2
Утром чуть свет Петр Данилыч пошел в трактир «Тычок». Ранняя
пора, но все столики в трактире были заняты, в воздухе стоял терпкий дух
кирпичного чая, смешанный с кислым запахом овчины и человеческого пота.
Распаривали горячим пойлом промерзшие свои животы приехавшие издалека на базар
крестьяне, составляли им компанию перекупщики, барышники, называемые «сальными
пупами». Вот двое непомнящих родства «Иванов», грязные, всклоченные, в бабьих
кацавейках и рваных опорках, продрогшие в ночлежке, во всю прыть прискакали
сюда по морозу и теперь, тряхнув «настрелянными» пятаками, умильно потягивают
чай. Под потолком и на стойке горели керосиновые лампы.
Петр Данилыч перекрестился на образа и подсел к публике
почище – мясникам и рыбникам. За второй чашкой вся компания знала, зачем
приехал Петр Данилыч, и всяк по‑своему выражал сочувствие в постигшем его горе.
– Я только что из Крайска, – говорил бритый,
кряжистый, с монгольскими глазами, рыбник. – В две недели докатил, день и
ночь гнал без передыху.
– Ну как там, что? – нетерпеливо перебил Петр
Данилыч. – Про моего мальчонку‑то слуху никакого нету?
– Всех купцов, почитай, перевстречал, а будто ни один
не сказывал. И как это вы могли такого юнца на прямую погибель отпустить?..
– Да уж именно, что страху подобно, – подхватил
сидевший с краешка старик.
Петр Данилыч ответил не сразу. Обжигаясь, он чашку за чашкой
с азартом глотал чай. Одутловатое лицо его в большой, с сильной проседью бороде
покрылось блаженным потом, но глаза, полные тревоги, бегали.
– Грех вышел, – уныло сказал он. – Просто
дьявольское наущение. Втемяшилось в башку, вот и послал. Думал – вот торговлю
расширить надо, сына в люди надо выводить, пусть своим горбом да опытом жизнь
свою начинает. Вот как, господа, было дело… Засим, не угодно ли… Вот стафет.
Пожалуйте взглянуть.
Телеграмма обошла всех; даже старик, для формы, поднес ее
вверх ногами к своим темным в грамоте глазам, понюхал и, сокрушенно вздохнув,
вернул Петру Данилычу.
– Тринадцать тысяч тринадцать… Что бы это значило?
– А это вот что значит, – чуть прищуривая
калмыцкие глаза, сказал рыбник. – Конечно, я не намерен вас стращать, а
только что имейте в виду для своего наследника большую опасность. Даже за милую
душу может погибнуть.
Все переглянулись, выжидали, что скажет приезжий. Изменившись
в лице, Петр Данилыч огладил трясущимися руками бороду и протянул:
– Да ну‑у? Да что‑о‑о вы говорите…
– Я не хочу вас запугивать понапрасну, но факт может
произойтить очень даже огорчительный… Вы представьте себе, например,
так, – рыбник, громыхая табуретом, придвинулся к растерянно мигавшему
Громову, – первым делом, будем говорить, местоположение там вполне
безлюдно; во‑вторых, – снег вам по пазуху, стало быть никак не пройти,
окромя собак. Да и кто туда пойдет? Ведь это надо очень даже счастливый случай,
чтобы тунгус или, скажем, якут, идучи на ярмарку к озерам, в аккурат утрафил на
то место, где, можно сказать, гибнет ваш сын… Уж не взыщите, я совершенно не
хочу вас запугивать, а по‑моему – вицгубернатор очень резонный дал ответ.
Правильно ли я говорю, господа купцы?
Все утвердительно забубнили, а Петр Данилыч, хватаясь за
голову, бормотал:
– Что же мне делать? Как быть‑то мне? Присоветуйте,
господа честные…
– Надо ждать, что бог даст. На крыльях туда не
полетишь.
Петр Данилыч отчаянно крякнул и звучно ударил себя обеими
ладонями по коленям:
– Что я наделал! Что я, леший, наделал!
Все следующие три дня Петр Данилыч метался по городу как
угорелый. С телеграфа – к исправнику, от исправника – к знакомым купцам, от
купцов – на телеграф. На две срочные телеграммы в Крайск – купцу Еропкину и
протоиерею Всесвятскому – пришел ответ лишь от священника.
«Навел подробные справки. Ваш сын в городе не обнаружен».
На четвертый день крепившийся Петр Данилыч сошел с рельсов и
закрутил с утра.
Пьяненький пришел вечером к себе в номер. В шапке, в шубе
повалился на кровать и так горько заплакал, что прибежавший коридорный
человечек с размаху отворил скрипучую дверь и таким же скрипучим голосом
спросил:
– Извините… То есть вас не обокрали ль?
– Обокрали! – крикнул Петр Данилыч: он посмотрел
сквозь слезы на одутловатого человечка с красной повязкой по ушам. – И кто
обокрал? Сам себя обокрал. Самолично!
– То есть в каких смыслах?
– Эх, милый!.. Поди‑ка сюда, садись‑ко… Ты пьешь?
– Декохт я пью… Потому, течение из ушей у меня. На
водке настойку пью из дорогой травы, сарсапарель то есть. Раз‑навсегда‑совсем.
– Тащи! Вот тебе деньги, тащи!.. У тебя из ушей, у меня
из сердца течет и изо всех печенок… Горе у меня, друг ты мой, горе?..
К полночи они оба до бесчувствия надекохтились. Человечек
спалил три охапки дров, – в номере, как в бане. Купец, в одном белье,
лежал на кровати, охал и крестился, а человечек, сбросив платок, отчего уши его
оттопырились, как у лайки, сидел по‑татарски на полу и, сквозь гнилые зубы,
говорил:
– Есть у нас в монастыре знаменитый старец… Да, то есть
настоящий… Он все наперед знает… Иди, купец, к нему, вот что… Как по пальцам,
про сына твоего разберет… Иди, слышь… Не вой. И я пойду. Ватки попрошу я, от
ушей… Обмакнет в лампадку и даст… Вот что…
– Чего ты бормочешь там?
– К старцу, мол, иди…. Раз‑навсегда‑совсем. Святой
жизни старец имеется…
– Убирайся ты к свиньям со старцем‑то! До старца ли мне
теперича… Дурак!
– Сам дурак, – загнусил человечек, раскачиваясь из
стороны в сторону. – Еще ругается… Думаешь, богат, так и… Вот выгоню вон
из номеров‑то, тогда будешь знать… Меня хозяин замест себя оставил, если ты
хочешь понимать… Мишка, говорит, оставайся раз‑навсегда‑совсем… Поэтому,
убирайся, проезжающий, вон! Вон!.. Чтоб сию минуту!
– Угу, – промычал купец, сгреб пустую из‑под
декохта четверть и с силой грохнул ею в человечка.
Тот, как заяц, помчался вон и закричал отъявленно мерзким
голосом, как ущемленная в двери кошка:
– Караул, караул, убили!
Обратные бубенцы брякали печально, полозья выговаривали
какие‑то слова. Петр Данилыч устало дремал в своей крытой кошеве, и не хотелось
ему слышать, что говорят полозья. Но они навязчиво, на один и тот же лад, без
умолку твердили: «Неужели погиб? Погиб, погиб… Неужели погиб?» Это бесило и
мучило Петра Данилыча, он ворочался с боку на бок, не размыкая глаз, слезливо
крякал и сонной рукой вытаскивал из кармана красный носовой платок.
«Да. Верно, что… Напрасно я пустил Прошку… Еще под суд
отдадут. Может, такой закон есть. Ах, ты!..»
Самое лучшее – взять ему дома денег и немедленно же
отправиться в Крайск, а оттуда – на розыски. Впрочем, там видно будет.
Двое суток мысль его работала в этом направлении, двое суток
были бессонны: ни баюкавшие нырки повозки, ни мягкий пуховик на станции не
давали ему благодатного покоя. Как невольного преступника, свершившего злое
дело в порыве безумия, его терзала совесть.
В полдороге к дому вдруг его осенила мысль: «Не свернуть ли
на Угрюм‑реку?»
– Ямщик, слушай‑ка! Сколько вы считаете до деревни
Подволочной?
Старый мужик, не торопясь, отвернул край высокого воротника
и, всунув голову в кузов, прохрипел, простудно свистя всей грудью:
– Ась? Ты кликал, что ли?
Оказалось, до Угрюм‑реки верст шестьсот – семьсот. Ежели
взять доброго коня да на смену прихватить другого – суток в пять можно,
пожалуй, и добраться.
На следующий день, в сопровождении бывалого зверолова
Изотыча, Петр Данилыч катил верхом по тянигусам и волокам, сквозь непроходимую
тайгу, в деревню Подволочную. Путь не легкий, через сугробы, с ночевкой у
костра, но погода благоприятствовала: морозно, тихо, да и цель пути сулила дать
ключ к томившей его разгадке. Зверолов Изотыч, хмурый, неразговорчивый, сказал
на ночевке:
– А тут неподалеку, в Медвежьей пади, старцы есть.
Двое. Вроде волхвов. Всю жизнь могут знать. У них – кошки.
Петр Данилыч сразу же решил в душе: «Надо свернуть. Может,
что скажут дельное. Да надо бы и в городе к схимнику сходить. Тот дурак‑то
толковал про монастырь. Эки грехи какие!..»
– Из бродяг, что ли?
– Из них.
Медвежья падь утопала в снегах. Кругом дремали вековые сосны
и кедрач в белых пушистых шлемах. На обрыве, притулившись к серой, обдутой
ветрами скале, стояла почерневшая лачуга. Она вся срублена всего лишь из трех
венцов, бревна были неимоверной толщины. «Богатырям впору такие сутунки
ворочать. Вот так бревна!» – удивился Петр Данилыч, слезая с коня.
На самом князьке, уткнувшись лбами, сидели две черные кошки.
Третья – царапалась в дверь и мяукала. Заходило солнце. Холодный, открывшийся
взорам путников закат пламенел желтым негреющим огнем. Где‑то перекликались два
ворона, и голоса их четко звучали в тишине.
Петр Данилыч с верою перекрестился и вошел в лачугу.
Кромешная тьма. Ледяное, вместо стекла, оконце было скупо на свет. Лишь тлеющие
в камельке угли, похожие на живую груду золота, слегка колебали мрак.
Вошедших шибанул в нос мерзкий запах – кошками и промозглой
дрянью.
– Здравствуйте‑ка! – сказал во тьму Петр Данилыч и
вновь стал креститься. – Есть тут кто живой‑то? – Он с удивлением
заметил, как внизу, во всех углах и где‑то повыше мутно заблестели фосфорическим
светом точки.
«Кошки это».
– Эй, дедушка Назарий! Жив ли? – позвал Изотыч. Во
тьме закряхтело, и грубый низкий голос сказал:
– Жив. Оба живы.., и Ананий жив. Он в лесу, по дрова
ушел… Вот ужо я огня вздую. Кто такие?
– Дальние.
– Знаю, что не ближние. Звероловы, что ли? Али
городские?
Изотыч, многозначительно кашлянув, ткнул Петра Данилыча
локтем и, захлебнувшись от охватившего его чувства, поспешно сказал:
– Как по‑писаному! Зверолов да купец. Из города. Двое
нас. Ха!
– Знаю, что не четверо. Ну, разболокайтесь. Тесно у
нас, да и мусорно. Хвораем вот с братаном‑то. И кысаньки голодные. Кыс‑кыс‑кыс!
Мутно‑светлые точки погасли, вспыхнули вновь, зашмыгали, и
жалобное мяуканье наполнило лачугу. При свете самодельной свечи Петр Данилыч
разглядел рослую, под потолок, широкоплечую фигуру чернобородого старца, –
Садитесь не‑то, вот тут, хошь. На скамейку‑то. Поди, замерзли? Поди, чайку
хотите? Чаю у нас нету. Снег таем да водичку пьем. Скудно у нас.
– Не хлопочи, старец праведный, – сказал Петр
Данилыч, – у меня все есть.
– Какие мы праведники? Мы грешники. Великие грешники.
Как бог‑батюшка нас еще на земле носит? Свят‑свят‑свят. С чем пожаловал, с
горем? Осиротел, что ли? Али жена ушла, али сам от, нее откачнулся?
Петр Данилыч вздохнул и с волнением, смягчая голос, сказал:
– Да ни то ни се… А так как‑то, середка наполовину. Сын
у меня пропал.
Он стоял против сидевшего на широком пне Назария, с надеждой
и скрытым, безотчетно пробудившимся страхом смотрел на его желтое, со втянутыми
щеками лицо, на черную длинную бороду, на черные пряди волос, прикрывавших
высокий, изрытый морщинами лоб. Назарий сдвинул густые брови и молча,
пристально смотрел в глаза купца.
– Ранней весной, еще по снегу в тайгу уехал. И, как в
воду, прямо сгиб.
Старец все так же грозно продолжал в упор глядеть на него.
Петру Данилычу стало неловко, жутко. Кошка вскочила к нему на плечо. Он
погладил ее дрожащей чужой рукой; как будто скрутился он весь и онемел под
безмолвным взглядом черных устремленных на него глаз.
– Может быть, знаешь что? Скажи… – наконец выговорил
он.
– Откуда же я могу знать? Колдун я, что ли? Это мужик
тебе наврал про нас. Грех тебе, мужик.
Изотыч, разжигая каменку, только крякнул и вновь толкнул
локтем Петра Данилыча.
– Нет, вы предсказываете, – благоговейно сказал
Изотыч.
Заскрипели шаги по снегу, вошел низенький старичок,
большеголовый, с маленькой седой бородкой.
– Здорово, Ананий! – поприветствовал его Изотыч.
Старичок промолчал, истово перекрестился в передний угол, где за лампадкой
темнели безликие, покрытые сажей доски.
– Каково живешь, Ананий? – вновь спросил Изотыч.
– Он – молчанка. Попусту спрашиваешь. С миром он не
говорит теперича.
В лачуге сделалось жарко. Петр Данилыч разделся до рубахи.
От духоты и жару заболела голова. Он раскаивался, что завернул к старцам, не давшим
ему облегчения, и еще раз обратился к Назарию:
– Как же быть‑то? С сыном‑то? Научи‑ка ты меня. –
Время укажет. Ничего я не знаю… Терпи. Переночевав у старцев, купец уехал с
неприятным чувством к ним и со злобой на болтливого Изотыча.
Через двое суток он прибыл в деревню Подволочную, до крыш
засыпанную снегом, грустный и встревоженный.
|
