Родители первого сорта
Лениво
просматривая старый номер газеты, в которую было завернуто собрание сочинений
Пшебышевского, я прочел вслух заметку из хроники происшествий:
– «В
выгребной яме дома № 7 по Московскому переулку найден труп младенца с
отрезанной головой. Дознание выяснило, что преступление совершено матерью
младенца крестьянкой Мценского уезда Авдотьей Межевых, желавшей избавиться от
лишней обузы»…
Земский
врач Кныш, сидевший у меня, прослушал заметку и сказал:
– Держу
пари, что еврейка никогда не сделала бы такой штуки!
– Почему?
– Неужели
вы не знаете, что нет на свете народа детолюбивее евреев?..
– Да,
но я думаю – любовь в них пробуждается к детям, а не к тем бедным бесформенным
комочкам мяса, еле-еле успевшим появиться на свет Божий.
– Ну,
нет. Еврей любит своего ребенка до самозабвения в любой момент: при рождении,
во все время роста его, любит его даже тогда, когда это уже верзила с
окладистой бородой и с полдюжиной собственных детей, не менее горячо любимых.
Да вот, хотите, я расскажу вам о трех этапах любви еврея к своему ребенку –
этапах, которым я сам был свидетелем.
– Дело.
А я вас за это угощу добрым стаканом вина.
– И
это дело. Слушайте.
I
рождение ребенка
До сих
пор я без тихой умилительной улыбки не могу вспомнить об этом случае.
Был я
врачом в маленьком, глухом, невероятно грязном городишке. Представьте себе
глубокую осень, темные улицы, грязь по колена, отсутствие средств передвижения,
ей-богу, Дантов ад красивее, наряднее и элегантнее. Он по крайней мере вымощен.
Однажды,
когда пробило уже 11 часов, что по-тамошнему считается глубокою ночью, –
ко мне постучались.
Я
поморщился, но открыл дверь и впустил посетителя – худого бледного еврея,
одетого в непромокаемый плащ и глубокие калоши.
– Что
вам нужно?
– Ой,
господин доктор, – ответил он с примесью мрачного юмора, почти всегда
характеризующего бедных евреев. – Что мне нужно… Вы спросите – чего мне
нужно… Мне все нужно. Но пока, если на минуточку отбросить все остальное – так
мне нужно доктора.
– Заболел
кто-нибудь?
– Нет.
Но жена сегодня, кажется, не прочь родить.
– Так
вы бы обратились к повивальной бабке…
– Господин
доктор! Вы знаете, где она живет?
– Нет,
не знаю.
– Так
как же вы хотите, чтобы я знал? Она же ваш коллега, а не мой коллега… Так как
же вы хотите, чтобы я ее знал? Какая теперь может быть бабка, когда собаку
жалко на улицу поставить. Вы полюбуйтесь на эту погоду! Я рад, что еще до вас
добрался…
– Хоть
извозчик-то есть у вас?
– Господин
доктор! Какой может быть извозчик? У нас на весь город четыре извозчика; так
один пьян, у другого лошадь больная, третий уехал в уезд, а четвертого вообще
нет на свете.
– Ну,
да… однако, согласитесь сами, идти пешком в такую погоду…
– Господин
доктор! Вы хотите, я буду плакать, хотите, я стану на колени, хотите…
– Ну
ладно, ладно. А обратно вы меня проводите?
– Господин
доктор! Я вас на руках понесу, если хотите! Я буду ложиться, если вам нужно
перейти через лужу…
– Ну,
ну, довольно. Жаль только, что у меня нет глубоких калош…
– Ой,
какой же может быть об этом разговор?! Калоши? Нате вам мои калоши! Дождь? Нате
вам мое непромокаемое пальто.
– А
вы-то сами…
– Ну,
на мне есть еще верблюжья куртка. Так, а если бы ее не было? Я бы пошел в
рубашке, я голый пошел бы, но доктора бы я до своей жены привел и у меня бы
родился ребенок!!!
Через
пять минут я, сопровождаемый будущим отцом, закутанный в его клеенчатое пальто
и обутый в его колоссальные калоши, уже шагал по вязкой невидимой грязи, по-над
стенками невидимых домишек среди непроглядной темноты… Холодный дождь потоками
обливал нас, а под ногами шипела, хрипела и чавкала вязкая черная грязь.
– Ой,
как тут нехорошо, господин доктор… Дайте мне свою руку… Вот так! Это не лужа
даже, а форменное несчастье…
– Слушайте!
Да возьмите вы свой плащ… Ведь у меня под ним все равно пальто…
– Что
значит – пальто? А пальто не может от дождя попортиться? Железное оно или что?
Я
приостановился.
– Что?
Калошу потеряли? Дайте я ее вам выниму. Тоже город!
Он был
трогателен до слез в своем самоотречении… И вдруг среди непроглядной тьмы
послышался чей-то кашель, шлепанье ног и голос:
– Моисей,
это ты?
– Ой,
Яша! Хорошо, что ты вышел навстречу… Ну, что Берточка?
– Ты
прямо лопнешь со смеху: она уже родила! И ребенок здоровенький, и она здоровая,
прямо замечательно…
Мой
спутник издал радостный крик и сейчас же захлопотал около меня:
– Теперь
уже ничего не нужно, господин доктор! Уже слава Богу! Ну, я возьму плащ этот и
эти тоже калоши… Бывайте здоровы. И я уже побегу как сумасшедший! Хехе! Так она
родила!
Я
остался один среди тьмы и дождя. Шаги счастливого отца и неизвестного Яши
быстро затихли, и только один торопливый вопрос донесся до меня:
– Мальчик?
Девочка? Чего ж ты молчишь?!!
Я стоял
среди мрака, обливаемый дождем, без калош, не зная, в какую сторону мне идти, и
печально, меланхолически улыбался.
Святой
эгоизм! О, если бы мой отец так же радовался моему рождению…
II
ребенок растет
В
прошлом году я встретился с одним знакомым оперным певцом, евреем, но тщательно
скрывающим свое происхождение.
Он взял
себе манеру говорить с московским растягиванием слов и вообще весь свой
жизненный путь совершал в стиле богатого барина, аристократа, ради милого
барского каприза попавшего на сцену.
– Что
вы делали это лето, Борис Михайлович? – спросил я.
– Этого…
м-да… Что я делал летом?.. Да так, почтеннейший, мало хорошего… Три недели
провел в Ницце, поигрывал в Монте-Карло – скучища! Даже выигрыш не веселит.
Потом мы с князем Голицыным объехали на автомобиле южную Италию. Вернулся в
Россию, пожил немного на даче у своей царскосельской приятельницы графини
Медем, а потом уехал в свое подмосковное имение Горбатово… Тощища!
– Так,
так… это хорошо, – улыбнулся я. – Ну а как поживает ваш сынок Миша?
И
моментально ленивый тон с барским растягиванием слов как рукой сняло:
– Ой,
Миша! Это же прямо-таки замечательное существо, мой Миша! Ой! Это же не
ребенок, а прямо феномен! Можете поражаться – но он уже на скрипочке играет!
Скрипочку такую я ему купил!!
И сквозь
холеное барское лицо международного растакуэра на меня глянуло другое –
бледного еврея в непромокаемом пальто, который хотел отнести меня на руках к
своему будущему ребенку…
III
ребенок вырос
На улице
сгрудилась большая толпа.
Я не мог
протиснуться к центру, приковавшему всеобщее внимание, но, когда кто-то громко
сказал: «Доктора!
Нет ли
здесь доктора?» – толпа почтительно расступилась передо мной.
– Что
здесь такое?
– Да
вот старый еврей – упал и лежит.
– Мертв?
– Нет,
кажись, живой.
Я
опустился около лежащего, ощупал его, исследовал, насколько это было удобно, и
уверенно сказал:
– Обморок.
От голода.
Еврея
снесли в ближайшую аптеку. Я привел его в чувство, дал ему коньяку, молока,
пару бисквитов и приступил к допросу.
– Сколько
дней ничего не ели?
– Три
дня.
– Отчего
не работали?
– Кому
я нужен, старый! Никто не берет. Тоже я работник – один смех.
– Семья
есть?
– Сын.
– В
Америке? – язвительно спросил я.
– Нет,
здесь. В этом городе. Он зубной врач.
– Так.
И допускает отца падать на улице в обморок от голода. Вы с ним в ссоре?
– Нет.
– Значит,
он – негодяй?
– Ой,
что вы говорите… Это замечательный человек!
– Он
тоже нищенствует?
– Не
дай Бог. Он снял себе очень миленькую квартирку…
– Вы
у него просили помощи?
– Нет.
– Вы
думаете, что отказал бы?
– Сохрани
Боже! Он отдал бы мне последнее. Я рассвирепел:
– Так
в чем же дело, черт подери, наконец?! Он слабо улыбнулся сухими губами:
– Как
же я мог бы брать у него какие-нибудь средства, если он сейчас составляет себе
приличный кабинет?! Вы думаете, это легко? А что это за зубной врач без
приличного кабинета? Пусть мое дитя тоже имеет себе кабинет…
И снова
сквозь старое желтое лицо, изрезанное тысячью морщин, на меня глянуло другое
лицо – бледное, молодое – лицо счастливого отца, который брался осенней ночью,
в одной рубашке, на руках понести меня к ребенку, которого мы оба еще не знали
– лишнему ненужному пришельцу в этот мир слез, скорби и печали…
|