Функельман и сын
(Рассказ матери)
Я еще с
прошлого года стала замечать, что мой мальчик ходит бледный, задумчивый. А
когда еврейский мальчик начинает задумываться – это уже плохо. Что вы думаете,
мне обыск нужен, что ли, или что?
– Мотя, –
говорю я ему, – Мотя, мальчик мой! Чего тебе так каламитно?
Так он
поднимет на меня свои глаза и скажет:
– Что
значит – каламитно! Ничего мне не каламитно!
– Мотя!
Чего ты крутишь? Ведь я же вижу.
– Ой, –
говорит, – отстань ты от меня, мама! У меня скоро экзамен на аттестат
зрелости, а потом, у меня есть запросы.
Обрадовал!
Когда у еврейского мальчика появляются запросы, так господин околоточный целую
ночь не спит.
– Мотя!
Зачем тебе запросы? Что, их на ноги наденешь, когда башмаков нет, или на хлеб
намажешь вместо масла? «Запросы, запросы»! Отцу твоему сорок шестой год – он
даже этих запросов и не нюхал. И плохо, ты думаешь, вышло? Пойди поищи другой
такой галантерейный магазин, как у Якова Функельмана! Нужны ему твои запросы!
Он даже картоночки маленькие по всему магазину развесил: «Цены без запроса»!
– Мама,
не мешай мне! Я читаю.
– Он
читает! Когда он читает, так уже мать родную слушать не может. Я через тебя,
может, сорок две болячки в жизни имела, а ты нос в книжку всунул и думаешь, что
умный, как раввин. Гениальный ребенок.
Вижу –
мой Мотя все крутит и крутит.
– Что
ты крутишь?
– Ничего
я не кручу. Не мешай читать.
Что это
он там такое читает? Ой! Разве сердце матери это камень – или что? Я же так и
знала! «Записки Крапоткина»!
– Тебе
очень нужно знать записки Крапоткина, да? Ты будешь больной, если ты их не
прочтешь? Брось сейчас же!
– Мама,
оставь, не трогай. Я же тебя не трогаю. Еще бы он родную мать тронул, шейгец
паршивый! И так мне в сердце ударило, будто с камнем. Куда, вы думаете, я
сейчас же побежала? Конечно, до отца.
– Яков!
Что ты тут перекладываешь сорочки? Убежат они, что ли, от тебя – или что? Он
должен обязательно сорочки перекладывать…
– А
что?
– Ты
бы лучше на Мотю посмотрел.
– А
что?
– Ему
надо читать «Записки Крапоткина», да?
– А
что?
– Яков!
Ты мне не крути. Что ты мне крутишь! Скандала захотел, обыска у тебя не было,
да?
– А
что?
Это не
человек, а дурак какой-то. Еще он мне должен голову крутить!
– Что
тебе нужно, чтобы твой сын в тюрьме сидел? Тебе для него другого места нет?
Надевайся, пойдем домой!
Вы
думаете, что он делал, этот Мотя, когда мы пришли? Он читал себе «Записки
Крапоткина».
– Мотька! –
кричит Яков. – Брось книгу!
– А
вы, – говорит, – ее подымете?
– Брось,
или я тебя сию минуту по морде ударю. И как вы думаете, что ответил этот Мотя?
– Попробуй!
А я отравлюсь. Это запросы называется!
– А,
чтоб ты пропал! Тебе для матери книжку жалко. Тебя кто рожал – мать или
Крапоткин?
– А
что вы, – говорит Мотя, – думаете? Может, я, благодаря ему, второй
раз на свете родился.
Ой, мое
горе! Я заплакала, Яша заплакал, и Мотя тоже заплакал. Прямо маскарад!
Вышли мы
с Яшей в спальню, смотрим друг на друга.
– Хороший
мальчик, а? Ему еще в носе нужно ковырять, а он уже Крапоткина читает.
– Ну
что же?
– Яша!
Ты знаешь что? Нашего мальчика нужно спасти. Это невозможно.
Так Яша
мне говорит:
– Что
я его спасу? Как я его спасу? По морде ему дам? Так он отравится.
– Тебе
сейчас – морда. Интеллигентный человек, а рассуждает как разбойник. Для своего
ребенка головой пошевелить трудно. Думай!
Яков
сел, стал думать. Я села, стала думать. Ум хорошо, а два еще лучше.
Думаем,
думаем, хоть святых вон выноси.
– Яша!
– А
что?
– Знаешь
что? Нашего ребенка нужно отвлечь.
– Ой,
какая ты умная – отвлечь! Чем я его отвлеку? По морде ему дам?
– Ты
же другого не можешь! Для тебя Мотькина морда это идеал!.. Он ребенок живой –
его чем-нибудь другим заинтересовать нужно… Нехай он влюбится – или что?
– Какая
ты, подумаешь, гениальная женщина! А в кого?
– Ну,
пусть он побывает в свете! Поведи его в кинематограф или еще куда! Что, ты не
можешь повести его в ресторан?
– Нашла
учителя! Что, я бывал когда-нибудь в ресторане? Даже не знаю, как там отворять
дверей.
– Что
ты крутишь? Что ты мине крутишь? Тебе это чужой ребенок? Это крапоткинское
дитё, а не твое? Такой большой дурак и не может мальчика развлекать.
Так
пошел он к Моте, стал крутить:
– Ну,
Мотечка, не сердись на нас. Пойди с отцом немного пройдись. Я ведь же тебя
люблю – ты такой бледненький.
Ну,
Мотька туда-сюда – стал крутить: то дайте ему главу дочитать, то у него ноги
болят.
– Хороший
ребенок! Книжку читать – ноги не болят, а с отцом пройтись – откуда ноги
взялись. Надевай картузик, Мотенька, ну же!
Похныкал
мой Мотенька, покапризничал – пошел с папой.
Они
только за двери – я сейчас же к нему в ящик… Боже ты мой! И как это у нас до
сих пор обыска не было – не понимаю! За что только, извините, полиция деньги
получает?.. И Крапоткины у него, и Бебели, и Мебели, и Малинины, и Буренины –
прямо пороховой склад. Эрфуртских программ – так целых три штуки! Как у ребенка
голова не лопнула от всего этого?!
Ой, как
оно у меня в печке горело, если бы вы знали! Быка можно было зажарить.
В
одиннадцать часов вечера вернулись Яша с Мотей, а на другое утро такой визг по
дому пошел, как будто его резали.
– Где
мои книги?! Кто имел право брать чужую собственность! Это насилие! Я
протестуюсь!!
Функельманы,
это верно, любят молчать, но когда они уже начинают кричать – так скандал
выходит на всю улицу.
– Что
ты кричишь, как дурак, – говорит Яков. – От этого книжка не появится
обратно. Пойдем лучше контру сыграем.
– Не
желаю я вашу контру, отдайте мне моего Энгельса и Каутского!
– Мотя,
ты совсем сумасшедший! Я же тебе дам фору – будем играть на три рубля. Если
выиграешь, покупай себе хоть десяток новых книг.
– Потому
только, – говорит Мотя, – и пойду с тобой, чтобы свои книги вернуть.
Ушли
они. Пришли вечером в половине двенадцатого.
– Ну
что, Мотя? – спрашиваю. – Как твои дела?
– Хорошие
дела, когда папаша играет, как маркер. Разве можно при такой форе кончать в
последнем шаре? Конечно же, он выиграет. Я не успею подойти к биллиарду, как у
него партия сделана.
Ну,
утром встали они, Мотя и говорит:
– Папаша,
хочешь контру?
– А
почему нет?
Ушли.
Слава Богу! Бог всегда слушает еврейские молитвы. Уже Мотя о книжках и не
вспоминает.
Раньше у
него только и слышишь: «Классовые перегородки, добавочная стоимость,
кооперативные начала…»
А теперь
такие хорошие русские слова: «Красный по борту в лузу, фора, очко, алагер…»
Прямо сердце радовалось.
Ну,
пришли они в двенадцать часов ночи – оба веселые, легли спать.
Пиджаки
в мелу, взяла я почистить – что-то торчит из кармана. Э, программа
кинематографа! Хе-хе! После Эрфуртской программы это, знаете, недурно. Бог таки
поворачивает ухо к еврейским молитвам!
Ну, так
у них так и пошло: сегодня биллиард, завтра биллиард и послезавтра – тоже
биллиард.
– Ну, –
говорю я как-то, – слава Богу, Яша… Отвлек ты мальчика. Уже пусть он
немного позанимается. И ты свой магазин забросил.
– Рано, –
говорит Яша. – Еще он еще вчера хотел открытку с видом на Маркса купить.
Ну, рано
так рано.
Уже они
кинематограф забросили, уже программки цирка у них в кармане.
Еще
проходит неделя – кажется, довольно, мальчик отвлекся.
– Мотя,
что же с экзаменом? Яша, что же с магазином?
– Еще
не совсем хорошо, – говорит Яша, – подождем недельку. Ты думаешь,
запросы так легко из человека выходят?!
Недельку
так недельку. Уже у них по карманам не цирковая программа, а от кафешантана –
ужасно бойкий этот Яша оказался…
– Ну,
довольно, Яша, хватит! Гораздо бы лучше, чтобы Мотя за свои книги засел.
– Сегодня, –
говорит Яша, – нельзя еще, мы одному человечку в одном месте быть обещали.
Сегодня
одному человечку, завтра другому человечку… Вижу я, Яков мой крутить начинает.
А один
раз оба этих дурака в десять часов утра явились.
– Где
вы были, шарлатаны?
– У
товарища ночевали. Уже было поздно, и дождик шел, так мы остались.
Странный
этот дождик, который на их улице шел, а на нашей улице не шел.
– Я, –
говорит Яша, – спать лягу, у меня голова болит. И у Моти тоже голова
болит; пусть и он ложится.
Так вы
знаете что? Взяла я их костюмы, и там лежало в карманах такое, что ужас: у
Мотьки – черепаховая шпилька, а у Яши – черный ажурный чулок.
Это тоже
дождик?!
То
Эрфуртская программа, потом кинематографическая, потом от цирка, потом от
шантана, а теперь такая программа, что плюнуть хочется.
– Яша!
Это что значит?
– Что?
Чулок! Что ты, чулков не видала?
– Где
же ты его взял?
– У
коммивояжера для образца.
– А
зачем же он надеванный? А зачем ты пьяный? А зачем у Мотьки женская шпилька?
– Это
тоже для образца.
– Что
ты крутишь? Что ты мине крутишь? А отчего Мотька спать хочет? А отчего в твоей
чековой книжке одни корешки? Ты с корешков жить будешь? Чтоб вас громом убило,
паршивцев!
И теперь
вот так оно и пошло: Мотька днем за биллиардом, а ночью его по шантанам черти
таскают. Яшка днем за биллиардом, а ночью с Мотькой по шантанам бегает. Такая
дружба, будто черт с веревкой их связал. Отец хоть изредка в магазин за
деньгами приедет, а Мотька совсем исчез! Приедет переменить воротничок – и
опять назад.
Наш
еврейский бог услышал еврейскую молитву, но только слишком; он сделал больше
чем надо. Так Мотька отвлекся, что я день и ночь плачу.
Уже
Мотька отца на биллиарде обыгрывает и фору ему дает, а этот старый осел на него
не надыхается.
И так
они оба отвлекаются, что плакать хочется. Уже и экзаменов нет, и магазина нет.
Все они из дому тащут, а в дом ничего. Разве что иногда принесут в кармане
кусок раздавленного ананаса или половинку шелкового корсета. И уж они крутят,
уж они крутят…
* * *
Вы
извините меня, что я отнимаю время разговорами, но я у вас хотела одну вещь
спросить… Тут никого нет поблизости? Слушайте! Нет ли у вас свободной Эфуртской
программы или Крапоткина? Что вы знаете, утопающий за соломинку хватается, так
я бы, может быть, попробовала бы… Вы знаете что? Положу Моте под подушку,
может, он найдет и отвлечется немного… А тому старому ослу – сплошное ему горе
– даже отвлекаться нечем! Он уже будет крутить, и крутить, и крутить до самой
смерти…
|