 Увеличить |
Мой сосед по кровати
Гостей
на этой даче было так много, что я не всех знал даже по фамилиям. В 2 часа ночи
вся эта усталая, нашумевшая за день компания стала поговаривать об отдыхе.
Выяснилось, что ночевать остаются восемь человек – в четырех свободных
комнатах.
Хозяйка
дома подвела ко мне маленького приземистого человечка из числа остающихся и
сказала:
– А
вот с вами в одной комнате ляжет Максим Семеныч.
Конечно,
я предпочел бы иметь отдельную комнату, но по осмотре маленького незнакомца
решил, что если уж выбирать из нескольких зол, то выбирать меньшее.
– Пожалуйста!
– Вы
ничего не будете иметь против? – робко осведомился Максим Семеныч.
– Помилуйте…
Почему же?
– Да
видите ли… Потому что компаньон-то я тяжелый…
– А
что такое?
– Человек
я пожилой, неразговорчивый, мрачный, все больше в молчанку играю, а вы паренек
молодой, небось душу перед сном не прочь отвести, поболтать об этом да об том?
– Наоборот.
Я с удовольствием помолчу. Я сам не из особенно болтливых.
– А
коли так, так и так! – облегченно воскликнул Максим Семеныч. – Одно к
одному, значит. Хе-хе-хе…
Когда мы
пришли в свою комнату и стали раздеваться, он сказал:
– А
ведь знаете, есть люди, которые органически не переносят молчания. Я потому вас
и спросил давеча. Меня многие недолюбливают за это. Что это, говорят, молчит
человек, ровно колода…
– Ну,
со мной вы можете не стесняться, – засмеялся я.
– Ну,
вот спасибо. Приятное исключение…
Он снял
один ботинок, положил его под мышку, погрузился в задумчивость и потом, улыбнувшись,
сказал:
– Помню,
еще в моей молодости был случай… Поселился я со знакомым студентом Силантьевым
в одной комнате… Ну, молчу я… день, два – молчу… Сначала он подсмеивался надо
мной, говорил, что у меня на душе нечисто, потом стал нервничать, а под конец
ругаться стал… «Ты что, – говорит, – обет молчания дал? Чего молчишь,
как убитый?» – «Да ничего», – отвечаю. «Нет, – говорит, – ты
что-нибудь скажи!» – «Да что же?» Опять молчу. День, два. Как-то схватил он
бутылку да и говорит: «Эх, – говорит, – с каким бы удовольствием
трахнул тебя этой бутылкой, чтобы только от тебя человеческий голос услышать».
А я ему говорю: «Драться нельзя». Помолчали денька три опять. Однажды вечером
раздеваемся мы перед сном, вот как сейчас, а он как пустит в меня сапогом! «Будь
ты, – говорит, – проклят отныне и до века. Нет у меня жизни человеческой!..
Не знаю, – говорит, – в гробу я лежу, в одиночной тюрьме или где.
Завтра же утром съезжаю!» И что же вы думаете? – Мой сосед тихо
засмеялся. – Ведь сбежал. Ей-богу, сбежал.
– Ну,
это просто нервный субъект, – пробормотал я, с удовольствием ныряя в
холодную постель.
– Нервный?
Тогда, значит, все нервные! Ежели девушка двадцати лет, веселая, здоровая, она
тоже нервная? У меня такая невеста была. Сначала говорила мне: «Мне, –
говорит, – нравится, что вы такой серьезный, положительный, не болтун». А
потом, как только приду – уже спрашивать начала: «Чего вы все молчите?» – «Да о
чем же говорить?» – «Как! Неужели не о чем? Что вы сегодня, например, делали?»
– «Был на службе, обедал, а теперь вот к вам приехал». – «Мне, – говорит, –
страшно с вами. Вы все молчите…» – «Такой уж, – говорю, – я есть –
таким меня и любите». Да где там! Приезжаю к ней как-то, а у нее юнкер сидит.
Сиди-ит, разливается! Я, говорит, видел и то и се, бывал и там и тут, и бываете
ли вы в театре, и любите ли вы танцы, и что это значит, что подарили мне сейчас
желтый цветок, и со значением или без значения? И сколько этот юнкер мог слов
сказать, это даже удивительно… А она все к нему так и тянется, так и тянется…
Мне-то что… сижу – молчу. Юнкер на меня косо посматривает, стал с ней
перешептываться, пересмеиваться… Ну, помолчал я, ушел. И что ж вы думаете? Дня
через два заезжаю к ней, выходит ко мне этот юнкер. «Вам, –
говорит, – чего тут надо?» – «Как чего? Марью Петровну хочу видеть». –
«Пошел вон! – говорит мне этот проклятый юнкеришка. – А то я, –
говорит, – тебя так тресну, если будешь еще шататься». Хотел я возразить
ему, оборвать мальчишку, а за дверью смех. Засмеялась она и кричит из-за двери:
«Вы мне, – говорит, – не нужны. Вы молчите, но ведь и мой комод
молчит, и мое кресло молчит. Уж лучше я комод в женихи возьму, какая разница…»
Дура! Взял я да ушел.
Я сонно
засмеялся и сказал:
– Да-а…
История! Ну, спокойной ночи.
– Приятных
снов! Вообще, у мужчины хотя логика есть по крайней мере. А женщина иногда так
себя поведет… Дело прошлое – можно признаться – был у меня роман с одной
замужней женщиной… И за что она меня, спрашивается, выбрала? Смеху подобно! За
то, видите ли, «что я очень молчалив и поэтому никому о наших отношениях не
проболтаюся»… Три дня она меня только и вытерпела… Взмолилась: «Господи,
Создатель! – говорит. – Пусть лучше будет вертопрах, хвастунишка,
болтун, но не этот мрачный надгробный мавзолей. Вот, – говорит, – со
многими приходилось целоваться и обниматься, но труп безгласный никогда еще
любовником не был. Иди ты, – говорит, – и чтобы мои глаза тебя не
видели отныне и до века!» И что ж вы думаете? Сама пошла и мужу рассказала о
наших отношениях… Вот тебе и разговорчивость! После скандал вышел.
– Действительно, –
поддакнул я, с трудом приоткрывая отяжелевшие веки. – Ну, спите! Вы
знаете, уже половина четвертого.
– Ну?
Пора на боковую.
Он
неторопливо снял второй сапог и сказал:
– А
один раз даже незнакомый человек на меня освирепел… Дело было в поезде, едем мы
в купе, я, конечно, по своей привычке, сижу молчу…
Я закрыл
глаза и притворно захрапел, чтобы прекратить эту глупую болтовню.
–…Он
сначала спрашивает меня: «Далеко изволите ехать?» – «Да». – «То есть как –
да?»…
– Хррр-пффф!
– Гм!
Что он, заснул, что ли? Спит… Ох, молодость, молодость. Этот студент бывало
тоже, что со мной жил… Как только ляжет – сейчас храпеть начинает. А иногда
среди ночи проснется и начинает сам с собой разговаривать… Со мной-то не
наговоришься – хе-хе!
Я
прервал свой искусственный храп, поднялся на одном локте и ядовито сказал:
– Вы
говорите, что вы такой неразговорчивый. Однако теперь этого сказать нельзя.
Он
недоумевающе повернулся ко мне:
– Почему?
– Да
вы без умолку рассказываете.
– Я
к примеру рассказываю. Вот тоже случай у меня был с батюшкой на исповеди…
Пришел я к нему, он и спрашивает, как полагается: «Грешен?» – «Грешен». –
«А чем?» – «Мало ли!» – «А все-таки?» – «Всем грешен». Молчим. Он молчит, я
молчу. Наконец…
– Слушайте! –
сердито крикнул я, энергично повернувшись на постели. – Сколько бы вы ни
говорили мне о вашей неразговорчивости, я не поверю! И чем вы больше мне будете
рассказывать – тем хуже.
– Почему? –
спросил мой компаньон обиженно, расстегивая жилет. – Я, кажется, не давал
вам повода сомневаться в моих словах. Мне однажды даже на службе была
неприятность из-за моей неразговорчивости. Приезжает как-то директор… Зовет
меня к себе… Настроение у него, очевидно, было самое хорошее… «Ну, что, –
спрашивает, – новенького?» – «Ничего». – «Как ничего?» – «Да так –
ничего!» – «То есть позвольте… Как это вы так мне…»
– Я
сплю! – злобно закричал я. – Спокойной ночи, спокойной ночи,
спокойной ночи!
Он
развязал галстук.
– Спокойной
ночи. «…Как это вы так мне отвечаете, – говорит, – ничего! Это
невежливо!» – «Да как же иначе вам ответить, если нового ничего. Из ничего и не
будет ничего. О чем же еще пустой разговор мне начинать, если все старое!» –
«Нет, – говорит, – все имеет свои границы… можно, –
говорит, – быть неразговорчивым, но…»
Тихо,
бесшумно провалился я куда-то, и сон, как тяжелая, мягкая шуба, покрыл собою
все.
* * *
Луч
солнца прорезал мои сомкнутые веки и заставил открыть глаза.
Услышав
какой-то разговор, я повернулся на другой бок и увидел фигуру Максима Семеныча,
свернувшегося под одеялом. Он неторопливо говорил, смотря в потолок:
– «Я, –
говорит, – буду требовать у вас развода, потому что выходила замуж за
человека, а не за бесчувственного, безгласного идола. Ну, чего, чего вы
молчите?» – «Да о чем же мне, Липочка, говорить?»
|
