самом деле выросла, расцвела. К
тому же при ней много говорили о любви, и как алеют и раскрываются лепестки
бутона, когда его пригреет солнце, так раскрылись для любви ее глаза, и от
этого появилось в ней нечто новое, чего не было раньше, – красота уже не
детская и очарование неотразимое, упоительное, которое исходило от нее, как
тепло от пламени или аромат от розы.
Збышко
был во власти ее очарования, но не отдавал себе в этом отчета, он совсем
позабылся. Он забыл даже о том, что надо прислуживать дамам. Он не видел, что
придворные смотрят на него, толкают друг друга локтями и, подсмеиваясь,
показывают на него и Данусю. Не заметил он также ни застывшего от изумления
лица господина де Лорша, ни устремленных на Данусю выпуклых глаз комтура из
Щитно, в которых отражалось пламя камина, отчего они казались красными и
сверкали, как у волка. Он опомнился только тогда, когда снова затрубили трубы,
возвестив, что время отправляться в пущу, и княгиня Анна Данута сказала ему:
– Поедешь
с нами, порадуешься, Дануське о любви своей скажешь, а я тоже охотно послушаю.
И она
вышла с Данусей, чтобы переодеться для верховой езды. Збышко тотчас выбежал во
двор, где конюхи держали уже заиндевелых фыркающих коней для княжеской четы,
гостей и придворных. Народу во дворе стало поменьше, загонщики с тенетами ушли
раньше и скрылись уже в пуще. Костры попритухли, день встал ясный, морозный,
снег скрипел под ногами, и с деревьев под легким дуновением, искрясь, осыпался
сухой иней. Вскоре из дома вышел князь и сел на коня; за ним слуга нес
самострел и рогатину, такую длинную и тяжелую, что мало кто владел ею; однако
князь, обладавший, как все мазовецкие Пясты, необычайною силой, легко орудовал
ею. В роду Пястов бывали даже девушки, которые, выходя замуж за иноземных
князей, на свадебном пиру легко скручивали в жгут широкие железные тесаки[68]. Князя
сопровождали два телохранителя, готовые в случае надобности немедленно прийти
ему на помощь; они были выбраны из шляхтичей варшавской и цехановской земель;
страшно было глянуть на них – косая сажень в плечах, могучие, как деревья в
лесу, они привлекли особое внимание прибывшего из дальних стран господина де
Лорша.
Тем
временем вышла и княгиня с Данусей, обе в шапочках из шкурок белых ласок. Достойная
дочь Кейстута лучше владела луком, чем иглой, поэтому за нею несли самострел с
красивой насечкой, который был только немного легче, чем обычно. Збышко
преклонил на снегу колено и подставил княгине руку, на которую она оперлась
ножкой, садясь на коня; затем он посадил в седло Данусю, как в Богданце сажал
Ягенку, – и все тронули коней. Поезд вытянулся длинной змеей, свернул от
дома направо и, сверкая и переливаясь на опушке леса, как цветная кайма по краю
темного сукна, стал медленно въезжать в лес.
Поезд
уже углубился в чащу, когда княгиня обернулась к Збышку и сказала:
– Что
же ты молчишь? Поговори же с нею.
Но
Збышком овладела робость, и, даже ободренный княгиней, он заговорил не сразу.
– Дануська! –
промолвил он наконец.
– Что,
Збышко?
– Я
люблю тебя так…
Он
запнулся, тщетно силясь найти слова; трудно это было ему, хоть и умел он, как
иноземный рыцарь, преклонить перед девушкой колено, хоть и оказывал ей
всяческие знаки внимания и старался избегать простонародных слов, но тщетно
силился выражаться с изысканностью, ибо как приволье полей была его душа, и
говорить он умел только просто.
Так и
сейчас, помолчав минуту, он сказал:
– Я
люблю тебя так, что дух занимается!
Она
подняла на него из-под меховой шапочки голубые глаза и лицо, разрумяненное холодным
лесным воздухом.
– И
я, Збышко! – ответила она поспешно.
И тотчас
опустила ресницы, ибо знала уже, что такое любовь.
– Мое
ты сокровище! Моя ты красавица! – воскликнул Збышко.
И снова
умолк, счастливый, растроганный; но добрая и вместе с тем любопытная княгиня
опять пришла ему на помощь.
– Расскажи, –
промолвила она, – как тосковал по ней, а встретится кустик – и в губы ее
поцелуй, я не стану гневаться: так ты лучше всего докажешь, что любишь ее.
И начал
он рассказывать, как тосковал по ней и в Богданце, когда за Мацьком ухаживал, и
в гостях у соседей. Хитрый парень ни словом не обмолвился об Ягенке, хоть обо
всем рассказал откровенно, потому что в эту минуту так любил прекрасную Данусю,
что ему хотелось схватить ее в объятия, посадить перед собой на коня и прижать
к груди.
Однако
Збышко не посмел этого сделать; но когда первый куст отделил его и Данусю от
ехавших следом за ними гостей и придворных, он нагнулся, обнял ее и спрятал
лицо в меховой шапочке девушки, доказав этим свою любовь к ней.
Но нет
зимою листьев на кустах орешника, и увидели его Гуго фон Данфельд и господин де
Лорш, увидели и придворные и стали говорить между собой:
– При
княгине чмокнул! Княгиня их мигом окрутит, это уж как пить дать.
– Он
молодец, но и у нее горячая кровь Юранда!
– Кремень
это и огниво, хоть девчонка как будто смиренница. Небось загорится! Ишь как он
впился в нее, точно клещ!
Так,
смеясь, говорили они, а комтур из Щитно обратил к господину де Лоршу свое
козлиное, злое и похотливое лицо и спросил:
– Не
хотели ли бы вы, господин де Лорш, чтобы какой-нибудь Мерлин[69] чародейскою властью
оборотил вас в этого молодого рыцаря?
– А
вы, господин фон Данфельд? – спросил де Лорш.
Крестоносец,
душу которого обожгла, видно, зависть и похоть, вздыбил нетерпеливой рукою коня
и воскликнул:
– Клянусь
спасением души!..
Однако
тотчас опомнился и, склонив голову, произнес:
– Я
монах и дал обет целомудрия.
И бросил
быстрый взгляд на лотарингского рыцаря, опасаясь увидеть на его лице улыбку.
Что касается целомудрия, то орден пользовался дурной славой, а самая худая шла
о Гуго фон Данфельде. Несколько лет назад он был помощником правителя в Самбии,
и жалоб на него было столько, что хоть в Мальборке сквозь пальцы смотрели на
подобные дела, однако вынуждены были перевести его в Щитно начальником замковой
стражи. Прибыв в последние дни с тайным поручением ко двору князя, он увидел
прелестную дочку Юранда и воспылал к ней страстью; юный возраст Дануси не мог
для него служить помехой, так как в те времена девушки выходили замуж и в более
раннем возрасте. Но Данфельд знал, из какой семьи девушка, а с именем Юранда у
него было связано страшное воспоминание, так что сама страсть родилась в нем из
дикой ненависти.
А тут и
де Лорш задал крестоносцу вопрос, ожививший в его памяти это воспоминание:
– Вы,
господин фон Данфельд, назвали эту девушку дщерью диавола; почему вы ее так
назвали?
Данфельд
начал рассказывать эту историю Злоторыи: как при восстановлении замка крестоносцы
ловко захватили в плен князя вместе с его двором и как при этом погибла мать
Дануси, за которую Юранд страшно мстил с той поры всем рыцарям-крестоносцам.
Ненавистью дышали слова Данфельда, когда он рассказывал эту историю, ибо для
этого у него были личные причины. Два года назад он сам столкнулся с Юрандом;
но, когда увидел страшного «спыховского зверя», первый раз в жизни такого спраздновал
труса, что бросил двух своих родственников, слуг и добычу и как безумный целый
день скакал до самого Щитно, где от волнения надолго слег. Когда он выздоровел,
великий маршал ордена предал его рыцарскому суду; Данфельд поклялся честью на
кресте, что конь понес и умчал его с поля битвы, поэтому суд оправдал его,
однако по приговору ему был закрыт доступ к высшим должностям в ордене. Правда,
обо всем этом крестоносец на этот раз умолчал, зато так расписывал жестокость
Юранда и дерзость всего польского народа, что лотарингский рыцарь не верил
своим ушам.
– Но
ведь мы сейчас, – сказал он наконец, – не у поляков, а у Мазуров?
– Это
отдельное княжество, но народ один, – ответил комтур, – он одинаково
подл и одинаково ненавидит орден. Дай бог, чтобы немецкий меч истребил все это
племя!
– Вы
правы, господин фон Данфельд; ведь если князь, который с виду кажется таким почтенным,
осмелился воздвигать против вас замок в ваших же владениях, то это беззаконие,
о каком я не слыхивал и среди язычников.
– Замок
он воздвигал против нас, но Злоторыя находится не в наших, а в его владениях.
– Тогда
слава Иисусу, ниспославшему вам победу. Как же кончилась эта война?
– Да
войны тогда не было.
– А
ваша победа под Злоторыей?
– Бог
и в этом благословил нас – князь был без войска, с одними придворными и женщинами.
Де Лорш
в изумлении воззрился на крестоносца:
– Как
же так? Значит, вы в мирное время напали на женщин и на князя, который возводил
замок на собственной земле?
– Нет
бесчестных поступков, когда речь идет о славе ордена и христианства.
– А
этот грозный рыцарь ищет мести только за молодую жену, убитую вами в мирное
время?
– Кто
поднимет руку на крестоносца, тот – сын тьмы.
Призадумался
господин де Лорш, услыхав эти речи, но не было у него времени, чтобы ответить
Данфельду, так как они выехали на обширную поляну, поросшую заснеженным
камышом, на которой князь спешился, а за ним спешились и другие.
|
