Дети
I
Я очень
люблю детишек и без ложной скромности могу сказать, что и они любят меня.
Найти
настоящий путь к детскому сердцу – очень затруднительно. Для этого нужно
обладать недюжинным чутьем, тактом и многим другим, чего не понимают легионы
разных бонн, гувернанток и нянек.
Однажды
я нашел настоящий путь к детскому сердцу, да так основательно, что потом и сам
был не рад…
* * *
Я гостил
в имении своего друга, обладателя жены, свояченицы и троих детей, трех
благонравных мальчиков от 8 до 11 лет.
В один
превосходный летний день друг мой сказал мне за утренним чаем:
– Миленький!
Сегодня я с женой и свояченицей уеду дня на три. Ничего, если мы оставим тебя
одного?
Я
добродушно ответил:
– Если
ты опасаешься, что я в этот промежуток подожгу твою усадьбу, залью кровью
окрестности и, освещаемый заревом пожаров, буду голый плясать на неприветливом
пепелище, – то опасения твои преувеличены более чем на половину.
– Дело
не в том… А у меня есть еще одна просьба: присмотри за детишками! Мы, видишь
ли, забираем с собой и немку.
– Что
ты! Да я не умею присматривать за детишками. Не имею никакого понятия: как это
так за ними присматривают?
– Ну,
следи, чтобы они все сделали вовремя, чтобы не очень шалили и чтобы им в то же
время не было скучно… Ты такой милый!..
– Милый-то
я милый… А если твои отпрыски откажутся признать меня как начальство?
– Я
скажу им… О, я уверен, вы быстро сойдетесь. Ты такой общительный.
Были
призваны дети. Три благонравных мальчика в матросских курточках и желтых
сапожках. Выстроившись в ряд, они посмотрели на меня чрезвычайно неприветливо.
– Вот,
дети, – сказал отец, – с вами остается дядя Миша! Михаил Петрович.
Слушайтесь его, не шалите и делайте все, что он прикажет. Уроки не запускайте.
Они, Миша, ребята хорошие, и, я уверен, вы быстро сойдетесь. Да и три дня – не
год же, черт возьми!
Через
час все, кроме нас, сели в экипаж и уехали.
II
Я,
насвистывая, пошел в сад и уселся на скамейку. Мрачная, угрюмо пыхтящая троица
опустила головы и покорно последовала за мной, испуганно поглядывая на самые
мои невинные телодвижения.
До этого
мне никогда не приходилось возиться с ребятами. Я слышал, что детская душа
больше всего любит прямоту и дружескую откровенность. Поэтому я решил
действовать начистоту.
– Эй,
вы! Маленькие чертенята! Сейчас вы в моей власти, и я могу сделать с вами все,
что мне заблагорассудится. Могу хорошенько отколотить вас, поразбивать вам носы
или даже утопить в речке. Ничего мне за это не будет, потому что общество
борьбы с детской смертностью далеко, и в нем происходят крупные неурядицы. Так
что вы должны меня слушаться и вести себя подобно молодым благовоспитанным
девочкам. Ну-ка, кто из вас умеет стоять на голове?
Несоответствие
между началом и концом речи поразило ребят. Сначала мои внушительные угрозы
навели на них панический ужас, но неожиданный конец перевернул, скомкал и смел
с их бледных лиц определенное выражение.
– Мы…
не умеем… стоять… на головах.
– Напрасно.
Лица, которым приходилось стоять в таком положении, отзываются об том с
похвалой. Вот так, смотрите!
Я
сбросил пиджак, разбежался и стал на голову. Дети сделали движение, полное
удовольствия и одобрения, но тотчас же сумрачно отодвинулись. Очевидно, первая
половина моей речи стояла перед их глазами тяжелым кошмаром.
Я
призадумался. Нужно было окончательно пробить лед в наших отношениях.
Дети
любят все приятное. Значит, нужно сделать им что-нибудь исключительно приятное.
– Дети! –
сказал я внушительно. – Я вам запрещаю – слышите ли, категорически и без
отнекиваний запрещаю вам в эти три дня учить уроки!
Крик
недоверия, изумления и радости вырвался из трех грудей. О! Я хорошо знал
привязчивое детское сердце. В глазах этих милых мальчиков засветилось самое
недвусмысленное чувство привязанности ко мне, и они придвинулись ближе.
Поразительно,
как дети обнаруживают полное отсутствие любознательности по отношению к
грамматике, арифметике и чистописанию. Из тысячи ребят нельзя найти и трех,
которые были бы исключением…
За свою
жизнь я знал только одну маленькую девочку, обнаруживавшую интерес к наукам. По
крайней мере, когда бы я ни проходил мимо ее окна, я видел ее склоненной над
громадной не по росту книжкой. Выражение ее розового лица было совершенно
невозмутимо, а глаза от чтения или от чего другого утратили всякий смысл и
выражение. Нельзя сказать, чтобы чтение прояснило ее мозг, потому что в
разговоре она употребляла только два слова: «Папа, мама», и то при очень
сильном нажатии груди. Это, да еще уменье в лежачем положении закрывать глаза
составляло всю ее ценность, обозначенную тут же, в большом белом ярлыке,
прикрепленном к груди: «7 руб. 50 коп.»
Повторяю
– это была единственная встреченная мною прилежная девочка, да и то это
свойство было навязано ей прихотью торговца игрушками.
Итак,
всякие занятия и уроки были мной категорически воспрещены порученным мне
мальчуганам. И тут же я убедился, что пословица «запрещенный плод сладок» не
всегда оправдывается: ни один из моих трех питомцев за эти дни не притронулся к
книжке!
III
– Будем
жить в свое удовольствие, – предложил я детям. – Что вы любите больше
всего?
– Курить! –
сказал Ваня.
– Купаться
вечером в речке! – сказал Гришка.
– Стрелять
из ружья! – сказал Леля.
– Почему
же вы, отвратительные дьяволята, – фамильярно спросил я, – любите все
это?
– Потому
что нам запрещают, – ответил Ваня, вынимая из кармана, папироску. –
Хотите курить?
– Сколько
тебе лет?
– Десять.
– А
где ты взял папиросы?
– Утащил
у папы.
– Таскать,
имейте, братцы, в виду, стыдно и грешно, тем более такие скверные папиросы. Ваш
папа курит страшную дрянь. Ну да если ты уже утащил – будем курить их. А выйдут
– я угощу вас своими.
Мы
развалились на траве, задымили папиросами и стали непринужденно болтать.
Беседовали о ведьмах, причем я рассказал несколько не лишенных занимательности
фактов из их жизни. Бонны обыкновенно рассказывают детям о том, сколько жителей
в Северной Америке, что такое звук и почему черные материи поглощают свет. Я
избегал таких томительных разговоров.
Поговорили
о домовых, живших на конюшне.
Потом
беседа прекратилась. Молчали…
– Скажи
ему! – шепнул толстый, ленивый Лелька подвижному, порывистому
Гришке. – Скажи ты ему!..
– Пусть
лучше Ваня скажет, – шепнул так, чтобы я не слышал, Гришка. – Ванька,
скажи ему.
– Стыдно, –
прошептал Ваня. Речь, очевидно, шла обо мне.
– О
чем вы, детки, хотите мне сказать? – осведомился я.
– Об
вашей любовнице, – хриплым от папиросы голосом отвечал Гришка. – Об
тете Лизе.
– Что
вы врете, скверные мальчишки? – смутился я. – Какая она моя
любовница?
– А
вы ее вчера вечером целовали в зале, когда мама с папой гуляли в саду.
Меня
разобрал смех.
– Да
как же вы это видели?
– А
мы с Лелькой лежали под диваном. Долго лежали, с самого чая. А Гришка на
подоконнике за занавеской сидел. Вы ее взяли за руку, дернули к себе и сказали:
«Милая! Ведь я не с дурными намерениями!» А тетка головой крутит, говорит: «Ах,
ах!..»
– Дура! –
сказал, усмехаясь, маленький Лелька. Мы помолчали.
– Что
же вы хотели мне сказать о ней?
– Мы
боимся, что вы с ней поженитесь. Несчастным человеком будете.
– А
чем же она плохая? – спросил я, закуривая от Ванькиной папиросы.
– Как
вам сказать… Слякоть она!
– Не
женитесь! – предостерег Гришка.
– Почему
же, молодые друзья?
– Она
мышей боится.
– Только
всего?
– А
мало? – пожал плечами маленький Лелька. – Визжит, как шумашедшая. А я
крысу за хвост могу держать!
– Вчера
мы поймали двух крыс. Убили, – улыбнулся Гришка.
Я был
очень рад, что мы сошли со скользкой почвы моих отношений к глупой тетке, и
ловко перевел разговор на разбойников.
О
разбойниках все толковали со знанием дела, большой симпатией и сочувствием к
этим отверженным людям.
Удивились
моему терпению и выдержке: такой я уже большой, а еще не разбойник.
– Есть
хочу, – сказал неожиданно Лелька.
– Что
вы, братцы, хотите: наловить сейчас рыбы и сварить на берегу реки уху с
картофелем или идти в дом и есть кухаркин обед?
Милые
дети отвечали согласным хором:
– Ухи.
– А
картофель как достать: попросить на кухне или украсть на огороде?
– На
огороде. Украсть.
– Почему
же украсть лучше, чем попросить?
– Веселее, –
сказал Гришка. – Мы и соль у кухарки украдем. И перец! И котелок!!
Я
снарядил на скорую руку экспедицию, и мы отправились на воровство, грабеж и
погром.
IV
Был уже
вечер, когда мы, разложив у реки костер, хлопотали около котелка. Ваня ощипывал
стащенного им в сарае петуха, а Гришка, голый, только что искупавшийся в теплой
речке, плясал перед костром.
Ко мне
дети чувствовали нежность и любовь, граничащую с преклонением.
Лелька
держал меня за руку и безмолвно, полным обожания взглядом глядел мне в лицо.
Неожиданно
Ванька расхохотался:
– Что,
если бы папа с мамой сейчас явились? Что бы они сказали?
– Хи-хи! –
запищал голый Гришка. – Уроков не учили, из ружья стреляли, курили,
вечером купались и лопали уху вместо обеда.
– А
все Михаил Петрович, – сказал Лелька, почтительно целуя мою руку.
– Мы
вас не выдадим!
– Можно
называть вас Мишей? – спросил Гришка, окуная палец в котелок с
ухой. – Ой, горячо!..
– Называйте.
Бес с вами. Хорошо вам со мной?
– Превосхитительно!
Поужинав,
закурили папиросы и разлеглись на одеялах, притащенных из дому Ванькой.
– Давайте
ночевать тут, – предложил кто-то.
– Холодно,
пожалуй, будет от реки. Сыро, – возразил я.
– Ни
черта! Мы костер будем поддерживать. Дежурить будем.
– Не
простудимся?
– Нет, –
оживился Ванька. – Накажи меня Бог, не простудимся!!!
– Ванька! –
предостерег Лелька. – Божишься? А что немка говорила?
– Божиться
и клясться нехорошо, – сказал я. – В особенности так прямолинейно.
Есть менее обязывающие и более звучные клятвы… Например: «Клянусь своей
бородой!» «Тысяча громов»… «Проклятие неба!»
– Тысяча
небов! – проревел Гришка. – Пойдем собирать сухие ветки для костра.
Пошли
все. Даже неповоротливый Лелька, державшийся за мою ногу и громко сопевший.
Спали у
костра. Хотя он к рассвету погас, но никто этого не заметил, тем более что
скоро пригрело солнце, защебетали птицы, и мы проснулись для новых трудов и
удовольствий.
V
Трое
суток промелькнули, как сон. К концу третьего дня мои питомцы потеряли всякий
человеческий образ и подобие…
Матросские
костюмчики превратились в лохмотья, а Гришка бегал даже без штанов, потеряв их
неведомым образом в реке. Я думаю, что это было сделано им нарочно – с прямой
целью отвертеться от утомительного снимания и надевания штанов при купании.
Лица
всех трех загорели, голоса от ночевок на открытом воздухе огрубели, тем более
что все это время они упражнялись лишь в кратких, выразительных фразах:
– Проклятье
неба! Какой это мошенник утащил мою папиросу?.. Что за дьявольщина! Мое ружье
опять дало осечку. Дай-ка, Миша, спичечки!
К концу
третьего дня мною овладело смутное беспокойство: что скажут родители по
возвращении? Дети успокаивали меня, как могли:
– Ну,
поколотят вас, эка важность! Ведь не убьют же!
– Тысяча
громов! – хвастливо кричал Ванька. – А если они, Миша, дотронутся до
тебя хоть пальцем, то пусть берегутся. Даром им это не пройдет!
– Ну,
меня-то не тронут, а вот вас, голубчики, отколошматят. Покажут вам и курение, и
стрельбу, и бродяжничество.
– Ничего,
Миша! – успокаивал меня Лелька, хлопая по плечу. – Зато хорошо
пожили!
Вечером
приехали из города родители, немка и та самая «глупая тетка», на которой дети
не советовали мне жениться из-за мышей.
Дети
попрятались под диваны и кровати, а Ванька залез даже в погреб.
Я извлек
их всех из этих мест, ввел в столовую, где сидело все общество, закусывая с
дороги, и сказал:
– Милый
мой! Уезжая, ты выражал надежду, что я сближусь с твоими детьми и что они
оценят общительность моего нрава. Я это сделал. Я нашел путь к их сердцу… Вот,
смотри! Дети! Кого вы любите больше: отца с матерью или меня?
– Тебя! –
хором ответили дети, держась за меня, глядя мне в лицо благодарными глазами.
– Пошли
вы бы со мной на грабеж, на кражу, на лишения, холод и голод?
– Пойдем, –
сказали все трое, а Лелька даже ухватил меня за руку, будто бы мы должны были
сейчас, немедленно пуститься в предложенные мной авантюры.
– Было
ли вам эти три дня весело?
– Ого!!
Они
стояли около меня рядом, сильные, мужественные, с черными от загара лицами,
облаченные в затасканные лохмотья, которые придерживались грязными руками,
закопченными порохом и дымом костра.
Отец
нахмурил брови и обратился к маленькому Лельке, сонно хлопавшему глазенками:
– Так
ты бы бросил меня и пошел бы за ним?
– Да! –
сказал бесстрашный Лелька, вздыхая. – Клянусь своей бородой! Пошел бы.
Лелькина
борода разогнала тучи. Все закатились хохотом, и громче всех истерически
смеялась тетя Лиза, бросая на меня лучистые взгляды.
Когда я
отводил детей спать, Гришка сказал грубым, презрительным голосом:
– Хохочет…
Тоже! Будто ей под юбку мышь подбросили! Дура.
|