Золотой век
I
По
приезде в Петербург я явился к старому другу, репортеру Стремглавову, и сказал
ему так:
– Стремглавов!
Я хочу быть знаменитым.
Стремглавов
кивнул одобрительно головой, побарабанил пальцами по столу, закурил папиросу,
закрутил на столе пепельницу, поболтал ногой – он всегда делал несколько дел
сразу – и отвечал:
– Нынче
многие хотят сделаться знаменитыми.
– Я
не «многий», – скромно возразил я. – Василиев, чтоб они были
Максимычами и в то же время Кандыбинами – встретишь, брат, не каждый день. Это
очень редкая комбинация!
– Ты
давно пишешь? – спросил Стремглавов.
– Что…
пишу?
– Ну,
вообще, – сочиняешь!
– Да
я ничего и не сочиняю.
– Ага!
Значит – другая специальность. Рубенсом думаешь сделаться?
– У
меня нет слуха, – откровенно сознался я.
– На
что слуха?
– Чтобы
быть этим вот… как ты его там назвал?.. Музыкантом…
– Ну,
брат, это ты слишком. Рубенс не музыкант, а художник.
Так как
я не интересовался живописью, то не мог упомнить всех русских художников, о чем
Стремглавову и заявил, добавив:
– Я
умею рисовать метки для белья.
– Не
надо. На сцене играл?
– Играл.
Но когда я начинал объясняться героине в любви, у меня получался такой тон, будто
бы я требую за переноску рояля на водку. Антрепренер и сказал, что лучше уж
пусть я на самом деле таскаю на спине рояли. И выгнал меня.
– И
ты все-таки хочешь стать знаменитостью?
– Хочу.
Не забывай, что я умею рисовать метки!
Стремглавов
почесал затылок и сразу же сделал несколько дел: взял спичку, откусил половину,
завернул ее в бумажку, бросил в корзину, вынул часы и, засвистав, сказал:
– Хорошо.
Придется сделать тебя знаменитостью. Отчасти, знаешь, даже хорошо, что ты
мешаешь Рубенса с Робинзоном Крузо и таскаешь на спине рояли – это придает тебе
оттенок непосредственности.
Он
дружески похлопал меня по плечу и обещал сделать все, что от него зависит.
II
На
другой день я увидел в двух газетах в отделе «Новости искусства» такую странную
строку: «Здоровье Кандыбина поправляется».
– Послушай,
Стремглавов, – спросил я, приехав к нему, – почему мое здоровье
поправляется? Я и не был болен.
– Это
так надо, – сказал Стремглавов. – Первое известие, которое сообщается
о тебе, должно быть благоприятным… Публика любит, когда кто-нибудь
поправляется.
– А
она знает – кто такой Кандыбин?
– Нет.
Но она теперь уже заинтересовалась твоим здоровьем, и все будут при встречах
сообщать друг другу: «А здоровье Кандыбина поправляется».
– А
если тот спросит: «Какого Кандыбина?»
– Не
спросит. Тот скажет только: «Да? А я думал, что ему хуже».
– Стремглавов!
Ведь они сейчас же и забудут обо мне!
– Забудут.
А я завтра пущу еще такую заметку: «В здоровье нашего маститого»… Ты чем хочешь
быть: писателем? художником?..
– Можно
писателем.
– «В
здоровье нашего маститого писателя Кандыбина наступило временное ухудшение. Вчера
он съел только одну котлетку и два яйца всмятку. Температура 39,7».
– А
портрета еще не нужно?
– Рано.
Ты меня извини, я должен сейчас ехать давать заметку о котлете.
И он,
озабоченный, убежал.
III
Я с
лихорадочным любопытством следил за своей новой жизнью.
Поправлялся
я медленно, но верно. Температура падала, количество котлет, нашедших приют в
моем желудке, все увеличивалось, а яйца я рисковал уже съесть не только
всмятку, но и вкрутую.
Наконец
я не только выздоровел, но даже пустился в авантюры.
«Вчера, –
писала одна газета, – на вокзале произошло печальное столкновение, которое
может окончиться дуэлью. Известный Кандыбин, возмущенный резким отзывом
капитана в отставке о русской литературе, дал последнему пощечину. Противники
обменялись карточками».
Этот
инцидент вызвал в газетах шум.
Некоторые
писали, что я должен отказаться от всякой дуэли, так как в пощечине не было состава
оскорбления, и что общество должно беречь русские таланты, находящиеся в
расцвете сил.
Одна
газета говорила:
«Вечная
история Пушкина и Дантеса повторяется в нашей полной несообразностей стране.
Скоро, вероятно, Кандыбин подставит свой лоб под пулю какого-то капитана Ч*. И
мы спрашиваем: справедливо ли это? С одной стороны – Кандыбин, с другой –
какой-то никому не ведомый капитан Ч*».
«Мы
уверены, – писала другая газета, – что друзья Кандыбина не допустят
его до дуэли».
Большое
впечатление произвело известие, что Стремглавов (ближайший друг писателя) дал
клятву, в случае несчастного исхода дуэли, драться самому с капитаном Ч*.
Ко мне
заезжали репортеры.
– Скажите, –
спросили они, – что побудило вас дать капитану пощечину?
– Да
ведь вы читали, – сказал я. – Он резко отзывался о русской
литературе. Наглец сказал, что Айвазовский был бездарным писакой.
– Но
ведь Айвазовский – художник! – изумленно воскликнул репортер.
– Все
равно. Великие имена должны быть святыней, – строго отвечал я.
IV
Сегодня
я узнал, что капитан Ч* позорно отказался от дуэли, а я уезжаю в Ялту.
При
встрече со Стремглавовым я спросил его:
– Что,
я тебе надоел, что ты меня сплавляешь?
– Это
надо. Пусть публика немного отдохнет от тебя. И потом, это шикарно: «Кандыбин
едет в Ялту, надеясь окончить среди чудной природы юга большую, начатую им
вещь».
– А
какую вещь я начал?
– Драму
«Грани смерти».
– Антрепренеры
не будут просить ее для постановки?
– Конечно,
будут. Ты скажешь, что, закончив, остался ею недоволен и сжег три акта. Для
публики это канальски эффектно!
Через
неделю я узнал, что в Ялте со мной случилось несчастье: взбираясь по горной
круче, я упал в долину и вывихнул себе ногу. Опять началась
длинная-неутомительная история с сидением на куриных котлетках и яйцах.
Потом я
выздоровел и для чего-то поехал в Рим… Дальнейшие мои поступки страдали полным
отсутствием всякой последовательности и логики.
В Ницце
я купил виллу, но не остался в ней жить, а отправился в Бретань кончать комедию
«На заре жизни». Пожар моего дома уничтожил рукопись, и поэтому (совершенно
идиотский поступок) я приобрел клочок земли под Нюренбергом.
Мне так
надоели бессмысленные мытарства по белу свету и непроизводительная трата денег,
что я отправился к Стремглавову и категорически заявил:
– Надоело!
Хочу, чтобы юбилей.
– Какой
юбилей?
– Двадцатипятилетний.
– Много.
Ты всего-то три месяца в Петербурге. Хочешь десятилетний?
– Ладно, –
сказал я. – Хорошо проработанные 10 лет дороже бессмысленно прожитых 25.
– Ты
рассуждаешь, как Толстой, – восхищенно вскричал Стремглавов.
– Даже
лучше. Потому что я о Толстом ничего не знаю, а он обо мне узнает.
V
Сегодня
справлял десятилетний юбилей своей литературной и научно-просветительной деятельности…
На
торжественном обеде один маститый литератор (не знаю его фамилии) сказал речь:
– Вас
приветствовали как носителя идеалов молодежи, как певца родной скорби и нищеты,
я же скажу только два слова, но которые рвутся из самой глубины наших душ:
Здравствуй, Кандыбин!!
– А,
здравствуйте, – приветливо отвечал я, польщенный. – Как вы поживаете?
Все
целовали меня.
|