Американец
В этом
месте река делала излучину, так что получалось нечто вроде полуострова.
Выйдя из
лесной чащи и увидев вдали блестевшие на солнце куски реки, разорванной силуэтами
древесных стволов, Стрекачев перебросил ружье на другое плечо и отер платком
пот со лба.
Тут-то
он и наткнулся на корявого мужичонку, который, сидя на пне сваленного дерева,
весь ушел в чтение какого-то обрывка газеты.
Мужичонка,
заслышав шаги, отложил в сторону газету, вздел на лоб громадные очки и, стащив
с головы неопределенной формы и вида шляпчонку, поклонился Стрекачеву.
– Драсти.
– Здравствуй,
братец. Заблудился я, кажется.
– А
вы откуда будете?
– На
даче я. В Овсянкине. Оттуда.
– Верстов
восемь будет отселева…
Он
пытливо взглянул на усталого охотника и спросил:
– Ничего
вам не потребуется?
– А
что?
– Да,
может, что угодно вашей милости, так есть.
– Да
ты кто такой?
– Арендатель, –
солидно отвечал мужичонка, переступив с ноги на ногу.
– Эту
землю арендуешь?
– Так
точно.
– Что
ж, хлеб тут сеешь, что ли?
– Где
уж тут хлеб, ваша милость! И в заводе хлебов не было. Всякой дрянью поросло –
ни тебе дерева настоящие, ни тебе луга настоящие. Бурелом все, валежник,
сухостой.
– Да
что ж ты тут… грибы собираешь, ягоды?
– Нету
тут настоящего гриба. И ягоды тоже, к слову сказать, черт-ма.
– Вот
чудак, – удивился Стрекачев. – Зачем же ты тогда эту землю арендуешь?
– А
это, как сказать, ваше благородие, всяка земля человеку на потребу дана, и
ежели произрастание не происходит, то, как говорится, человек не мытьем, так
катаньем должон хлеб свой соблюдать.
Эту
невразумительную фразу мужичонка произнес очень внушительно и даже разгладил корявой
рукой крайне скудную бороду, напоминавшую своим видом унылое «арендованное»
место: ни тебе волосу, ни тебе гладкого места – один бурелом да сухостой.
– Так
с чего ж ты живешь?
– Дачниками
кормлюсь.
– Работаешь
на них, что ли?
Хитрый
смеющийся взгляд мужичонки обшарил лицо охотника, и ухмыльнулся мужичонка
лукаво, но добродушно.
– Зачем
мне на них работать! Они на меня работают.
– Врешь
ты все, дядя, – недовольно пробормотал охотник Стрекачев, вскидывая на
плечо ружье и собираясь уходить.
– Нам
врать нельзя, – возразил мужичонка. – Зачем врать! За это тоже не
похвалят! Баб обожаете?
– Что?
– Некоторые
из нашего полу до удивления баб любят.
– Ну?
– Так
вот я, можно сказать, по этой бабьей части.
– Кого?!!
– А
это мы вам сейчас скажем – кого… Мужичонка вынул из-за пазухи серебряные часы,
открыл их и, приблизив к глазам, погрузился в задумчивость. Долго что-то
соображал.
– Шестаковская
барыня, должно, больны нынче, потому пять ден, как не показываются, значит, что
же сейчас выходит? Так что, я думаю, время сейчас Маслобоевым – дачницам и
Огрызкиным; у Маслобоевых-то вам, кроме губернанки, профиту никакого, потому
сама худа как палка, а дочки опять же такая мелкота, что и внимания не стоющие.
А вот Огрызкиной госпожой довольны останетесь. Дама в самой красоте, и
костюмчик я им через горничную Агашу подсунул такой, что отдай все – да и мало.
Раньше-то у нее что-то такое надевывалось, что и не разберешь: не то армячок со
сборочкой, не то как в пальте оно выходило. А ежели без обтяжки – мои господа
очень даже как обижаются. Не антиресно, вишь. А мне что?.. Да моя бы воля, так
я безо всего, как говорится. Убудет их, что ли? Верно я говорю?
– Черт
тебя разберет, что ты говоришь, – рассердился охотник.
– Действительно, –
согласился мужичонка – Вам не понятно, как вы с дальних дач, а наши
Окромчеделовские меня ни в жисть не забывают. «Еремей, нет ли чего новенького?
Еремей, не освежился ли лепретуарчик? Да я на эту, может, хочу глянуть, а на ту
не хочу, да куда делась та, да что делает эта?» Одним словом, первый у них я
человек.
– У
кого?
– А
у дачников.
– Вот
у тех, что за рекой?
– Зачем
у тех? Те ежели бы узнали – такую бы мятку мне задали, что до зеленых веников
не забудешь. А я опять же говорю об Окромчеделовских. Тут за этим бугром их
штук сто, дач-то. Вот и кормлюсь от них.
– Да
чем же ты кормишься, шут гороховый?! Мужичонка почесал затылок.
– Экой
ты непонятный! Как да что… Посадишь барина в яму – ну, значит, и живи в свое
удовольствие. Смотря, конешно, за что и платят. За Огрызкинскую барыню я, брат,
меньше целкового никак не возьму; Шестеренкины девицы тоже – на всякий скус
потрафют, – рупь с четвертаком грех взять за этакую видимость али нет?
Дрягина госпожа, Семененко, Косогорова, Лякина… Мало ли…
– Ты
что же, значит, – сообразил Стрекачев, – купальщиц на своей земле
показываешь?
– Во-во.
Их, значит, тот берег, а мой, значит, этот. Им убытку никакого, а мне хлеб.
– Вот
каналья, – рассмеялся Стрекачев. – Как же ты дошел до этого?
– Да
ведь это, господин, кому какие мозги от Бога дадены… Иду я о прошлом годе к
реке рыбку поудить, гляжу: что за оказия! Под одним кустом дачник белеется, под
другим кустом дачник белеется. И у всякого бинокль из глаз торчит. Сдурели они,
думаю, что ли? Тогда-то я еще о биноклях и не слыхивал. Ну, подхожу, значит, к
реке поближе… Эге-ге, вижу. Тут тебе и блюнетки, и блондинки, и толстые, и
тонкие, и старые, и малые. Вот оно что! Ну, как, значит, я во всю фигуру на
берегу объявился – они и подняли визг: «Убирайся, такой-сякой, вон, как
смеешь!..» И-и расстрекотались! С той поры я, значит, умом и вошел в
соображение.
– Значит,
ты специально для этого и землю заарендовал?
– Специяльно.
Шестьдесят рублей в лето отвалил. Ловко? Да биноклей четыре штуки выправил, да
кустов насажал, да ям нарыл – прямо удобство во какое. Сидишь эт-то в прохладе,
в яме на скамеечке, слева пива бутылка (от себя держу: не желаете ли? Четвертак
всего разговору), слева, значит, пива бутылка, справа папиросы… – живи не
хочу!
Охотник
Стрекачев постучал ружьем о свесившуюся ветку дерева и как будто вскользь спросил:
– А
хорошо видно?
– Да
уж ежели с биноклем, прямо вот – рукой достанешь! И кто только это бинокли выдумал, –
памятник бы ему!.. Может, полюбопытствуете?
– Ну,
ты скажешь тоже, – ухмыльнулся конфузливо охотник. – А вдруг увидят
оттуда?
– Никак
это не возможно! Потому так уж у меня пристроено. Будто куст; а за кустом яма,
а в яме скамеечка. Чего ж, господин… попробуйте. Всего разговору (он приложил
руку щитком и воззрился острым взглядом на противоположный берег, где желтела
купальня)… всего и разговору на рупь шестьдесят!
– Это
еще что за расчет?!
– Расчеты
простые, ваше благородие: Огрызкинская госпожа теперь купается – дамы замечательные,
сами извольте взглянуть – рупь, потом Дрягина с дочкой на пятиалтынный
разговору, ну и за губернанку Лавровскую дешевле двух двугривенных положить
никак не возможно. Хучь они и губернанки, а благородным ни в чем не уступят.
Костюмишко такой, что все равно его бы и не было…
– А
ну-ка… ты… тово…
– Вот
сюда, ваше благородие, пожалуйте, здесь две ступенечки вниз… Головку тут наклоните,
чтоб оттелева не приметили. Вот-с так. А теперь можете располагаться… Пивка не
прикажете ли молодненького? Сей минутой бинокль протру, запотел что-то…
Извольте взглянуть.
…………………………………………………………………
Смеркалось…
Усталый,
проголодавшийся, выполз Стрекачев из своего убежища и, отыскав ружье, спросил
корявого мужичонку, сладко дремавшего на поваленном дереве:
– Сколько
с меня?
– Шесть
рублей двадцать, ваше благородие, да за пиво полтинничек.
– Шесть
рублей двадцать?! Это за что же такое столько? Наверно, жульничаешь.
– Помилуйте-с…
Огрызкинскую госпожу положим рупь, да губернанка в полтинник у нас завсегда
идет, да Дрягина – я уж мелюзги и не считаю, – да Синяковы трое с
бабушкой, да…
– Ну
ладно, ладно… Пошел высчитывать всякую чепуху!.. Получай!
– Счастливо
оставаться! Благодарим покорниче!.. И, подмигнув очень интимно, корявый
мужичонка шепнул:
– А
в третьем и пятом номере у меня с обеда наши Окромчеделовские сидят. Уж и темно
совсем, а их никак не выкуришь. Веселые люди, дай им Бог здоровья. Счастливо
оставаться!
|