Преступление актрисы
Марыськиной
Раздавая
роли, режиссер прежде всего протянул толстую, увесистую тетрадь премьерше Любарской.
– Ого! –
сказала премьерша.
Потом
режиссер дал другую такую же тетрадь любовнику Закатову.
– Боже! –
с ужасом в глазах вздохнул любовник. – Здесь фунта два! Не успею. Фунта
полтора я бы еще выучил, а два фунта – не выучу.
«Дурак
ты, дурак!», – подумала выходная актриса Марыськина.
– Это
не роль, а библия! – вскричала Любарская и сделала вид, что сгибается под
тяжестью полученной тетрадки.
«Дура
ты, дура, – подумала Марыськина. – Оторвала бы для меня листков
десять – я бы вам показала!»
Потом
получили роли: старуха Ковригина, комик Лучинин-Кавказский, второй актер Талиев
и вторая актриса Макдональдова.
Марыськина
с аппетитом проглотила слюну и спросила, сдерживая рыдания:
– А
мне?
– Есть
и тебе, милочка, – улыбнулся режиссер. – Вот тебе ролька – пальчики
проглотишь.
Между
двумя его пальцами виднелась какая-то крохотная, измятая бумажка.
– Это
такая роль?
– Такая.
– Да
где она?
– Вот.
– Я
ее и не вижу, – обиженно сказала Марыськина.
– Ничего, –
вздохнул режиссер, – она маловата, но зато дает громадный материал для
игры. Подумай, ты богатая купчиха, гостья – во втором акте.
– А
что я говорю?
– Вот
что: «…в числе других гостей входит купчиха Полуянова. Целуется с хозяйкой… („с
ней“ – указал режиссер на Любарскую)… говорит: „Наконец-то собралась к вам,
милые мои…“ Солнцева: „Очень рада, садитесь“. – „Сяду и даже чашечку чаю
выпью“. – „Сделайте одолжение!“ Полуянова садится, пьет чай».
– И
это все? – с отвращением спросила Марыськина. – Хоть бы две странички
дали…
– Миленькая!
Да ведь тут игры масса! Погляди, быту сколько: «Наконец-то собралась к вам, милые
мои…» Ведь это живое лицо! Купчиха во весь рост! А потом: «…Сяду и даже чашечку
чаю выпью!» Заметь, ей еще и не предлагали чай, а она уже сама заявляет –
«выпью»! Вот оно где, темное купеческое царство гениального Островского: сяду,
говорит, и даже чаю выпью. Ведь это тип! Это сама жизнь, перенесенная на
подмостки! Я понимаю, если бы хозяйка там предложила ей: «Выпейте чаю, госпожа
Полуянова». А то ведь нет! Этакая бесцеремонность: «Сяду и даже чаю выпью».
Хе-хе! Ты бесцеремонность-то подчеркни!
Марыськина
с болезненной гримасой прочла еще раз роль и сказала:
– А
мне тип Полуяновой рисуется иначе: эта женщина хотя и выросла в купеческой
среде, но она рвется к свету, рвется в другой мир… У нее есть идеалы, она даже
влюблена в одного писателя, но муж ее угнетает и давит своей злостью и
ревностью. И она, нежная, тонкочувствующая, рвется куда-то.
– Ладно, –
равнодушно кивнул головой режиссер. – Пусть рвется. Это не важно. Тебе виднее…
– Я
ее буду толковать немного экзальтированной, истеричкой…
– Толкуй!
Дальше… «Роль слуги Дамиана»! Это вам, Аполлонов. «Горничная Катерина» –
Рабынина-Вольская!
Марыськина
отошла в угол в задумчивости…
* * *
…Начался
второй акт. Сцена изображала гостиную в доме Солнцевой (Любарская). Собираются
гости, приходит комик Матадоров (Лучинин-Кавказский), с которым хозяйка ведет
напряженный разговор, так как она ожидает появления своего любовника Тиходумова
(Закатов), изменившего ей с баронессой. Должна произойти сцена, полная
глубокого драматизма. Объяснение на первом плане; в глубине сцены – тихий
разговор ничего не подозревающих гостей…
Когда
поднялся занавес, на сцене была одна Солнцева. Она ходила по сцене, ломала руки
и, читая какую-то записку, шептала:
– Неужели?
О, негодяй!
В это
время в гостиную вошла группа гостей, и Солнцева, согнав с лица страдальческое
выражение, приветливо встретила пришедших.
Она
поклонилась молчаливым гостям, поцеловалась с купчихой Полуяновой
(Марыськиной), и когда суфлер сказал: «Ах, это вы… вот приятный сюрприз!» –
хозяйка тоже обрадовалась и покорно повторила:
– Ах,
неужели же это вы! Вот так приятный сюрприз!
Марыськина
посмотрела вдаль и печально прошептала:
– Наконец-то
собралась к вам, милые мои!
– Очень
рада, – приветливо сказал суфлер. – Садитесь.
Хозяйка
дома вполне согласилась с ним:
– Очень
рада! Чрезвычайно. Отчего же вы не садитесь? Садитесь!
Марыськина
истерически засмеялась и, теребя платок, сказала:
– Сяду,
и даже чашечку чаю выпью!
Она
опустилась на диван, и сердце ее больно сжалось. «Все… – подумала
она. – Все! Вот она и роль!..» И неожиданно сказала вслух:
– Да…
что-то жажда меня томит, с самого утра. Ну, думаю, приеду к Солнцевым – там и
напьюсь.
Солнцева
недоумевающе взглянула на купчиху.
– Сделайте
одолжение, – согласился гостеприимный суфлер.
– Пожалуйста!
Сделайте одолжение… Я очень рада, – преувеличила Солнцева.
– Да… –
сказала Марыськина. – Ничто так не удовлетворяет жажду, как чай. А за
границей, говорят, он не в ходу.
– Замолчите! –
прошептал суфлер, меняя обращение с купчихой Полуяновой. – «Солнцева
отходит к другим гостям».
– Что
это вы, милая моя, такая бледная? – спросила вдруг Марыськина. –
Неприятности?
– Да… –
пролепетала Солнцева.
От
приветливости суфлера не осталось и следа.
– Молчите!
Почему вы, черт вас дери, говорите слова, которых нет? «Солнцева отходит к
другим гостям»! Солнцева! Отходите!
Солнцева,
смотревшая на Марыськину с немым ужасом, напрягла свои творческие способности и
сочинила:
– Извините,
мне надо поздороваться с другими. Вам сейчас подадут чай.
– Успеете
поздороваться, – печально прошептала Марыськина. – Ах, если бы вы
знали, душечка… Я так несчастна! Мой муж – это грубое животное без сердца и
нервов!
Марыськина
приложила платок к глазам и истерически крикнула:
– Лучше
смерть, чем жизнь с этим человеком.
– Замолчишь
ли ты, черт тебя возьми! – прошептал энергично суфлер. – Оштрафует
тебя Николай Алексеич – будешь знать!
– Передо
мной рисуется другая жизнь, – сказала Марыськина, ломая руки. – Я
рвусь к свету! Я хочу пойти на курсы. О, доля, доля женская! Кто тебя выдумал?!
– Успокойтесь! –
сказала Солнцева и повернула к публике свое бледное, искаженное ужасом
лицо. – Извините… Я пойду к другим гостям.
Марыськина
схватилась за голову.
– К
другим гостям? А кто они такие, эти гости? Жалкие паразиты и лгуны. Агриппина
Николаевна! Здесь перед вами страдает живой человек, и вы хотите променять его
на каких-то пошляков… О, бож-же, как тяжело… Все знают только – ха-ха! –
богатую купчиху Полуянову, а душу ее, ее разбитое сердце никто не хочет знать…
Господи! Какое мучение!
– Она
с ума сошла! – сказал вслух суфлер и, сложив книгу, в отчаянии провалился
вниз.
– Пусть
я не святая! – вскричала Марыськина, подходя к рампе. – Я женщина, и
я люблю… Пусть! И знаете кого?
Она
схватила Солнцеву за руку, нагнула к ней искаженное лицо и прошипела с
громадным драматическим подъемом:
– Я
люблю вашего любовника, которого вы ждете! Он мой, и я никому его не отдам. Вам
написали насчет баронессы – ложь! Я его люблю! Что, мадам, кусаете губы? Ха-ха!
Купчиха Полуянова никого не стесняется – да! Я имею любовника, и фамилия его –
Тиходумов.
– Вон
со сцены! – прорезал из-за кулис режиссер, «Истерику бы, – подумала
Марыськина. – Если уж чем выдвинуться, то истерикой».
Она
закрыла лицо руками, опустилась на диван, и плечи ее задрожали… Плач
перемешался с хохотом, и из уст вырывались отрывочные слова:
– Пусть!
Пусть… Я его вам… не отдам. Ты у меня его не возьмешь… змея!
Никогда
зрителям не приходилось видеть более жалких, растерянных лиц, чем у актеров на
сцене в этот момент. Все так привыкли говорить только по тетрадкам весом в два
фунта, в фунт и четверть фунта, что самые простые слова, вырывающиеся у
присутствующих при истерике, никому не приходили в голову.
И в то
время, когда купчиха Полуянова билась в истерике, два гостя рассматривали
картину, и один говорил другому вызубренные наизусть слова:
– А
эта Солнцева богато живет… У нее шикарно!
– Говорят,
у нее что-то есть с Тиходумовым.
– Кто
говорит? Я об этом ничего не слышал… Никому не пришло в голову даже предложить
воды плачущей купчихе. Нахохотавшись и наплакавшись вдоволь, она встала и,
пошатываясь, сделала прощальный жест по направлению к Солнцевой:
– Прощай,
низкая интриганка! Теперь я понимаю, почему ты предлагала мне чаю! Я видела
через дверь, как твой сообщник сыпал мне в чашку белый порошок. Хаха! Купчиха
Полуянова только сама, собственной рукой, перережет нить своей жизни! Не вам,
червям, бороться с ней! Прощайте и вы, пошлые манекены, и ты прощай, жалкий,
хихикающий Матадоров! Туда! Туда иду я, к светлой, лучезарной жизни!
Марыськина
вышла… и гром аплодисментов, низринувшись с галерки, разбился внизу, прокатился
по партеру и замер в снисходительно похлопавших первых рядах…
* * *
Усталая,
опустошенная, прошла Марыськина за кулисы, повернула в уборную и наткнулась на
режиссера, который бежал прямо к ней.
– Вот
твои вещи – их уже уложили. Тебе следовало двадцать восемь рублей, минус
двадцать пять штрафу – три! На.
– Ладно, –
сказала устало Марыськина. – Пусть… вещи на извозчика.
– Никифор!
Выброси на извозчика ее вещи.
– Прощайте.
– Вон!
Сверх
платья купчихи Полуяновой Марыськина натянула дряхлое, истасканное пальто, размазала
рукой по лицу грим и с непроницаемым видом вышла, споткнувшись о порог.
|