Бельмесов
I
– Иван
Демьяныч Бельмесов, – представила хозяйка.
Я назвал
себя и пожал руку человека неопределенной наружности – сероватого блондина, с
усами, прокопченными у верхней губы табачным дымом, и густыми бровями, из-под
которых вяло глядели на божий мир сухие, без блеска, глаза, тоже табачного
цвета, будто дым от вечной папиросы прокоптил и их. Голова – шишом, покрытая
очень редкими толстыми волосами, похожими на пеньки срубленного, но не
выкорчеванного леса. Все – и волосы, и лицо, и борода было выжжено, обесцвечено
– солнцем не солнцем, а просто сам по себе человек уж уродился таким тусклым,
невыразительным.
Первые
слова его, обращенные ко мне, были такие:
– Фу,
жара! Вы думаете, я как пишусь?
– Что
такое?
– Вы
думаете, как писать мою фамилию?
– Да
как же: Бельмесов.
– Сколько
«с»?
– Я
полагаю – одно.
– Нет-с,
два. Моя фамилия полуфранцузская. Бельмессов. В переводе – прекрасная обедня.
– Почему
же русское окончание?
– Потому
что я, все-таки, русский, как же! Ах, Марья Игнатьевна, – обратился он,
всплеснув руками, к хозяйке. – Я сейчас только с дачи, и у нас там,
представьте, выпал град величиной с орех. Прямо ужас! Я захватил даже с собой
несколько градин, чтобы показать вам. Где, бишь, они?.. Вот тут в кармане у
меня в спичечной коробке. Гм!.. Что бы это значило? Мокрая…
Он вынул
из кармана совершенно размокшую спичечную коробку, брезгливо открыл ее и с
любопытством заглянул внутрь.
– Кой
черт! Куда же они подевались? Я сам положил шесть штук. Гм!.. И в кармане
мокро.
– Очень
просто, – засмеялась хозяйка. – Ваши градины растаяли. Нельзя же в
такую жару безнаказанно протаскать в кармане два часа кусочки льду.
– Ах,
как это жалко, – сказал Бельмесов, опечаленный. – А я-то думал вам
показать.
Я
взглянул на него внимательнее и сказал про себя: «Однако же, и хороший ты гусь,
братец мой. Очень интересно, чем такой дурак может заниматься?»
Я
спросил по возможности деликатно:
– У
вас свое имение? Вы помещик?
– Где
там, – махнул он костистой, с ревматическими узлами на пальцах
рукой. – Служу, государь мой. Состою на службе.
Очень у
меня чесался язык спросить: «На какой?», – но не хотелось быть назойливым.
Я
взглянул на часы, попрощался и ушел.
II
О
Бельмесове я совершенно забыл, но на днях, придя к Марье Игнатьевне, застал его
за чаем, окруженного тремя стариками, которым он что-то оживленно рассказывал.
– Франция,
Франция! Что мне ваша Франция! Да у нас в России есть такие капиталы,
обретаются такие богачи, которые Франции и не снились. Только потому, что мы
скромнее, никуда не лезем, ничего не кричим – о нас и не знают. А во Франции
этот Ротшильд, что ли, все время на том и стоит, чтоб какую-нибудь штуку
позаковыристее выкинуть. Купит тысячу каких-нибудь там белых собак, напишет
краской на брюхе у каждой «Вив ля Франс!» да и выпустит на улицу. А парижане и
рады. Или яхту купит, приделает к ней колеса да по Нотр-Даму и катается с неграми.
Этак, конечно, всякий обратит внимание… А у нас народ тихий, без выдумки, без
скандалу. Хе! Богачи, богачи… слышал ли, например, кто-нибудь из вас о таком
волжском помещике – Щербакине?
– Нет,
не слышали, – отозвался один из стариков. – А что?
– Да
как же… Расскажу я вам такой случай: еду я пароходом по Волге. Проезжаем мы
однажды, приблизительно, этак по Мамадышскому уезду. Выхожу я утром, умывшись и
напившись чаю, на палубу, смотрю на берег, спрашиваю: «Чья земля?» – «Помещика
Щербакина». Хорошо-с. Проходит этак часа два. Я уже успел позавтракать. Брожу
по палубе, взглянул на берег: «Чья земля?» Отвечают тамошние волжские
пассажиры: «Помещика Щербакина». Ого, думаю. Эк тебя разбросало. Сел я обедать,
съел, что полагалось, выпил две рюмки водки, пошел для моциону бродить по
пароходу. Спрашиваю: «Чья земля?» – «Помещика Щербакина». Что за черт, думаю.
Очевидно, миллионер, а я о нем ничего не слышал. Спрашиваю: «Богатый?» «Нет,
говорят, так… средней руки». Что ж вы думаете? И ночью я спрашивал: «Чья земля?»
– и на другой день утром – все говорят: «Помещика Щербакина». И это у них
называется «помещик средней руки»… Вот это – края! Какие же у них должны быть
«помещики большой руки».
– Что
ж, долго еще тянулись «земли помещика Щербакина»? – недоверчиво спросил я.
– Да
до самого обеда следующего дня. Тут как раз другой пароход подошел, нас с мели
снял, поехали мы – тут скоро щербакинские земли и кончились.
– А
вы долго на мели просидели? – спросил рыжий старик.
– Да
сутки с лишним. Чуть не два дня. Волга-то летом в некоторых местах так мелеет,
что хоть плачь. Чуть пароход мелко сидит в воде – сразу же и сядет. Которые
глубоко сидят в воде, тем легче…
– То
есть, наоборот, – поправил рыжий.
– Ну
да, то есть наоборот, которые мельче пароходы, тем труднее, а глубокие ничего…
Да-с. Вот вам и Ротшильд!
Я встал,
отозвал хозяйку в сторону и сказал:
– Ради
бога! Откуда у нас появился этот осел? Марья Игнатьевна немного обиделась:
– Почему
же осел? Человек как человек.
– Но
ведь у него мозги чугунные.
– Не
всем же быть писателями и сочинять рассказы, – сухо заметила она. –
Во всяком случае, он приличный человек, хотя звезд с неба и не хватает.
Я пожал
плечами, отошел от нее и подошел сейчас же к отбившемуся от компании старичку в
вицмундире с какой-то белой звездой, выглядывавшей из-под лацкана вицмундира.
– Кто
такой этот Бельмесов? – нетерпеливо спросил я.
– А
как же! У нас же служит.
– Да
кем? Что он делает?
– А
как же. Инспектором у нас в уездном училище. Где я директором состою. Дока.
– Это
он-то дока?
– Он.
Вы бы посмотрели, как он на экзаменах учеников спрашивает. Любо-дорого
посмотреть. Уж его не надуешь, не проведешь за нос. Ён, как говорится,
достанет. Посмотрели бы вы, каким он орлом на экзамене…
– Много
бы я дал, чтобы посмотреть! – вырвалось у меня.
– В
самом деле хотите? Это можно устроить. Завтра у нас как раз экзамены –
приходите. Посторонним, правда, нельзя, но мы вас за какого-нибудь почетного
попечителя выдадим. Вы же, кстати, и пишете – вам любопытно будет… Среди
учеников такие типы встречаются… Умора! Смотрите, только нас не опишите! Хе-хе!
Вот вам и адресок. Право, приезжайте завтра. Мы гласности не боимся.
III
За
длинным столом, покрытым синим сукном, сидело пятеро. Посредине любезный старик
с белой звездой, а справа от него торжественный, свеженакрахмаленный Бельмесов,
Иван Демьяныч. Я вскользь осмотрел остальных и скромно уселся сбоку на стул.
Солнце
бегало золотыми зайчиками по столу, по потолку и по круглым, стриженым
головенкам учеников. В открытое окно заглядывали темно-зеленые ветки старых
деревьев и приветливо, ободрительно кивали детям: «Ничего, мол. Все на свете
перемелется – мука будет. Бодритесь, детки…»
– Кувшинников,
Иван, – сказал Бельмесов. – А подойди к нам сюда, Иван Кувшинников…
Вот так. Сколько будет пятью шесть, Кувшинников, а?
– Тридцать.
– Правильно,
молодец. Ну, а сколько будет, если помножить пять деревьев на шесть лошадей?
Мучительная
складка перерезала загорелый лоб Кувшинникова Ивана.
– Пять
деревьев на шесть лошадей? Тоже тридцать.
– Правильно.
Но тридцать – чего? Молчал Кувшинников.
– Ну,
чего же – тридцать? Тридцать деревьев или тридцать лошадей?
У
Кувшинникова зашевелились губы, волосы на голове и даже уши тихо затрепетали.
– Тридцать…
лошадей.
– А
куда же девались деревья? – иронически прищурился Бельмесов. –
Нехорошо, тёзка, нехорошо… Было всего шесть лошадей, было пять деревьев и вдруг
– на тебе! – тридцать лошадей и ни одного дерева… Куда же ты их дел?! С
кашей съел или лодку себе из них сделал?
Кто-то
на задней парте печально хихикнул. В смехе слышалось тоскливое предчувствие
собственной гибели.
Ободренный
успехом своей остроты, Иван Демьяныч продолжал:
– Или
ты думаешь, что из пяти деревьев выйдут двадцать четыре лошади? Ну, хорошо: я
тебе дам одно дерево – сделай ты мне из него четыре лошади. Тебе это, очевидно,
легко, Кувшинников, Иван, а? Что ж ты молчишь, Иван, а? Печально, печально.
Плохо твое дело, Иван. Ступай, брат!
– Я
знаю, – тоскливо промямлил Кувшинников. – Я учил.
– Верю,
милый. Учил, но как? Плохо учил. Бессмысленно. Без рассуждения. Садись, брат
Иван. Кулебякин, Илья! Ну… ты нам скажешь, что такое дробь?
– Дробью
называется часть какого-нибудь числа.
– Да?
Ты так думаешь? Ну, а если я набью ружье дробью, это будет часть какого числа?
– То
дробь не такая, – улыбнулся бледными губами Кулебякин. – То другая.
– Откуда
же ты знаешь, о какой дроби я тебя спросил? Может быть, я тебя спросил о
ружейной дроби? Вот если бы ты был, Кулебякин, умнее, ты бы спросил, о какой
дроби я хочу знать: о простой или арифметической?.. И на мой утвердительный
ответ, что о последней, – ты должен был ответить: «Арифметической дробью
называется – и так далее»… Ну, теперь скажи ты нам, какие бывают дроби?
– Простые
бывают дроби, – вздохнул обескураженный Кулебякин, – а также
десятичные.
– А
еще? Какая еще бывает дробь, а? Ну, скажи-ка?
– Больше
нет, – развел руками Кулебякин, будто искренне сожалея, что не может
удовлетворить еще какойнибудь дробью ненасытного экзаменатора.
– Да?
Больше нет? А вот если человек танцует и ногами дробь выделывает – это как же?
По-твоему, не дробь? Видишь ли что, мой милый… Ты, может быть, и знаешь
арифметику, но русского языка – нашего великого, разнообразного и могучего
русского языка – ты не знаешь. И это нам всем печально. Ступай, брат Кулебякин,
и на свободе кое о чем подумай, брат Кулебякин. Лысенко! Вот ты, Лысенко,
Кондратий, скажешь нам, что тебе известно о цепном правиле? Ты знаешь цепное
правило?
– Знаю.
– Очень
хорошо-с. Ну, а цепное исключение тебе известно?
Лысенко
метнул в сторону товарищей испуганным глазом и, повесив голову, умолк.
– Ну,
что же ты, Лысенко? Ведь говорят же: нет правила без исключений. Ну, вот ты мне
и ответь, есть в цепном правиле цепное исключение?
* * *
Стараясь
не шуметь, я отодвинул стул, тихонько встал и, сделав общий поклон, направился
к выходу.
Любезный
директор с белой звездой тоже встал, догнал меня в передней и сказал,
подмигивая на экзаменационную комнату:
– Ну
как?.. Не говорил ли я, что дока? Так и хапает, так и режет. Орел! Да только
жалко, не жилец он у нас… Переводят с повышением в Харьков. А жалко… Я уж не
знаю, что мы без него и делать будем?.. Без орла-то!
|