Обыкновенная женщина
Звали
эту женщину – Зоя, имя легкое, не имеющее веса, золотистое, все насквозь
пронизанное желтыми лучами солнца, вызывающее мысль о светлых, коротко
подстриженных кудрях и тонкой атласной коже с голубыми жилками; губки розовые,
ножки маленькие, голосок, как серебряная ниточка.
Вот
какое представление вызывает у меня имя – Зоя. А может быть, все это потому,
что носительница имени «Зоя» – была действительно такова по внешности.
Мы с ней
жили вместе и, не могу сказать, чтобы жили плохо…
Но я
никак не мог отделаться от мысли, что она не настоящий человек, втайне смотрел
на нее, как на забавную игрушку, и однажды, когда она, наморщив лоб, спросила
меня в упор:
– Скажи,
ты уважаешь меня? – Я упал с оттоманки на диван и стал корчиться от
невыносимого смеха отчасти утрированного, отчасти – настоящего.
– Чудак
ты, человечина, – отвечал я ей, успокаивая. – На что тебе мое
уважение? Ты бы ревела от муки и тоски, если бы я тебя уважал. Ну, за что тебя
уважать, скажи на милость?
– За
что?
Она
немного растерялась.
– Как
за что? Ну за то, что я… гм! Порядочный человек. За то, что я к тебе хорошо
отношусь… Ну, за то, что я… тебе нравлюсь.
– Замечательный
ты человечина! Разве за это уважают? За это любят.
– Так
ты меня любишь?
– Ну
конечно.
– Значит,
я лучше всех?
– Помилуй,
как так ты лучше всех? Не дай бог, если бы ты была лучше всех… Тогда все
мужчины повлюблялись бы в тебя, и я уж никак не мог бы протолпиться к твоему
сердцу… Нет, конечно, есть на свете женщины лучше тебя.
Она
опечалилась… Опустила голову и сказала, растерянно разглаживая пальчиком шов
диванной подушки:
– Вот
тебе и раз… я этого от тебя не ожидала…
А я
рассматривал ее близко-близко, как естествоиспытатель – редкого зверька, и мне
было смешно-смешно.
– Ну,
посуди сама! Голубь мой золотой: не может же быть, чтобы ты была лучше всех…
Есть женщины лучше тебя? Есть. Красивее? Есть. Обаятельнее? Есть.
Она
криво усмехнулась:
– Ну,
в таком случае я счастливее тебя: ты, по-моему, самый умный, самый красивый,
самый обаятельный…
– Ты
так думаешь? А по-моему, я вот что: я человек 35 лет, шатен, лицо приятное,
особых примет нет, ум не государственный, а так, для домашнего обихода, а что
касается обаяния, то почему же, черт возьми, меня окружают десятки женщин,
которым даже в голову не придет обратить на меня благосклонное внимание?
– Господи
ты мой. Господи, какой вздор несет этот человек! Знаешь, какой ты? Я тебя
опишу: у тебя глаза горят, как две звездочки, улыбка твоя туманит голову, а
голос твой проникает в самое сердце и прямо переворачивает его. Знаешь, на кого
ты похож? На серебряного тигра, вот на кого.
– Не
видал таких. Они что ж, эти серебряные тигры, также носят визитку, темный
галстук и по будним дням ходят на службу?
– Ты
– глупый.
– Не
скажу. Недалекий – пожалуй, но глупый – это уже крайность.
– Слушай, –
прошелестела она мне на ухо, прижимаясь ко мне. – Я сказала тебе, какой
ты…
– Ну?
– Теперь
же скажи мне, какая я?
– Ты?
Зовут тебя Зоя, ты ниже среднего женского роста, волосы у тебя очень хорошие,
грудь немного полнее, чем бы следовало, а ноги немного короче, чем это
требуется правилами женского сложения. Но и то и другое – следствие твоего
роста. Таковы уж все маленькие женщины. Глаза красивые, но поставлены друг к
другу ближе, чем следует. Ручка малюсенькая, но ногти, хотелось бы, чтобы были
поуже.
Она
встала и отшатнулась от меня, бледная, с широко раскрытыми, остановившимися
глазами.
– Постой!
И ты осмеливаешься говорить, что любишь меня?! Меня, с большой грудью, с
короткими ногами, с широкими ногтями – ты говоришь, что любишь меня?!!
Она
упала на диван, и слезы, как вешние воды с гор, хлынули из глаз ее.
А я
сидел, задумчиво опершись подбородком о свою спокойную холодную руку, и
внимательно рассматривал плачущую женщину.
И думал:
«Понять
женщину легко, но объяснить ее трудно. Какое это нечеловеческое, выдуманное
чьей-то разгоряченной фантазией существо! Что может быть общего между мной и
ею, кроме физической близости и примитивных домашних интересов?»
А она
рыдала, исходила слезами, изредка ударяясь головой о собственные, сложенные на
спинке дивана руки:
– А
я-то, глупая, думала все время, что мы созданы друг для друга!! Еще давеча,
когда к чаю подали печенье и ты выбирал только соленое, то я подумала: Господи,
как много между нами общего, хым… хым…
– Между
нами – общее?! Что за ересь говоришь ты? С какой стороны мы похожи друг на
друга? Я – большой, толстый, сильный, ты маленькая, хрупкая, закутанная в
кружевные тряпки и ленты. Я дымлю папиросами, как фабричная труба. Ты
задыхаешься от этого дыма, как моль от нафталина. Попробуй надеть на меня то,
что носите вы: туфли на высоченных каблуках, паутинные панталоны, кофточку из
кисеи, корсет. Я сделаю несколько шагов и последовательно: упаду, простужусь
насмерть и задохнусь от корсета, одним словом – погибну. Ну, что же общего между
нами? А попробуй надеть мужской костюм на хорошо сложенную женщину – и спереди
и сзади это будет так нехудожественно, так неэстетично… Правда, худые женщины
могут надевать мужской костюм, но это только тогда, когда у них нет ни груди,
ни бедер, то есть когда они похожи на мужчину.
Она
подняла на меня страдающие, заплаканные глаза…
– Это
все пустяки, все внешние различия, а я говорю о духовном сродстве.
– Увы,
где оно?.. Мужчина почти всегда духовно и умственно превосходит женщину…
Ее глаза
засверкали.
– Да?!!
Ты так думаешь? А что, если я тебе скажу, что у нас в Киеве были муж и жена
Тиняковы, и – знаешь ли ты это? – она окончила университет, была
адвокатом, а он имел рыбную торговлю!! Вот тебе!
– Дитя
ты мое неразумное, – засмеялся я, ласково, как ребенка, усаживая ее на
колени. – Да ведь ты сама сейчас подчеркнула разницу между нами. Заметь,
что я, мужчина, всегда говорю о правиле, а ты – бедная логикой, обыкновенная
женщина, – сейчас же подносишь мне исключение. Бедная головушка! Все люди
имеют на руках десять пальцев – и я говорю об этом… А ты видела в паноптикуме
мальчишку с двенадцатью пальцами – и думаешь, что в этом мальчишке заключено
опровержение всех моих теорий о десяти пальцах.
– Ну,
конечно, – удивилась она. – Как же можно говорить о том, что правило
– десять пальцев, когда (ты же сам говоришь!) существуют люди с двенадцатью
пальцами.
Говоря
это, она деловито бегала по комнате, уже забыв о своих горьких слезах, и
деловито переставляла какие-то фарфоровые фигурки и какие-то цветы в вазочках.
И вся она в своих туфельках на высоких каблуках, в нечеловеческом пеньюаре из
кружев и ленточек, с золотистой подстриженной кудрявой головкой и еще не
высохшими от слез глазами, с ее покровительственным тоном, которым она
произнесла последние слова, – вся она, эта спокойно чирикающая птица, не
ведающая надвигающейся грозы моего к ней равнодушия, – вся она, как
вихрем, неожиданно закружила мое сердце.
Лопнула
какая-то плотина, и жалость к ней, острая и неизбывная жалость, которая сильнее
любви, – затопила меня всего.
«Вот я
сейчас только решил в душе своей, что не люблю ее и прогоню от себя… А куда
пойдет она, эта глупая, жалкая, нелепая пичуга, которая видит в моих глазах
звезды, а в манере держаться – какого-то не существующего в природе
серебристого тигра? Что она знает? Каким богам, кроме меня, она может молиться?
Она, назвавшая меня вчера своим голубым сияющим принцем (и чина такого нет,
прости ее Господи!)».
А она,
постукивая каблучками, подошла ко мне, толкнула розовой ладонью в лоб и
торжествующе сказала:
– Ага,
задумался! Убедила я тебя? Такой большой – и так легко тебя переспорить…
Жалость,
жалость, огромная жалость к ней огненными языками лизала мое черствое,
одеревяневшее сердце.
Я
привлек ее к себе и стал целовать. Никогда не целовал я ее более нежно и
пламенно.
– Ой,
оставь, – вдруг тихонько застонала она. – Больно.
– Что
такое?!
– Вот
видишь, какой ты большой и глупый… Я хотела тебе сделать сюрприз, а ты… Ну да!
Что ты так смотришь? Через семь месяцев нас будет уже трое… Ты доволен?
* * *
Я долго не
мог опомниться.
Потом
нежно посадил ее к себе на колени и, разглядывая ее лицо с тем же напряженным
любопытством, с каким вивисектор разглядывает кролика, спросил недоверчиво:
– Слушай,
и ты не боишься?
– Чего?..
– Да
вот этого… ребенка… Ведь роды вообще опасная штука.
– Бояться
твоего ребенка? – мягко, непривычно мягко усмехнулась она. – Что ты,
опомнись… Ведь это же твой ребенок.
– Послушай…
Можно еще устроить все это…
– Нет!
Это
прозвучало как выстрел. Последующее было мягче, шутливее:
– А
ты прав: между мужчиной и женщиной большая разница…
– Почему?
– Да
я думаю так: если бы детей должны были рожать не женщины, а мужчины, – они
бежали бы от женщин, как от чумы…
– Нет, –
серьезно возразил я. – Мы бы от женщин, конечно, не бегали. Но детей бы у
нас не было – это факт.
– О,
я знаю. Мы, женщины, гораздо храбрее, мужественнее вас. И знаешь – это будет
превесело: нас было двое – станет трое.
Потом
она долго, испытующе поглядела на меня:
– Скажи,
ты меня не прогонишь? Я смутился:
– С
чего ты это взяла? Разве я говорил тебе о чемнибудь подобном?
– Ты
не говорил, а подумал. Я это почувствовала.
– Когда?
– Когда
переставляла цветы, а ты сидел тут на оттоманке и думал. Думал ты: на что она
мне – прогоню-ка я ее.
Я
промолчал, а про себя подумал другое: «Черт знает кто их сочинил, таких… Умом
уверена, что люди о двенадцати пальцах, а чутьем знает то, что на секунду
мелькнуло в темных глубинах моего мозга…»
– Ты
опять задумался, но на этот раз хорошо. Вот теперь ты миляга.
Разгладила
мои усы, поцеловала их кончики и в раздумье сказала:
– Пожалуй,
что ты больше всего похож на зайца: у тебя такие же усики…
– Нет,
уж извини: мне серебристый тигр больше по душе!..
– Ну,
не надо плакать, – покровительственно хлопнула она меня по плечу. –
Конечно, ты тигр серебряный, а усики из золота с бриллиантами.
Я глядел
на нее и думал:
«Ну,
кому она нужна, такая? Нет, нельзя ее прогнать. Пусть живет со мной».
– Ну,
послушай… Ну, посуди сам: разве это не весело? Нас сейчас двое, а через семь
месяцев будет трое.
* * *
И тут
она ошиблась, как ошибалась во многом: через семь месяцев нас было по-прежнему
двое – я и сын. Она умерла от родов.
Мне
очень жалко ее.
|
