Человек за ширмой
I
– Небось,
теперь-то на меня никто не обращает внимания, а когда я к вечеру буду мертвым –
тогда, небось, заплачут. Может быть, если бы они знали, что я задумал, так
задержали бы меня, извинились… Но лучше нет! Пусть смерть… Надоели эти вечные
попреки, притеснения из-за какого-нибудь лишнего яблока или из-за разбитой
чашки. Прощайте! Вспомните когда-нибудь раба божьего Михаила. Недолго я и
прожил на белом свете – всего восемь годочков!
План у
Мишки был такой: залезть за ширмы около печки в комнате тети Аси и там умереть.
Это решение твердо созрело в голове Мишки.
Жизнь
его была не красна. Вчера его оставили без желе за разбитую чашку, а сегодня
мать так толкнула его за разлитые духи в золотом флаконе, что он отлетел шагов
на пять. Правда, мать толкнула его еле-еле, но так приятно страдать: он уже
нарочно, движимый не внешней силой, а внутренними побуждениями, сам по себе полетел
к шкафу, упал на спину и, полежав немного, стукнулся головой о низ шкафа.
Подумал:
«Пусть
убивают!».
Эта
мысль вызвала жалость к самому себе, жалость вызвала судорогу в горле, а
судорога вылилась в резкий хриплый плач, полный предсмертной тоски и страдания.
– Пожалуйста,
не притворяйся, – сердито сказала мать. – Убирайся отсюда!
Она
схватила его за руку и, несмотря на то, что он в последней конвульсивной борьбе
цеплялся руками и ногами за кресло, стол и дверной косяк, вынесла его в другую
комнату.
Униженный
и оскорбленный, он долго лежал на диване, придумывая самые страшные кары своим
суровым родителям…
Вот
горит их дом. Мать мечется по улице, размахивая руками, и кричит: «Духи, духи!
Спасите мои заграничные духи в золотом флаконе». Мишка знает, как спасти эту
драгоценность, но он не делает этого. Наоборот, скрещивает руки и, не двигаясь
с места, разражается грубым, оскорбительным смехом: «Духи тебе? А когда я
нечаянно разлил полфлакона, ты сейчас же толкаться?..» Или может быть так, что
он находит на улице деньги… сто рублей. Все начинают льстить, подмазываться к
нему, выпрашивать деньги, а он только скрещивает руки и разражается изредка
оскорбительным смехом… Хорошо, если бы у него был какой-нибудь ручной зверь –
леопард или пантера… Когда кто-нибудь ударит или толкнет Мишку, пантера
бросается на обидчика и терзает его. А Мишка будет смотреть на это, скрестив
руки, холодный, как скала… А что, если бы на нем ночью выросли какие-нибудь
такие иголки, как у ежа?.. Когда его не трогают, чтоб они были незаметны, а как
только кто-нибудь замахнется, иголки приподымаются и – трах! Обидчик так и
напорется на них. Узнала бы нынче маменька, как драться. И за что? За что? Он
всегда был хорошим сыном: остерегался бегать по детской в одном башмаке, потому
что этот поступок по поверью, распространенному в детской, грозил смертью
матери… Никогда не смотрел на лежащую маленькую сестренку со стороны изголовья
– чтобы она не была косая… Мало ли что он делал для поддержания благополучия в
их доме. И вот теперь…
Интересно,
что скажут все, когда найдут в тетиной комнате за ширмой маленький труп…
Подымется визг, оханье и плач. Прибежит мать: «Пустите меня к нему! Это я
виновата!» – «Да уж поздно!» – подумает его труп и совсем, навсегда умрет…
Мишка
встал и пошел в темную комнату тети, придерживая рукой сердце, готовое
разорваться от тоски и уныния…
Зашел за
ширмы и присел, но сейчас же, решив, что эта поза для покойника не подходяща,
улегся на ковре. Были сумерки; от низа ширмы вкусно пахло пылью, и тишину
нарушали чьи-то заглушенные двойными рамами далекие крики с улицы:
– Алексей
Иваныч!.. Что ж вы, подлец вы этакий, обе пары уволокли… Алексей Ива-а-аныч!
Отдайте, мерзавец паршивый, хучь одну пару!
«Кричат… –
подумал Мишка. – Если бы они знали, что тут человек помирает, так не покричали
бы».
Тут же у
него явилась смутная, бесформенная мысль, мимолетный вопрос: «Отчего ж в
сущности он умирает? Просто так – никто не умирает… Умирают от болезней».
Он нажал
себе кулаком живот. Там что-то зловеще заурчало.
«Вот
оно, – подумал Мишка, – чахотка. Ну и пусть! И пусть. Все равно».
В какой
позе его должны найти? Что-нибудь поэффектнее, поживописнее. Ему вспомнилась
картинка из «Нивы», изображавшая убитого запорожца в степи. Запорожец лежит
навзничь, широко раскинув богатырские руки и разбросав ноги. Голова немного
склонена набок и глаза закрыты.
Поза
была найдена.
Мишка
лег на спину, разбросал руки, ноги и стал понемногу умирать…
II
Но ему
помешали.
Послышались
шаги, чьи-то голоса и разговор тети Аси с знакомым офицером Кондрат
Григорьевичем.
– Только
на одну минутку, – говорила тетя Ася, входя. – А потом я вас сейчас
же выгоню.
– Настасья
Петровна! Десять минут… Мы так с вами редко видимся, и то все на людях… Я с ума
схожу.
Мишка,
лежа за ширмами, похолодел. Офицер сходит с ума!.. Это должно быть ужасно.
Когда сходят с ума, начинают прыгать по комнате, рвать книги, валяться по полу
и кусать всех за ноги! Что, если сумасшедший найдет Мишку за ширмами?..
– Вы
говорите вздор, Кондрат Григорьич, – совершенно спокойно, к Мишкиному
удивлению, сказала тетя. – Не понимаю, почему вам сходить с ума?
– Ах,
Настасья Петровна… Вы жестокая, злая женщина.
«Ого! –
подумал Мишка. – Это она-то злая? Ты бы мою маму попробовал – она б тебе
показала».
– Почему
ж я злая? Вот уж этого я не нахожу.
– Не
находите? А мучить, терзать человека – это вы находите?
«Как она
там его терзает?»
Мишка не
понимал этих слов, потому что в комнате все было спокойно: он не слышал ни
возни, ни шума, ни стонов – этих необходимых спутников терзания.
Он
потихоньку заглянул в нижнее отверстие ширмы – ничего подобного. Никого не
терзали… Тетя преспокойно сидела на кушетке, а офицер стоял около нее, опустив
голову, и крутил рукой какую-то баночку на туалетном столике.
«Вот
уронишь еще баночку – она тебе задаст», – злорадно подумал Мишка, вспомнив
сегодняшний случай с флаконом.
– Я
вас терзаю? Чем же я вас терзаю, Кондрат Григорьевич?
– Чем?
И вы не догадываетесь?
Тетя
взяла зеркальце, висевшее у нее на длинной цепочке, и стала ловко крутить, так
что и цепочка и зеркальце слились в один сверкающий круг.
«Вот-то
здорово! – подумал Мишка. – Надо бы потом попробовать».
О своей
смерти он стал понемногу забывать; другие планы зародились в его голове… Можно
взять коробочку от кнопок, привязать ее к веревочке и тоже так вертеть – еще
почище теткиного верчения будет.
III
К его
удивлению, офицер совершенно не обращал внимания на ловкий прием с бешено
мелькавшим зеркальцем. Офицер сложил руки на груди и, звенящим шепотом
произнес:
– И
вы не догадываетесь?!
– Нет, –
сказала тетя, кладя зеркальце на колени.
– Так
знайте же, что я люблю вас больше всего на свете!
«Вот
оно… Уже начал с ума сходить, – подумал со страхом Мишка. – На колени
стал. С чего, спрашивается?»
– Я
день и ночь о вас думаю… Ваш образ все время стоит передо мной. Скажите же… А
вы… А ты? Любишь меня?
«Вот
еще, – поморщился за ширмой Мишка, – на „ты“ говорит. Что же она ему,
горничная, что ли?»
– Ну,
скажи мне! Я буду тебя на руках носить, я не позволю на тебя пылинке сесть…
«Что-о
такое?! – изумленно подумал Мишка. – Что он такое собирается
делать?».
– Ну,
скажи – любишь? Одно слово… Да?
– Да, –
прошептала тетя, закрывая лицо руками.
– Одного
меня? – навязчиво сказал офицер, беря ее руки. – Одного меня? Больше
никого?
Мишка,
распростертый в темном уголку за ширмами, не верил своим ушам.
«Только
его? Вот тебе раз!.. А его, Мишку? А папу, маму? Хорошо же… Пусть-ка она теперь
подойдет к нему с поцелуями – он ее отбреет».
– А
теперь уходите, – сказала тетя, вставая. – Мы и так тут засиделись.
Неловко.
– Настя! –
сказал офицер, прикладывая руки к груди. – Сокровище мое! Я за тебя жизнью
готов пожертвовать.
Этот ход
Мишке понравился. Он чрезвычайно любил все героическое, пахнущее кровью, а
слова офицера нарисовали в Мишкином мозгу чрезвычайно яркую, потрясающую
картину: у офицера связаны сзади руки, он стоит на площади на коленях, и палач,
одетый в красное, ходит с топором. «Настя! – говорит мужественный
офицер. – Сейчас я буду жертвовать за тебя жизнью…» Тетя плачет: «Ну,
жертвуй, что ж делать». Трах! И голова падает с плеч, а палач по Мишкиному шаблону
в таких случаях скрещивает руки на груди и хохочет оскорбительным смехом.
Мишка
был честным, прямолинейным мальчиком и иначе дальнейшей судьбы офицера не
представлял.
– Ах, –
сказала тетя, – мне так стыдно… Неужели я когда-нибудь буду вашей женой…
– О, –
сказал офицер. – Это такое счастье! Подумай – мы женаты, у нас дети…
«Гм… –
подумал Мишка, – дети… Странно, что у тети до сих пор детей не было».
Его
удивило, что он до сих пор не замечал этого… У мамы есть дети, у полковницы на
верхней площадке есть дети, а одна тетя без детей.
«Наверно, –
подумал Мишка, – без мужа их не бывает. Нельзя. Некому кормить».
– Иди,
иди, милый.
– Иду.
О, радость моя! Один только поцелуй!..
– Нет,
нет, ни за что…
– Только
один! И я уйду.
– Нет,
нет! Ради Бога…
«Чего
там ломаться, – подумал Мишка. – Поцеловалась бы уж. Будто трудно…
Сестренку Труську целый день ведь лижет».
– Один
поцелуй! Умоляю. Я за него полжизни отдам!
Мишка
видел: офицер протянул руки и схватил тетю за затылок, а она запрокинула
голову, и оба стали чмокаться.
Мишке
сделалось немного неловко. Черт знает что такое. Целуются, будто маленькие.
Разве напугать их для смеху: высунуть голову и прорычать густым голосом, как
дворник: «Вы чего тут делаете?!»
Но тетя
уже оторвалась от офицера и убежала.
IV
Оставшись
в одиночестве, обреченный на смерть Мишка встал и прислушался к шуму из
соседних комнат.
«Ложки
звякают, чай пьют… Небось, меня не позовут. Хоть с голоду подыхай…»
– Миша! –
раздался голос матери. – Мишутка! Где ты? Иди пить чай.
Мишка
вышел в коридор, принял обиженный вид и боком, озираясь, как волчонок, подошел
к матери. «Сейчас будет извиняться», – подумал он.
– Где
ты был, Мишутка? Садись чай пить. Тебе с молоком?
«Эх, –
подумал добросердечный Миша. – Ну и Бог с ней! Если она забыла, так и я
забуду. Все ж таки она меня кормит, обувает».
Он
задумался о чем-то и вдруг неожиданно громко сказал:
– Мама,
поцелуй-ка меня!
– Ах
ты, поцелуйка. Ну, иди сюда.
Мишка
поцеловался и, идя на свое место, в недоумении вздернул плечами:
«Что тут
особенного? Не понимаю… Полжизни… Прямо – умора!»
|
