 Увеличить |
9
Нижний Прохора не поразил – город как город, – но
ярмарочная суетня и деловитость захватили его. Нина сбегала в Исторический
музей, что в кремлевской башне, в книжные магазины, накупила книг о
нижегородской старине и зарылась в них. А Прохор рыскал по ярмарке, заходил в
магазины, склады, ко всему приценялся, заносил в книжечку цены, адреса фирм,
набрал целый ворох прейскурантов и в конце концов растерялся: что же ему
купить, а купить необходимо для будущей работы в своей тайге, у него двадцать
пять тысяч денег, да тысяч на пятьдесят он сдал пушнины Якову Назарычу, он –
богач, он должен купить все. Но как жаль, что он ничего не смыслит в технике,
что ему не с кем посоветоваться.
Он начал с того, что приобрел себе трость с серебряной
ручкой в виде нагой соблазнительно изогнувшейся женщины, а Нине красный зонт с
малахитовым наконечником. И уж шел по скверу, беспечно помахивая тросточкой и
держа подмышкой зонт, как вдруг подумал: «А ведь Нине‑то, пожалуй, тросточка‑то
того…» Сел на скамейку, отломал срамную завитушку и спрятал в карман, а палку
забросил в кусты. Потом раскрыл зонт. «Дрянь, безвкусица! Красный… Что за дурак
такой!» И тут же за бесценок сплавил его татарину, впрочем – торгуясь с ним
жестоко и спуская по гривеннику.
– Надо что‑нибудь солидное.
Он поехал на трамвае в главный корпус, купил себе золотые
часы Мозера, Нине кольцо с жемчугом и двумя алмазами, Якову Назарычу желтый
китайский халат с райскими птицами. И с покупками направился пешком к себе в
гостиницу.
Зной спадал. Был вечерний час. Красные и белые, на Волге
зажигались бакены. На зеленые склоны берега ложился мягкий отблеск заката.
Белые стены кремля розовели, и, в легкой пелене сизых сумерек, отдаляясь,
меркнул ярмарочный шум. Прохор шел бульваром.
– Мужчина, позвольте прикурить, – и к нему,
поднявшись со скамьи, подошла высокая блондинка в белом платье и черной
широкополой шляпе.
Прохор сдунул пепел и щелкнул каблуком в каблук:
– Честь имею…
Что‑то Анфисино было в ней: брови, фигура, волосы, чуть
раздвоившийся подбородок, только глаза не те.
– Мужчина, знаете, я вас очень попрошу, –
переливным ясным голосом и полузакрыв голубые глаза, улыбчиво проговорила
она. – Угостите меня мороженым…
– До свиданья, – приподнял он фуражку и
непринужденно, хотя и задерживая шаг, пошел вперед.
– Мужчина, стойте! – зазвенело вдогонку. К
повернувшемуся Прохору быстро несла себя роскошная дама.
– Вы такой великолепный! Я сама угощу вас мороженым.
Сама угощу вином. Пойдемте кутить… Милый! – Она энергично подхватила его
под руку, и ее лакированные туфли замелькали по песку бульвара.
– Позвольте, позвольте… Я ведь… – слабо сопротивлялся
он. Из‑под темно‑синей поддевки вяло и жалко белела чесучовая рубаха, но глаза
загорались.
– Милый, я вас видела… Я вас давно люблю.
– Где вы могли меня видеть? Вздор какой! Позвольте! Я
не свободен… Я связан.
– Связан? Ах, как чудесно это! – вильнула она
голосом и, заглядывая ему в глаза, тихо захохотала в нос. – Вы – рыцарь
мой. Вы знаете, где я вас видела? Я вас видела во сне. Да, да, да… Милый,
великолепный мой, рыцарь мой! – Она стала говорить торопливо,
нервно, – да, да, да – ей надо голосом зачаровать его, опутать страстью,
он упирается, вот‑вот уйдет.
– Вы сибиряк, купец? Я ж знаю! Да, да, да… О милый,
милый, – и голос ее звучал точь‑в‑точь, как у Анфисы.
– Нет, нет, я никак не могу, сударыня… У меня ж
невеста, – проговорил он, все более и более распаляясь.
– Да вы, милостивый государь, очевидно, за проститутку
принимаете меня? Стыдно, стыдно вам! – возмущенно произнесла она, опустив
веки.
– Нет, что вы, сударыня! – подхватил он. –
Ничего подобного.
– А знаете, кто я? – Я графиня Замойская. Да, да,
да… Но ни слова, ни звука; муж ревнив. Я умчу вас в свой замок, впрочем, нет,
мой замок в Кракове, и там старый‑старый муж… А здесь так.., ну, так.., моя
скромная келья… Милый, он согласен… Да, да, да?
Прохор смутился.
– Но поймите, госпожа графиня, – с отчаянием
произнес он, – у меня действительно невеста здесь… Я бы с полным
удовольствием… И вот, например, халат.., для Якова Назарыча… – Он потряс
свертком, покраснел весь: ведь перед ним не тунгуска в тайге, перед ним –
графиня, сама графиня Замойская… Вот идиот, дурак!..
– Халат? Якову Назарычу? Как это очаровательно! –
потряхивая головой, хохотала она.
Прохор взглянул на ее перламутровые зубы, на ее пунцовый
рот.
– Я, госпожа графиня, согласен, – сказал он басом
и мужественно кашлянул.
– Шалун, ах, какой шалун! – крутилась, колыхалась,
таяла графиня. И сам он крутился, извивался, таял. «А что за беда, –
решительно подумал он, – черт с ней!» И про кого это подумалось: «черт с
ней», – про графиню ли, про Нину ли, или про Анфису, может – Прохора не
интересовало. «Черт сней».
Долго, до третьего часу ночи, щелкал на счетах, выхеривал и
вносил в книгу Яков Назарыч, и до третьего часу ночи сидела с ним Нина. «Что ж
это с Прохором?» Синим и красным отмечала она в книжках о нижегородской
старине, рассматривала план города, ярмарки, и вот – в ее глазах зарябило.
– Папочка, я лягу спать.
– Где же это мыкается Прохор‑то наш? Яков Назарыч
потел, кряхтел, пил московский квас – на деле он трезв и строг: ни капли водки.
Ах, паршивый оболтус, где же он?
Окна открыты, чуть колыхались занавески, их потряхивал
налетавший с Волги ветерок. Было темно на улицах и тихо, только нет‑нет да и
засвистит городаш, заорет пьяный, а вот гуляки идут с песней, и словно бы –
голос Прохора. Яков
Назарыч нырнул под занавеску и воткнулся головой во тьму.
Гуляки нескладно, как‑то слюняво хлюпая горлом, пели в два голоса, а третий
только подрявкивал и ухал:
Нас на бабу пр‑роменял!..
Над‑дну ночь с ней пр‑р‑равазил‑си, сам на у‑у‑у…
– Это что за безобразие! Напился и проходи! –
строго раздалось внизу.
– Мы не будем, господин городовой, папаша!.. Это Мишка
все… Мишка, молчи, черт! А то – под шары… – Мишка взревел дурью:
– Сам на у‑у‑у‑у‑у…
Резко на всю тьму задребезжала горошинка в свистке, дробный
топот гулящих ног враз взорвался и, смолкая, исчез вдали. Яков Назарыч закрыл
окно:
– Нет, не он.
От другого окна стрельнула за ширму – в одной рубашке, босая
– Нина.
Прохор явился солнечным утром без покупок. Его чуб свисал на
хмурый лоб, глаза и губы были обворованы, неспокойны, жалки.
– А, Прошенька… Где, соколик, побывал? – язвительно‑ласково
запел Яков Назарыч, умываясь. Он послюнил указательный перст, ткнул им в
солонку на столе и принялся тереть солью без того белые зубы.
– А я, можете себе представить, такой неожиданный
случай… – начал Прохор подавленно, – встретил вчера товарища по школе…
– Так, так, так… – подмигнул ему Яков Назарыч,
наигрывая пальцем на зубах. – Товарища? Хе‑хе‑хе…
– Ну, зазвал меня к себе, пообедали, поужинали, –
вытягивал из себя Прохор и краснел. – А тут дождик пошел. Я и остался
ночевать.
– Дождик?! – в два голоса – отец и дочь – спросили
и с хохотом и с грустью. – Это у тебя, может, дождь, в нашей губернии не
было…. Так, так, так…
«Этакий я подлец, этакий негодяй! Зачем я так вру?..» – с
брезгливостью подумал Прохор, опускаясь на стул.
Из‑за ширмы вышла Нина. Яков Назарыч прополаскивал рот:
задрав вверх бороду, захлебывался, булькал, словно утопающий.
– Ниночка, – Прохор подошел к ней, опустил
голову. – Доброе утро, Ниночка! – И прошептал; – Я негодяй…
Негодяй!..
– Здравствуй, Прохор, – проговорила она, вопросительно
подымая на него большие серые глаза. – Кто ж это, твой товарищ? Познакомь
меня… – и, таясь от отца, прошептала:
– В чем дело?
Но Яков Назарыч, кой‑как перекрестившись, усаживался за
стол. Самовар давно пофыркивал паром. Чай пили молча.
– Иди‑ка, Нинка, снеси телеграмму поскорей… Вот, –
сказал отец.
Когда она ушла, Прохор сделал беспокойное, озабоченное лицо.
– Яков Назарыч, – он взглянул на крупный нос
старика, отвел глаза, опять взглянул. – У меня украли в трамвае двадцать
пять тысяч.
– С чем вас и поздравляю, – громко сморкнулся в
платок Яков Назарыч.
– Одолжите мне, пожалуйста, денег.
– Сколько же?
– Да немного… Тысяч пять…
Яков Назарыч вновь высморкался и, размахнувшись, хлестнул
платком по севшей на стол осе. Потом достал бумажник и бросил к носу Прохора
сторублевку.
– Что это, – насмешка, Яков Назарыч? –
раздражаясь, сказал Прохор; брови его сдвинулись. – Наконец у вас мой
товар… Я свои прошу…
– Эта песенка долгая, когда еще продадим, –
ответил тот и поднялся, круглый, как надутый шар.
– Значит, вы не верите Прохору Громову? – поднялся
и Прохор, большой, но обескураженный.
– Прохору Громову мы верим, – спокойно сказал Яков
Назарыч, – а Прошке – нет.
Тебе следует, сукину сыну, штаны спустить да куда надо
всыпать: вот так, вот так, вот этак!.. – Улыбаясь одними красными
щеками, – глаза были злые, – он взмахивал правой рукой,
крутился. – Вот так, вот так! – летели слюни. Потом схватил шляпу и в
одной жилетке выскочил вон, но тотчас же вернулся за пиджаком, надевал его на
ходу, злясь и фыркая.
– Вот черт! – выругался Прохор и подошел к трюмо.
Изжелта‑бледное лицо, ввалившиеся одичалые глаза. Очень болела голова, тошнило,
дрожали ноги. Чем же она отравила его, эта высокопоставленная дама, графиня
Замойская, пышная блондинка? Ха! Графиня Замойская! Утопить бы ее, стерву, в
вонючей луже. «Ниночка, Ниночка, какой грязный и подлый я!» Он лег на диван и
ничего не мог выжать из памяти. Кружились и подпрыгивали красные апельсины,
электрические лампочки, цветы, он помнит – выпивал, пил, жрал; помнит: плясали,
вертелись морды, плечи, бедра, кто‑то из всех сил барабанил по клавишам рояля
или, быть может, ему по голове, шумело, хрюкало, грохотало! – то смолкнет,
то нахлынет, – все покрывалось туманом, и в тумане, в облаке – она,
соблазнительная и легкая, как облако: милый, милый! – и вот в облаке
плывут куда‑то. Комната, кружева, волна волос, одуряющие духи, – милый,
милый, пей! – два‑три глотка, вздох, молния – и все пропало.
– Да, – подтвердил Прохор, – тут тебе не
тайга!
Потом где‑то на откосе его разбудил городовой, потом
заблаговестили к заутрене, он ощупал карманы: ни часов, ни денег – чисто.
Целый день, до обеда, больной и понурый, он осматривал
вместе с Ниной Художественный музей и Преображенский собор в кремле. Нина
обстоятельно объясняла ему достойные внимания предметы, молилась возле каждого
старинного образа, возле каждой гробницы, а пред могилой великого сына, земли
русской – Минина опустилась на колени. Прохор рассеянно помахивал рукой, но
когда Нина, кланяясь, искоса взглядывала на него, он со всем усердием осенял
себя крестом и бил поклоны. Ему так стыдно Нины, она же, как назло, мучительно
молчит.
Усталые, купили винограду и пошли на Гребешок отдыхать.
Заволжье и Заокская сторона, с ярмаркой, селами, церквами седых монастырей,
лесами и полями, были как на блюде. Солнечно и недвижимо. Недвижимы Волга и
Ока. Но все живет, все движется, течет во времени, рождается и умирает.
– Как хорошо и как грустно!.. – вздохнула она.
– Нина… – решительно начал Прохор, взял ее за руку и
все, все пересказал ей. Нина горько улыбнулась. – Ты презираешь
меня? – спросил он.
– Ничуть.
– Почему?
– Потому что люблю тебя.
У Прохора задрожали губы; он уже не мог больше говорить. Он
глядел на нее, как на чудотворную икону раскаявшийся грешник.
– Я только одного боюсь, одного боюсь, – с силой
сказала она, – как бы в тебе это не укрепилось.
– О! – вскричал Прохор и лишь открыл рот, чтоб
поклясться, как возле них раздалось:
– «Боже, вот счастливая встреча!» – и, словно из‑под
земли, встал перед ними Андрей Андреевич Протасов.
Он – в белом форменном кителе с ученым значком, белой
инженерской фуражке и с тугим портфелем. Он приехал сюда дня на три, на четыре
по коммерческим делам. Он страшно рад встрече, а как здоровье Якова Назарыча?
Были ль они на Сибирской пристани? Нет? Тогда, может быть, прогуляются вместе с
ним? Отлично. И на могиле Кулибина не были?
– А кто такой Кулибин? – спросил Прохор.
– О, вам это необходимо знать, – сказал
инженер. – Это ж изобретатель, гений‑самоучка, и по свойству темной
русской гениальности он частенько ломал голову над тем, что всеми Европами не
только забраковано, но и давно забыто. Хотя кое‑что им изобретено и настоящее,
например: яйцеобразные часы; в них и Христос воскресает, и мироносицы являются,
и ангелы поют. После этих часов Екатерина Вторая к белым ручкам своим прибрала
его… Как же! В Питер выписала, место, награды, пенсии. У правительниц шлейфы
всегда длинны, и кто же может с благоговением поддерживать их, кроме придворных
лизоблюдов, льстецов и гениев…
– Какой вы злой! – сказала Нина.
– Ничуть! И я Кулибина вовсе не желаю опорочить. Он
великолепный арочный мост изобрел, по своему собственному расчету. И я думаю,
математической базой для этого расчета было – русское авось. Да!.. И в этих
русских самоучках‑гениях – вся наша русская несчастная судьба: либо ломиться в
открытую дверь, либо тяпать головой об, скалу. А поэты и кликуши сейчас же
начинаю г вопить осанну, оды, дифирамбы и гениям и всему русскому народу:
великий народ, избранный народ! В глазах же кичливой Европы, конечно, наше
мессианство, якобы исключительная гениальность, – гиль и чепуха!
От жарких слов инженера Прохор оживал и загорался.
– А видите, Прохор Петрович, дымок?.. Вон, вон… Знаете,
что это? Это – Сормовские заводы. Нам необходимо с вами посетить их… Там
пароходы делают, землечерпалки и…
– Пароходы?! – воскликнул Прохор. –
Обязательно! Да и вообще, Андрей Андреич, мне бы хотелось с вами как следует
поговорить…
– Рад.
– Андрей Андреич, – ласково поглядывая в его живые
глаза, сказала Нина. – А вы интересуетесь старинными иконами и вообще
стариной?
– А как же. Да я ж самый заправский иконограф,
икономан, как хотите. У меня, на
Урале, целая коллекция: фряжские, строгановские, даже одна
иконка Андрея Рублева есть.
– Ах, какой вы счастливый! – вздохнув, сказала
Нина.
– А вы женаты? – вдруг спросил Прохор, насупясь.
– Нет.
И два взгляда – Нины и Прохора – встретились. Третий –
быстро рассек их:
– И не женюсь.
|
