Хвост женщины
Недавно
мне показывали ручную гранату: очень невинный, простодушный на вид снаряд –
этакий металлический цилиндрик с ручкой. Если случайно найти на улице такой
цилиндрик, можно только пожать плечами и пробормотать словами крыловского
петуха: «Куда оно? Какая вещь пустая»…
Так
кажется на первый взгляд. Но если вы возьметесь рукой за ручку, да размахнетесь
поэнергичнее, да бросите подальше, да попадете в компанию из десяти человек, то
от этих десяти человек останется человека три и то – неполных: или руки не
будет хватать, или ноги.
Всякая
женщина, мило постукивающая своими тоненькими каблучками по тротуарным плитам,
очень напоминает мне ручную гранату в спокойном состоянии: идет, мило улыбается
знакомым, лицо кроткое, безмятежное, наружность уютная, безопасная, славная
такая; хочется обнять эту женщину за талию, поцеловать в розовые полуоткрытые
губки и прошептать на ушко: «Ах, если бы ты была моей, птичка моя ты райская».
Можно ли подозревать, что в женщине таятся такие взрывчатые возможности,
которые способны разнести, разметать всю вашу налаженную мужскую жизнь на
кусочки, на жалкие обрывки.
Страшная
штука – женщина, и обращаться с ней нужно как с ручной гранатой.
* * *
Когда
впервые моя уютная холостая квартирка огласилась ее смехом (Елена Александровна
пришла пить чай), мое сердце запрыгало, как золотой зайчик на стене, комнаты
сделались сразу уютнее, и почудилось, что единственное место для моего счастья
– эти четыре комнаты, при условии, если в них совьет гнездо Елена
Александровна.
– О
чем вы задумались? – тихо спросила она.
– Кажется,
что я тебя люблю, – радостно и неуверенно сообщил я, прислушиваясь к
толчкам своего сердца. – А… ты?..
Как-то
так случилось, что она меня поцеловала – это было вполне подходящим, уместным
ответом.
– О
чем же ты все-таки задумался? – спросила она, тихо перебирая волосы на моих
висках.
– Я
хотел бы, чтобы ты была здесь, у меня, чтобы мы жили, как две птицы в тесном,
но теплом гнезде.
– Значит,
ты хочешь, чтобы я разошлась с мужем?
– Милая,
неужели ты могла предполагать хоть одну минуту, чтобы я примирился с его
близостью к тебе? Конечно, раз ты меня любишь – с мужем все должно быть
кончено. Завтра же переезжай ко мне.
– Послушай…
но у меня есть ребенок. Я ведь его тоже должна взять с собой.
– Ребенок…
Ах, да, ребенок!.. Кажется, Марусей зовут?
– Марусей.
– Хорошее
имя. Такое… звучное! Маруся. Как это Пушкин сказал? «И нет красавицы, Марии
равной»… Очень славные стишки.
– Так
вот… Ты, конечно, понимаешь, что с Марусей я расстаться не могу.
– Конечно,
конечно. Но, может быть, отец ее не отдаст?
– Нет,
отдаст.
– Как
же это так? – кротко упрекнул я. – Разве можно свою собственную дочь
отдавать? Даже звери и те…
– Нет,
он отдаст. Я знаю.
– Нехорошо,
нехорошо. А может быть, он втайне страдать будет? Этак в глубине сердца.
По-христиански ли это будет с нашей стороны?
– Что
же делать? Зато я думаю, что девочке у меня будет лучше.
– Ты
думаешь – лучше? А вот я курю сигары. Детям, говорят, это вредно. А отец не
курит.
– Ну
ты не будешь курить в этой комнате, где она, – вот и все.
– Ага.
Значит, в другой курить?
– Ну
да. Или в третьей.
– Или
в третьей. Верно. Ну, что ж… – Я глубоко вздохнул. – Если уж так
получается, будем жить втроем. Будет у нас свое теплое гнездышко.
Две
нежные руки ласковым кольцом обвились вокруг моей шеи. Вокруг той самой шеи, на
которую в этот момент невидимо, незримо – уселись пять женщин.
* * *
Я вбежал
в свой кабинет, который мы общими усилиями превратили в будуар Елены
Александровны, и испуганно зашептал:
– Послушай,
Лена… Там кто-то сидит.
– Где
сидит?
– А
вот там, в столовой.
– Так
это Маруся, вероятно, приехала.
– Какая
Маруся?! Ей лет тридцать, она в желтом платке. Сидит за столом и мешает что-то
в кастрюльке. Лицо широкое, сама толстая. Мне страшно.
– Глупый, –
засмеялась Елена Александровна. – Это няня Марусина. Она ей кашку,
вероятно, приготовила.
– Ня…
ня?.. Какая ня… ня? Зачем ня… ня?
– Как
зачем? Марусю-то ведь кто-нибудь должен нянчить?
– Ах,
да… действительно. Этого я не предусмотрел. Впрочем, Марусю мог бы нянчить и
мой Никифор.
– Что
ты, глупенький! Ведь он мужчина. Вообще, мужская прислуга – такой ужас…
– Няня,
значит?
– Няня.
– Сидит
и что-то размешивает ложечкой.
– Кашку
изготовила.
– Кашку?
– Ну,
да чего ты так взбудоражился?
– Взбудоражился?
– Какой
у тебя странный вид.
– Странный?
Да. Это ничего. Я большой оригинал… Хи-хи…
Я
потоптался на месте и потом тихонько поплелся в спальню.
Выбежал
оттуда испуганный.
– Лена!!!
– Что
ты? Что случилось?
– Там…
В спальне… Тоже какая-то худая, черная… стоит около кровати и в подушку кулаком
тычет. Забралась в спальню. Наверное, воровка… Худая, ворчит что-то. Леночка,
мне страшно.
– Господи,
какой ты ребенок. Это горничная наша, Ульяша. Она и там у меня служила.
– Ульяша.
Там. Служила. Зачем?
– Деточка
моя, разве могу я без горничной? Ну посуди сам.
– Хорошо.
Посудю. Нет, и… что я хотел сказать?.. Ульяша?
– Да.
– Хорошее
имя. Пышное такое, Ульяния. Хи-хи… Служить, значит, будет? Так… Послушай: а что
же нянька?
– Как
ты не понимаешь: нянька для Маруси, Ульяша для меня.
– Ага!
Ну-ну.
Огромная
лапа сдавила мое испуганное сердце. Я еще больше осунулся, спрятал голову в
плечи и поплелся: хотелось посидеть где-нибудь в одиночестве, привести в
порядок свои мысли.
– Пойду
на кухню. Единственная свободная комната.
* * *
– Лена!!!
– Господи…
Что там еще? Пожар?
– Тоже
сидит!
– Кто
сидит? Где сидит?
– Какая-то
старая. В черном платке. На кухне сидит. Пришла, уселась и сидит. В руках
какую-то кривую ложку держит, с дырочками. Украла, наверное, да не успела
убежать.
– Кто?
Что за вздор?!
– Там.
Тоже. Сидит какая-то. Старая. Ей-богу.
– На
кухне? Кому ж там сидеть? Кухарка моя, Николаевна, там сидит.
– Николаевна?
Ага… Хорошее имя. Уютное такое. Послушай: а зачем Николаевна? Обедали бы мы в
ресторане, как прежде. Вкусно, чисто, без хлопот.
– Нет,
ты решительное дитя!
– Решительное?
Нет, нерешительное. Послушай, в ресторанчик бы…
– Кто?
Ты и я? Хорошо-с. А няньку кто будет кормить? А Ульяну? А Марусе если
котлеточку изжарить или яичко? А если моя сестра Катя к нам погостить приедет?!
Кто же в ресторан целой семьей ходит?
– Катя?
Хорошее имя – Катя. Закат солнца на реке напоминает. Хи-хи…
* * *
Сложив
руки на груди и прижавшись спиной к углу, сидел на сундуке в передней мой
Никифор. Вид у него был неприютный, загнанный, вызывавший слезы.
Я
повертелся около него, потом молча уселся рядом и задумался: бедные мы оба с
Никифором… Убежать куданибудь вдвоем, что ли? Куда нам тут деваться? В кабинете
– Лена, в столовой – няня, в спальне – Маруся, в гостиной – Ульяша, в кухне –
Николаевна. «Гнездышко»… Хотел я свить гнездышко на двоих, а потянулся такой
хвост, что и конца ему не видно. Катя вон тоже приедет. Корабль сразу оброс
ракушками и уже на дно тянет, тянет его собственная тяжесть. Эх, Лена, Лена!..
– Ну
что, брат Никифор! – робко пробормотал я непослушным языком.
– Что
прикажете? – вздохнул Никифор.
– Ну
вот, брат, и устроились.
– Так
точно, устроились. Вот сижу и думаю себе: наверное, скоро расчет дадите.
– Никифор,
Никифор… Есть ли участь завиднее твоей: получишь ты расчет, наденешь шапку
набекрень, возьмешь в руки свой чемоданчик, засвистишь, как птица, и порхнешь к
другому, холостому барину. Заживете оба на славу. А я…
Никифор
ничего не ответил. Только нашел в полутьме мою руку и тихо пожал ее.
Может
быть, это фамильярность? Э, что там говорить!.. Просто приятно, когда руку жмет
тебе понимающий человек.
* * *
Когда вы
смотрите на изящную, красивую женщину, бойко стучащую каблучками по тротуару,
вы думаете: «Какая милая! Как бы хорошо свить с ней вдвоем гнездышко».
А когда
я смотрю на такую женщину, я вижу не только женщину – бледный, призрачный,
тянется за ней хвост: маленькая девочка, за ней толстая женщина, за ней худая,
черная женщина, за ней старая женщина с кривой ложкой, усеянной дырочками, а
там дальше, совсем тая в воздухе, несутся еще и еще: сестра Катя, сестра Бася,
тетя Аня, тетя Варя, кузина Меря, Подстега Сидоровна и Ведьма Ивановна…
Матушка, матушка, пожалей своего бедного сына!..
* * *
Невинный,
безопасный, кроткий вид имеет ручная граната, мирно лежащая перед вами.
Возьмите
ее, взмахните и подбросьте – на клочки размечется вся ваша так уютно налаженная
жизнь, и не будете знать, где ваша рука, где ваша нога!
О голове
я уже и не говорю.
|
