 Увеличить |
8
Угрюм‑река еще не замерзла, вдоль реки клочьями расползлись
туманы: вода остывала, по воде шла зябкая дрожь.
Общая обстановка, если в данный момент повести широким
взором по горизонту, такова:
На Угрюм‑реке – полночь. В Питере – шесть часов вечера. В
церкви резиденции «Громово» гроб чрезмерно большой и гроб обыкновенный. В
большом – в парчовом облачении покоится дьякон Ферапонт. В другом гробу –
голова Федора Степаныча Амбреева и приставленное к ней чучело в полной парадной
форме, в крестах и медалях. Пол усыпан можжевельником. Церковь пуста. Мерцают,
о чем‑то грустя в тишайшем мраке, очи лампад.
Илья Петрович Сохатых, удачно выдавив угри на своем
жирненьком бабьем личике, подсчитывает убытки от несостоявшегося в сей день
крещения сына. Феврония Сидоровна кормит ребенка грудью. Но оттого, что мать
тоже сильно опечалена отсрочкой крестин, молоко у нее прогоркло, и некрещеный
младенец Александр ревет во все тяжкие…
Петр Данилыч, ложась спать с Анной Иннокентьевной,
коленопреклоненно молит бога, чтоб непокорный Прошка, сын его, поскорее и
покрепче сошел с ума. Но у Петра Данилыча у самого в глазах неладно, и молитва
его напоминает бред безумного.
Купец Алтынов там, в Питере, только что пообедал с
пышнотелой своей метрессой Авдотьей Фоминишной Праховой. Вот всхрапнут часочек
и поедут в Мариинский театр на «Риголетто». Снимая сапоги, Алтынов икнул,
рассмеялся:
– А и ловко же мои молодцы отканифолили этого самого
франта из Сибири… Как его?.. Прошку Громова… Ведь он спился, сошел с ума и
разорен.
– Ах, не вспоминай его ради бога!.. Он такая дрянь!..
– Приперентьев уже там, да и кредиторы пощупают
изрядно: от Прошки пух полетит…
Приятельница Авдотьи Фоминишны, шикарная баронесса
Замойская, перешла теперь в руки вновь испеченного золотопромышленника
Приперентьева (он же – шулер, лейтенант Чупрынников). Она собирается в отъезд
на Угрюм‑реку. А в данную минуту, одетая по последней парижской модели Ворта,
она катит на лихаче с прощальными визитами к знакомым. «Гэп, гэп!» – несет
лихач. И только лишь купец Алтынов сладко закатил глаза – звонок…
Великолепный Парчевский, командированный вместо Абросимова,
развалясь в купе первого класса, едет в Санкт‑Петербург, чтоб вершить там дела
пани Нины. А Приперентьев – обрюзгший картежник, новый рвач и делец – сидит
сейчас волею судеб на обширном совещании у владетельной Громовой. Совещание
началось ровно в восемь.
Ну, кто еще? Дай бог память… Блестящий академик, отец Александр,
получил приказ консистории явиться к владыке. В частном же письме сообщалось
священнику, что он будет предан духовному суду за «высокомерие, суемудрие и
непристойный сану либерализм, якобы проявленный отцом Александром в деле
расстрела рабочих».
Ибрагим‑Оглы со своей шайкой где‑то неподалеку, у костров:
ждет, когда встряхнется, тревожно каркнет чуткий ворон… Новый пристав‑холостяк
безмятежно похрапывает на пуховиках в квартире следователя. Урядники пьянствуют
на именинах товарища. Казаки непробудно спят. Но где‑то бодрствует во тьме рука
исполина‑мстителя, рука сечет о кремень Истории сталью, искры брызжут в мрак…
Кто же еще? Отец Ипат – в могиле. Одноногий Федотыч отчаянно
храпит в своей каморке на башне «Гляди в оба». Расстрелянные рабочие мирно лежат
в кровавых гробах. Филька Шкворень, все еще покачиваясь под водой, без конца
раскланивается со своим соседом. У соседа Тузика чрезмерно раздувшаяся от воды
утроба готова лопнуть. В небе месяц. В мире ветер. Полночь.
Нина Яковлевна с болезнью мужа забрала в свои руки все
бразды правления огромных и сложных предприятий. Мистер Кук да и все инженеры
побаиваются ее, пожалуй, немногим меньше, чем самого Прохора Петровича.
Сейчас на заседании около тридцати человек. Заседание
протекает в строгих деловых тонах. Заслушивается доклад инженера Абросимова о
передаче прииска «Нового» новым владельцам. Заседание, вероятно, затянется до
глубокой ночи.
Адольф Генрихович Апперцепциус чувствует себя плохо, спит в
мезонине. Чрез каждые полчаса к Нине подходят то Тихон, то Петр, то Кузьма с
докладом, как ведет себя больной Прохор Петрович.
Прежде чем направиться на заседание, утомленная, взвинченная
Нина зашла в будуар, натерла виски и за ушами одеколоном, на минутку присела в
высокое кресло и закрыла глаза.
Треволненья последних дней окончательно закружили ее, лишили
сил. «Бедный, бедный Андрей… Несчастный Прохор!..» – удрученно шептала она. Эти
две мысли, пересекаясь в душе, пронзали ее сердце, как стрелы. Третья же, самая
главная мысль я» что будет с нею, когда не станет мужа, стояла вдали в каком‑то
желто‑сизом тумане. Нина боялась прикоснуться к ней, подойти вплотную,
заглянуть в свои ближайшие темные дни. Она только слегка прислушивалась к самой
себе, усилием воли заставляла себя смотреть в будущее бодро и смело. Но всякий
раз ее воля ломалась о подплывавшие к ней факты жизни, и тогда всю ее
обволакивала смертная тоска.
Вот и теперь: лишь закрыла глаза, встал перед нею гневный,
но такой близкий, родной Протасов. Она вдруг припомнила весь свой разговор с
ним там, у костра, на опушке леса. Разговор о цели существования, о путях
жизни, о проклятом богатстве. Разговор последний – разговор трагический и для
нее и для него.
Да, Протасов был, кажется, прав: надо забыть себя, надо
отречься от богатства, в первую голову – спасти Андрея, и вместе с ним отдать
жизнь свою на благо трудового народа. Так в чем же дело?
Нина открыла глаза. Губы ее вдруг горестно задрожали. Однако
она поборола в себе душевную скорбь, нюхнула нашатырного спирта и расслабленно
откинулась на спинку высокого кресла, как мертвая.
– Но пойми, Андрей! Я не могу, не могу этого
сделать! – отчаянно выкрикнула она в пространство. – Я скверная, я
ничтожная, я не способна на подвиг! – Сильный всхлип, лицо скоробила
спазма, глаза стали мокрыми, жалкими.
«Заседание. Надо спешить!» Она поднялась, освежила лицо и,
взнуздав силу воли, твердо сказала себе:
– Кончено! Брошу все дела. Уеду к нему, к Андрею.
Завтра же надо переговорить с Приперентьевым: может быть, акционерное общество
возьмет в аренду предприятия мужа года на два, на три.
Она знала, что здоровье Прохора пошатнулось надолго.
Глаза Нины красны, сердце пошло вперебой: ей было физически
больно, она схватилась за грудь, вновь присела.
«Ах, как все ужасно складывается, – растерянно думала
она. – Ну, что ж я могу поделать со своей натурой? Боже мой, боже мой, как
это мучительно! Но ведь я же христианка, я должна быть твердой, должна удары
судьбы принимать, как испытание. Да, да!.. А капиталы мои все тают и тают,
текут, уменьшаются. Дура я, баба я! Я ничего не умею делать, я не могу
руководить работами. Я разоряю себя и детей. Ведь у меня же под сердцем второй
ребенок… А какое я имею право делать своих детей нищими? Нет, нет!.. Это было
бы преступлением против них. Я отвечу за это богу. Нет, довольно! Я больше не
могу, я не вправе играть в благотворительность.
Кончено! И что бы я ни делала, какими бы пряниками ни
кормила рабочих, все равно – я это прекрасно знаю – рабочие будут смотреть на
меня, как на врага, в лучшем же случае – как на полудурку‑барыню». – И
снова из груди Нины вырвался всхлип. Буря внутренних противоречий томила ее
всю. Печальный образ Протасова с улыбкой язвительного сарказма на губах проплыл
в ничто. Нина, рискуя испортить прическу, схватилась за голову, и ей
показалось, что нет для нее никакого просвета.
– Я дура, я противная!.. Я не могу, я не могу!.. –
раздраженно притопывала она точеным каблучком в распростертую под ногами шкуру
белого медведя. Медведь устрашающе скалил красную пасть, сверкал желтыми
глазами, а измученной Нине представлялось, что он так же, как и Протасов,
горько насмехался над ней.
В дверь постучали.
– Да, да.
– Нина Яковлевна, позвольте просить вас на
заседание, – каблук в каблук и вытянув руки по швам, склонился в дверях
молодой секретарь Приперентьева, питерский жох Мальчикин‑Пальчикин.
Прохор Петрович с мальчишеской ухмылкой вскочил с ложа,
погрозил пальцем и запер в залу дверь. Затем взял зонтик, опять поставил на
прежнее место. Взял чернильницу, поставил на место. Взял халат и не знал, что
делать с ним. «Ага…
Да, да». Надел. Раздвинув ноги, как циркуль, он утвердился
среди кабинета; что‑то соображал. Постоял так минуты три, ударил себя по лбу,
заглянул в маленькую дежурную пред кабинетом. Там три лакея:
Тихон с Петром играют в шашки, Кузьма дремлет, склонив
голову на грудь.
Стукнуло‑брякнуло колечко у крыльца. «Гости идут», –
сказала не то Синильга, не то сердце Прохора, Он подпоясал халат шелковым
поясом, надел золотом шитые туфли, стал устанавливать рядами возле кушетки
кресла и стулья.
Его горящие глаза к чему‑то прислушивались, уши что‑то
видели: иллюзия звуков вырастала в красочные образы, а зримые краски, начинали
звучать.
…Звякнуло‑брякнуло колечко. Прохор видит ухом, слышит
глазом: звякнуло колечко – стали гости входить. Хозяин встречал их приветливо,
жал руки, усаживал, с иными же только раскланивался, и всех упрашивал говорить
шепотом, чтоб не подслушал лакей. Гостей было множество. Уже не хватало места,
где сесть, они же все прибывали чрез двери, чрез окна, чрез хайло пылавшего
камина.
В передних рядах: губернатор Перетряхни‑Островский, барон
фон Пфеффер, прокурор Черношварц, – гусар Приперентьев под ручку со своим
двойником лейтенантом Чупрынниковым, еще два наглейших обидчика Прохора – купец
Алтынов и его управляющий Усачев (он больно бил Прохора в Питере), еще – мясистая
Дунька, Авдотья Фоминишна, хипесница. И – прочие.
– Вы, господа, меня не бойтесь, не стесняйтесь: я все
вам простил, забыл все обиды ваши, – шептал Прохор Петрович, жестикулируя,
и вдруг выкрикнул:
– Тихон! Скамейку под ножки Авдотьи Фоминишны,
сводницы!
Тихон выдвинулся зыбкой тенью из книжного шкафа, как бы взял
скамейку, как бы подставил ее куда надо и, поклонившись Прохору, как бы исчез.
– Милостивые государи, – зашептал в пространство
сидевший на кушетке Прохор. – Я в сущности пригласил вас вот зачем… Я
ненавижу себя, ненавижу мир, и мир ненавидит меня. Помните, помните мой юбилей?
Ну вот, спасибо. Я так и сказал тогда. А теперь я хочу.., я мыслю… позвольте,
позвольте… Да‑да‑да!.. А теперь я всеми забыт, всеми покинут, я очень
несчастлив, господа…
Прохор Петрович всунул руки в рукава, опустил низко голову,
обиженно замигал, а все гости вздохнули. Собачонка Клико соскочила с колен
губернатора, прыгнула к Прохору и, вся извиваясь, ласково стала лизать его в
щеки, в бороду, в нос.
– Ах, милая, родная собачка, – начал вышептывать
растроганный Прохор Петрович. – Живешь ты без всякой ответственности за
свои поступки, без всяких душевных мук.
Как я завидую тебе, милая собачка. Будь здорова!.. –
Прохор Петрович захлебнулся горестным вздохом, а баронесса Замойская, поправив
обруч‑змейку на своей прическе, из проносившегося экипажа швырнула словами:
«Как не стыдно! Русский богатырь, и – хнычет». («Гэп‑гэп», –
промчал лихач.) Борода Прохора затряслась, он отвернулся и, сдерживая всхлипы,
шептал:
– Ничего, ничего. Милая собачка, не обращай на меня
внимания. Это пройдет, пройдет. Это я так.., нервы.
Тут Прохор Петрович услышал – гости насмешливо стали
шептаться, раздался идиотский смешок, а Приперентьев с Чупрынниковым в один
голос крикнули: «Он прогорел, он банкрот, его карта бита!» Но генерал Пере‑тряхни‑Островский
грозно стукнул в пол шпагой: «Господа шулера, без намеков, бе‑е‑з намеков!..
Прошу не обижать хозяина». Тогда у Прохора Петровича увлажнились глаза, он
вытер лицо рукавом халата, сказал:
– Ваше превосходительство! Защитите меня также от врача
Апперцепциуса, еще от Нины, жены моей. Я очень сожалею, ваше
превосходительство, что в тот раз не зарезал ее бритвой. А вам, генерал, я
назначаю в благодарность мешок золота…
И внесено было золотых мешков огромное множество. Весь
кабинет залит золотом.
Всюду брякали золотые червонцы, сыпалось золото, звяк
оглушал, разрывал черепную коробку. Резкая боль в голове, и нечем дышать: всюду
золото, золото, золото… Прохору тесно и душно. И больно.
– Вот видите, господа, сколь я богат. Я не понимаю, о
каком же крахе здесь речь? – задыхаясь, сказал он, и, чтоб умерить
непереносную боль, он ударился затылком о стену.
Тут собачка Клико вновь подъелозилась к Прохору и с великой
нежностью облизала его, перевернулась кверху брюшком, заюлила, забрякала
хвостиком. У Прохора
Петровича опять затряслась борода. Он подхватил собачонку,
умильно стал целовать ее в носульку, в хвост и в глаза.
А Тихон, выглядывая в приоткрытую дверь, говорил Кузьме с
Петром:
– Ишь, руки свои целует, барин‑то наш. Глянь, как
сморщился.
– Тихон Иваныч, а ведь плачет барин‑то, – удивился
Кузьма.
– Пущай плачет. Лишь бы не буйствовал.
Гости меж тем приступили к хозяину с просьбой рассказать им
про жизнь, про судьбу его: как он рос, как женился, как взошел на вершину могущества.
– Ну что ж! Очень рад, очень рад, господа. – И
Прохор Петрович вздохнул. – Моя жизнь, господа, была в общем с самого
детства несчастна… Что ж рассказать вам?.. Да! Вы знаете? Недавно поехал я на
работы. И что же я вижу, господа? Везде на моих работах чужие хозяева. Прииск
«Новый» теперь не мой… Бывало, Федотыч.., знаете, старик такой с деревяшкой?..
Бывало, как намоют пуд золота, он и бухнет из пушки… Я давал ему за это большой
стакан водки. Да‑да. Эх, господа, выпить бы нам! А теперь пушка моя молчит,
Федотыч дремлет на улице. Зато они палят в свою пушку, на прииске «Новом»… Они,
они! Я ведь знаю. Прииск мой, а золото ихнее. И все теперь ихнее. Обидно, очень
обидно это, господа…
Верный Тихон пошлепал паркетами докладывать барыне.
А у барыни шло заседание. Нина Яковлевна чрезмерно
встревожена и нервно устала.
По ходу разбиравшихся дел выплыл вопрос об общем финансовом
состоянии громовских предприятий. Разговоры шли долго. И, к великому огорчению
Нины, ей стали доказывать с очевидною ясностью: дела ее мужа запутаны так, что
их трудно поправить… Но почему, почему?!
– А изволите ль видеть, сударыня‑Нина слушает. В ней
напряжен каждый нерв. Говорит юрисконсульт нового акционерного общества, старый
хитрец Арзамасов. По поручению Нины и за высокую плату, конечно, он несколько
дней просидел над рассмотрением плана текущих работ и денежных дел фирмы
Прохора Громова.
– Коммерческое дело, да еще в таком крупном масштабе,
как у вас, да в такой дикой, бездорожной стране, – дело, сударыня, весьма
трудное, – говорил Арзамасов, то вздыхая сочувственно по адресу Нины, то
силясь спрятать мину злорадной насмешки на бритых губах своих. – Тут нужен
глаз да глаз, нужна неотрывная бдительность. А Прохор Петрович в самый разгар
работ пробыл у этих.., как их.., у божьих людей… Сколько? Ну вот, полтора
месяца. Раз! А потом – болезнь. Два! Ну, и все кувырком. Это уж ясно.
– И что это вашему мужу в голову взбрело? Помните, как
он разводил турусы на колесах, будто бы в его предприятия вложены тридцать
миллионов? – грубо прерывает Арзамасова бывший шулер бурбон.
Приперентьев. – Ха! Тридцать миллионов… А попробуй продать, напросишься
три…
– Простите, мсье Приперентьев… Спрячьте в карман свои
нелепые выводы, – засверкала хозяйка глазами и бриллиантами вдруг
задрожавших сережек. – Я и не думаю продавать предприятия мужа. Речь идет
об отдаче их в долгосрочную аренду. И только…
– Хотя бы, хотя бы, – распустив свое толстое
брюхо, кряхтел Приперентьев.
– Я бы советовал вам, если будет позволено, –
говорит Арзамасов своим вкрадчивым голосом, сладко заглядывает в глаза
Приперентьеву и с чиновной холодностью в сторону растерявшейся Нины: – я
советовал бы вам, сударыня, подрядные работы немедленно закрыть, уплатив
неустойку…
– Это нелепость, – прерывает дельца заместитель
Протасова инженер Абросимов. – Подрядные работы, Нина Яковлевна, хотя и не
в срок, а с большим запозданием, мы все‑таки выполним. И вместо миллиона
двухсот тысяч неустойки, мы понесем убытку, может быть, всего тысяч.., ну,
скажем.., тысяч двести, от силы – триста.
– Господа, – откинув голову, сказала Нина, взасос
затягиваясь папиросой (за последнее время она стала сильно курить). – Все
дело будет зависеть от успеха переговоров моих представителей с Московским
банком, и в Питере – с купеческим миром. Ежели нам удастся добыть оборотные
средства, мы выплывем…
– Ха!.. Купеческим миром, купеческим миром, –
продолжая по‑хамски вести себя, подает реплику Приперентьев.
Юрисконсульт раболепно подхватывает мысль своего патрона и,
угадав ее суть, развивает дальше:
– Извольте ль видеть, сударыня… Купеческий мир, да и
вообще мир так называемых крупных дельцов очень шаток, и мощь этого мира
сплошь, почти сплошь под большим знаком вопроса. Например, был Рябинин, уж,
кажется, туз, был Рябинин – и нет его…
– Как? Петр Герасимыч помер?!
– Нет, не помер, сударыня, а просто «крахнул».
Захворал. Наследники – моты. А тут продолжительная забастовка, фабрики встали,
а вскоре и с молоточка пошли. Словом… Как видите, сударыня…
Арзамасов сдернул со лба золотые очки и, как бы сочувствуя
Нине, печально развел руками.
– Я, наконец, надеюсь, господа, – сказала
взволнованно Нина Яковлевна, – что, после произведенной оценки наших
затрат на прииск «Новый», вы расплатитесь со мною сразу, а не в пять сроков,
как вы хотели бы…
– Простите, сударыня, – встал и расшаркался
большеухий упырь Арзамасов. – По причинам, только что изложенным мною, мы
этого сделать никак, никак не можем. У нашего акционерного общества почти весь
капитал в обороте. Мы скупили прииски у семи золотопромышленников, мелких и
крупных, мы развиваем дело в грандиозных масштабах, сударыня…
– Да, да… Вы развиваете, – вспылила Нина, и
носовой платок в ее руках стал виться в веревочку. – Но вы не имеете права
отбирать у меня золотоносные участки, открытые моим инженером!
– Он открыл, а мы остолбили. Ха‑ха… Не зевай! –
подтянув и вновь распустив брюхо, брякнул нахал Приперентьев; ему было скучно,
отечное лицо его смято, гемороидально, глаза подремывали.
– Да, сударыня. К сожалению вашему, а к нашему благу мы
в этом вопросе, простите, юридически правы. Закон на нашей стороне.
Понукаемый резким и властным взглядом хозяйки, вдруг с
горячностью заговорил инженер Абросимов:
– Простите, господин Арзамасов! В этом грязненьком
дельце вряд ли вы правы, даже юридически. О моральной же стороне вашего
поступка не приходится и говорить. Это ничем не прикрытый разбой на большой
дороге…
– Что‑с, что‑с?! – будто саблей в пол ударил
голосом рвач Приперентьев, и губы его искривились в гримасе презрения.
– Постойте, дайте мне кончить! – по‑таежному грубо
крикнул инженер Абросимов. – Нам эти участки слишком дорого стоят. Во
всяком случае мы с вами будем по этому темному делу объясняться в суде.
Юрисконсульт Арзамасов, подперев подбородок сухим кулаком,
сердито поджал тонкие губы и уставился на Абросимова, как на цыпленка ястреб‑стервягник.
– Ой, проиграете, ой, проиграете, – нараспев, с
торжествующей интонацией протянул юрисконсульт. – Мы перенесем дело в
Санкт‑Петербург и.., будьте уверены…
– Не знаю, не знаю, – замялся Абросимов. – Во
всяком случае у нас есть свидетели. А у вас кто?
– Какие свидетели? – бесцеремонно почесал себе
спину и сладко зевнул во весь рог Приперентьев.
Этот невежливый жест показался хозяйке слишком нахальным.
Взвинченным голосом, не в силах сдержать себя, Нина резко сказала:
– Вы, милостивый государь, спрашиваете, какие
свидетели? Я вам отвечаю: горный инженер Александр Образцов, открывший те
золотоносные участки. Вот кто! К вашему сведению, мсье Приперентьев.,. И
вообще.., знаете… Вам, кажется, хочется спать?.. Не желаете ль прилечь на
дизан?
– Нет, спасибо, – опять позевнув, ответил
Пркперентьев. – Но дело в том, что вышеозначенный инженер Образцов вчера
подписал договор о переходе на службу к нам.
– Ах, вот даже как! – И щеки Нины вдруг покрылись
красными пятнами. – Нет‑с! Нет‑с, – дважды пристукнула она в стол
ладонью. – Золотоносные участки наши, они открыты нами, я их вам не отдам
ни в жизнь!
– Были ваши, да сплыли, – пробасил Приперентьев, и
пучеглазое лицо его сделалось злым. – Прииск «Новый» тоже когда‑то был
мой, а ваш благоверный оттягал его, ограбил меня… Вам известно это, мадам?
Знаете, господа, сколько Громов давал мне за прииск? Тысячу рублей, ей‑богу, ей‑богу,
ха‑ха!.. А потом и так отобрал.
Ну вот вам… Тогда он меня стукнул, а теперь я его. Вот и
квиты, ха, ха… А вы, мадам, петушитесь. Напрасно, напрасно‑с, мадам…
Тут вошел Тихон, на цыпочках приблизился к барыне и,
поклевывая носом в драгоценную сережку, зашептал:
– Барин вполне приличны‑с. Поставили возле кушетки
стулья с креслами, а сами на кушетку изволили сесть. Рассуждают ручками и что‑то
негромко говорят.
– Надо бы Адольфа Генриховича…
– Будил‑с. Запершись. Три раза стучал. Они завсегда
очень крепко почивают…, Тихон уходит. Нина встает, говорит:
– Простите, господа… Я на одну минуту, – и тоже
уходит. Утомленная, растерянная, Нина направилась в свой кабинет, горничная
подала ей стакан холодной воды и портвейну. Нина села, закрыла глаза, стараясь
призвать на душу спокойствие, но речи врагов все еще продолжали звучать в ее
угнетенном сознании.
Освежившись водой и портвейном, Нина погрузилась в раздумье…
Как жаль, что муж ее болен. От одного его взгляда, наверное, смолкли бы эти
разбойники. Он знал бы, что надо делать, он устранил бы опасность, он, как
всегда, сумел бы и на этот раз стать победителем. Да, Прохор всесилен!..
И дальше – женская логика, идущая не от ума, а от сердца,
пролагает путаный путь к инженеру Протасову. Ведь это он вел работы за время
отсутствия мужа, ведь сколько ухлопано денег зря, на ветер, в угоду каким‑то
идеям и в непоправимый ущерб общим коммерческим делам. И вот результаты! «Так
неужели милейший Андрей желал просто‑напросто под благовидным предлогом
разорить все дела, чтоб насильственно вырвать ее из противной ему обстановки?»
Тут мысль ее леденела, а сердце скакало вспотык по ухабам
собственной раздернутой надвое жизни…
Она приказала горничной позвать инженера Абросимова. Смягчая
свой обозлившийся голос, сказала ему:
– Вот что, господин Абросимов. Я твердо решила все
глупые свои затеи бросить. Теперь не до этого. Баня недоделана, школа
недоделана, и черт с ними! Завтра же все мои работы приказываю прекратить.
Рабочих перевести на общее положение с прочими. А недовольных немедленно же
уволить, без всяких послаблений… Поняли? А и хорош гусь этот щенок, Сашка
Образцов.
|
