|
Жене и другу Клавдии Михайловне Шишковой – посвящаю
«Уж ты, матушка Угрюм‑река,
Государыня, мать свирепая».
(Из старинной песни)
ЧАСТЬ 1
1
На сполье, где город упирался в перелесок, стоял
покосившийся одноэтажный дом. На крыше вывеска:
СТОЙ. ЦРУЛНА. СТРЫЖОМ, БРЭИМ, ПЕРВЫ ЗОРТ
Хозяин этой цирюльни, горец Ибрагим‑Оглы, целыми днями лежал
на боку или где‑нибудь шлялся, и только лишь вечером в его мастерскую
заглядывал разный люд.
Кроме искусства ловко стричь и брить, Ибрагим‑Оглы известен
пьющему люду городских окраин как человек, у которого в любое время найдешь
запас водки. Вечером у Ибрагима клуб: пропившиеся двадцатники, – так звали
здесь чиновников, – мастеровщина‑матушка, какое‑нибудь забулдыжное лицо
духовного звания, старьевщики, карманники, цыгане; да мало ли какого народу
находило отраду под гостеприимным кровом Ибрагима‑Оглы. А за последнее время
стали захаживать к нему кое‑кто из учащихся. Отнюдь не дешевизна водки
прельщала их, а любопытный облик хозяина, этого разбойника, каторжника. Пушкин,
Лермонтов, Толстой – впечатления свежи, ярки, сказочные горцы бегут со страниц
и манят юные мечты в романтическую даль, в ущелья, под чинары. Ну как тут не
зайти к Ибрагиму‑Оглы? Ведь это ж сам таинственный дьявол с Кавказских гор. В
плечах широк, в талии тонок, и алый бешмет, как пламя. А глаза, а хохлатые
черные брови: взглянет построже – убьет. Вот черт!
Но посмотрите на его улыбку, какой он добрый, этот Ибрагим.
Ухмыльнется, тряхнет плечами, ударит ладонь в ладонь: алля‑алля‑гей! – да
как бросится под музыку лезгинку танцевать. Вот тогда вы полюбуйтесь Ибрагимом…
Заглядывал сюда с товарищами и Прохор Громов.
Оркестр давно закончил последний марш, трубы остыли, и
турецкий барабан пьет теперь в трактире сиво драл. Сад быстро стал пустеть.
Дремучий, вековой, огромный: нередко в его трущобах даже среди бела дня бывали
кровавые убийства. Скорее по домам: мрачнел осенний, поздний вечер.
Прохор Громов, ученик гимназии, сдвинул на затылок фуражку и
тоже направился к выходу.
Вдали гудел отчаянный многоголосый крик, словно граяла на
отлете стая грачей. Прохор Громов остановился:
«Драка» , – и он припустился на голоса прямиком,
через клумбы цветов и мочежины.
– Бей!
Он треснул по голове бежавшего ему навстречу мальца. Опытным
глазом забияки он быстро окинул поле битвы: на площадке, где обычно играла
музыка, шел горячий бой между «семинарами» и «гимназерами» . К
той и другой стороне приставали мещане, хулиганы, всякий сброд.
– Ура! ура!
– Гони кутью в болото!
– Ребята!.. Наших бьют!..
Прохор Громов выхватил перочинный нож и марш‑марш за
удиравшими. В нем все играло диким озорством, захватывало дух. Рядом с ним
неслись кулачники, где‑то пересвистывались полицейские, трещали трещотки
караульных, лаяли псы.
– Полиция! – И все врассыпную. – Лезь по
деревьям!..
Но буйный нож Прохора, наметив жертву, уже не мог
остановиться. Прохор на бегу полоснул парня ножом. И сразу отрезвел.
– Полиция!.. – с гамом мелькали возле него
пролетающие тени, – Айда наутек!
Прохор Громов вскочил на решетку и, разодрав об железо
шинель, перепрыгнул.
– Ага! Есть! С ножом, дьяволенок! – сгреб его в
охапку полицейский, но он, как налим, выскользнул из рук и – стремглав вдоль
улиц.
– Жулик! Имай! Держи!
Но Прохор юркнул в темный проулок, притаился. Закурил. На
правой руке кровь.
«А где ж картуз?» – и сердце его сжалось. Новая его
фуражка с четкою надписью на козырьке «Прохор Громов» , очевидно, попала
в руки полицейских. Прохор перестал дышать. Он уже слышит грозный окрик
директора гимназии, видит умирающего парня, полицию, тюрьму. «Боже мой! Что
ж делать?..»
– К Ибрагиму!
Да, к Ибрагиму‑Оглы. Он спасет, он выручит. Ибрагим все
может. И Прохор, вздохнув, повеселел.
Он отворил дверь и задержался у порога. В комнате человек
пять его товарищей, гимназистов. Ибрагим правил бритву, что‑то врал веселое:
гимназисты хохотали.
Прохор поманил Ибрагима, вместе с ним вышел в соседнюю
комнату, притворил дверь. Чуть не плача, стал рассказывать. Он ходил взад‑вперед,
губы его прыгали, руки скручивали и раскручивали кончик ремня. У Ибрагима
черные глаза загорались.
– Я за ним… Он от меня… Я выхватил нож…
– Мададэц!.. Далшэ…
– Я его вгорячах ножом… – упавшим голосом сказал
Прохор.
– Цх! Зарэзал?.. – радостно вскричал черкес.
– Нет, ранил…
– Дурак!
– Я его тихонько.., перочинным ножичком, маленьким, –
оправдывался Прохор.
– Дурак! Кынжал надо… Вот, на!.. – горец сорвал со
стены в богатой оправе кинжал и подал Прохору. – Подарка!
– Да что ты, Ибрагим… – сквозь слезы проговорил
Прохор. – Меня исключат… Ты посоветуй.., как быть?.. – Он опустился
на табурет, сгорбился. – Главное, фуражка… По фуражке узнают…
– Плевать! Товарища‑кунака защищал, себя защищал.
Рэзать нада! Трусить нэ нада… Джигит будэшь!..
На громкий его голос один за другим входили гимназисты.
– Ружье тьфу! Кынжал – самый друг, самый
кунак!.. – крутил горец сверкающим кинжалом. – Ночью Капказ едем свой
сакля… Лес, луна, горы. Вижу – бэлый чалвэк на дороге. Крычу – стоит, еще крычу
– стоит, третий раз – стоит… Снымаим винтовка, стрэляим – стоит… Схватыл кынжал
в зубы, палзем.., подпалзаим… Размахнулся – раз! Глядим – бабья рубаха на
веревке. Цх!
Все засмеялись, но Прохор лишь печально улыбнулся и
вздохнул. Ибрагим сел на пол, сложил ноги калачиком, потом вдруг вскочил.
– Ну, не хнычь… Все справим… Идем! Кажи, гдэ? Прохор
пошел за Ибрагимом.
– Стой! – остановился тот. – Дэнги нада,
платить нада. Полиций бэгать. Гимназий бэгать… Дырехтур стрычь‑брыть дарам..,
не бойся… Ибрагишка все может.
Он рылся в карманах, лазил в стол, в сундук, вытаскивал
оттуда деньги и засовывал их за голенища своих чувяков.
– Аида!
|
