23
Раба божия Мария преставилась во Христе, но без покаянья.
Бодрая, без всякой думы о смерти, она уехала к умирающей
сестре своей. Но волею судьбы сестра воскресла, Марья же Кирилловна пережила
знойный май, грозу, любовную речь Ильи Сохатых и, нечаянно убитая неумелым и
жестоким человечьим словом, возвращается домой белыми майскими снегами в тихом
гробу своем. И сквозь крышку гроба дивится тому, что совершилось.
Таков скрытый путь жизни человека. Но этого не знает, не
может вспомнить человек. И – к счастью.
По завету древних, – так уж искони положено, –
каждому достойному покойнику валят на гробовую колоду кедр. Если б в силе был
Петр Данилыч, он, вместе с сыном, выбрал бы самое смолистое, прямое дерево и в
два топора свалили бы его на землю. Этим делом заняты теперь двое крестьян по
найму и церковный сторож Нефедыч.
Из одного кедра можно бы наделать десяток домовин. Но Марья
Кирилловна знатная покойница – ей уготован в жертву целый кедр. Второе же
дерево – для праха когда‑то обольстительной Анфисы. Может быть, не прогневается
она, царство ей небесное, ежели из ее кедра сделают и третью домовину для
безвестного покой‑пика.
Следствие не могло в точности установить, кто третий сей
мертвец. Следствие установило только, что в огневую, снежную ту ночь исчез
Аркадий Шапошников. Возможно, что он воспользовался суматошными событиями
последних дней и бежал, как бегут многие из ссыльных. Возможно, что он исчез не
как простой политик, а как презренный разбойник: убил Анфису за отвергнутую
любовь свою и скрылся. Возможно также, что не кто иной, а он спалил дом, Анфису
и себя.
А вот неоспоримый факт в протокол предварительного следствия
почему‑то не попал. Арестованный злосчастный караульный на допросе будто бы
клялся и божился, что поджигатель убежал, что он, караульный, стрелял в него
два раза, глотку перекричал оравши: «Держи, держи его!» – и никто ему на помощь
не пришел. На вопрос же: как поджигатель мог проникнуть в дом? –
караульный, после нескольких ударов в зубы, будто бы сказал, что одет он,
караульный, был по‑летнему – жаркая пора стояла, – а этак с полуночи
ударила снежная метель, он дрожал‑дрожал, да и пошел домой тулуп надеть, а как
воротился, «дом внутрях огнем взнялся».
Да, довольно темная история.
Да и все пока темно и скрыто. Ясен голый факт: в развалинах
пожарища обнаружены два густо обгорелых трупа. Человеческого мало осталось в
них. Где ж гордая краса Анфисы? Нечто скрюченное, жалкое. И удивительное дело:
в остывшем тлене видно, что четыре руки, воздевшись в смертных муках, спаяли
мертвецов в одно: трупы лежали на боку, лицо в лицо и как бы обнимались.
Загадка эта держалась в памяти народа много лет и, наконец, как все, забылась.
И еще странная случайность: пожар съел все, только часы с
кукушкой сорвались со стены, упали в подпол и нетленно уцелели. Кукушка
распахнула дверку, хотела, видимо, лететь, но испугалась пламени. Стрелки
указывали три часа двадцать три минуты. Следователь занес время в протокол.
Часы же, на память об Анфисе, пожелал взять пристав.
К вечеру на чистый нежный снег рухнул первый кедр, краса
тайги. Его вершина упала в позеленевший куст боярки. Под кустом – бугристый,
похожий на могилу сугроб. Церковный сторож Нефедыч колупнул сугроб ногой:
– Братцы, что это? Птицы!
В разрытом снегу нашли двух погибших лебедей, самца и самку.
Они плотно прижались друг к другу, головы спрятали под крыло, да так и
замерзли. Лебеди недавно прилетели из теплых стран, но внезапная, вчерашняя
метель не пощадила их. Эта редкая находка точно так же породила в народе много
вздорных толков.
Привезли прах Марьи Кирилловны и поставили прямо в церковь,
рядом с прахом убиенныя Анфисы. Отец Ипат отпел панихиду. Народу было много.
Марью Кирилловну все любили и жалели, немало пролито было хороших слез.
О смерти матери Прохору сказали не сразу. Петр Данилыч,
узнав, перекрестился: рука хотя с трудом, но стала действовать, язык кой‑как
пролепетал;
– Жа‑жа‑жа‑лко…
По приезде в город, Илья Сохатых послал телеграмму Якову
Назарычу Куприянову. Пришел ответ:
«Приехать не могу – дела. Обратись купцу Груздеву он случайно
вашем городе. Посылаю телеграмму чтоб ехал к вам Медведева. Он заменит меня.
Случае крайней нужды приеду сам».
Иннокентий Филатыч Груздев, – тот самый, что встретился
с Прохором на пловучей ярмарке в селе Почуйском, – остановился в
«Сибирских номерах». Илья Сохатых, украсив оба рукава траурным крепом, разыскал
купца в обеденное время.
– Честь имею рекомендоваться: коммерсант Илья Петрович
Сохатых при фирме «Громовы и компания». Вот депеша от купца Куприянова и, кроме
нее, несколько трагических несчастий. Инцинденты один другого хуже, что можете
усмотреть даже из этого печального траура, – он показал на креп,
отвернулся, замигал и, сокрушенно махнув рукой, приложил к глазам шелковый
платок.
– Вот что, полупочтенный… Садись, говори толком… Я эти
финтифлюшки не люблю, – оборвал купец.
Илья Сохатых тяжело передохнул и сел на подоконник.
– Петра Данилыча изволил паралич разбить. Марья
Кирилловна скоропостижно приказала долго жить на моих руках. Прохор Петрович
слегли‑с. Анфиса Петровна – красотка такая была у нас – убита чрез выстрел из
ружья‑с. Ибрагим арестован‑с. Подозрение также могло упасть на Прохора.
Петровича. Вот в чем суть‑с.
– С делами управился здесь?
– Так точно‑с.
– Лошадей!
До отъезда Илья Сохатых успел кое‑куда сбегать и кое‑что
купить. Путники ехали быстро, «по веревочке», от дружка к дружку на
перекладных.
Доктор прибыл в Медведеве на сутки раньше. У него
собственный метод лечения. Он дал Прохору сильное слабительное, потом лошадиную
дозу брома, на ночь два стакана горячего красного вина и массаж тертой редькой
со скипидаром. Больной трижды в ночь сменил мокрое белье и утром встал почти
здоровым.
С Петром Данилычем было так. Доктор подошел к нему, грозный,
чернобородый, насупив брови и глядя из‑под дымчатых очков.
– Подымите‑ка левую руку! Подымите правую! Так, все в
порядке. Которая нога не действует? Эта? Подымите! Так. Выше не можете поднять?
Так. Скажите: до‑ро‑га…
Петр Данилыч замигал и задудил по‑толстому:
– До‑о‑оо…
– Ну, ну… Так… Ро‑оо.
– Ро‑о‑оо…
– Га!
– Три! – крикнул Петр Данилыч и засмеялся.
– Встаньте! – приказал доктор.
Больной посмотрел на него растерянно‑умоляюще., – Ну,
ну… Живо!.. Встать!
Больной свесил ноги с кровати. Доктор пособил ему подняться.
– Идите! Нечего дурака ломать. Вы здоровы. Идите! Волоча
больную ногу, Петр Данилыч двинулся к креслу, дошел до него и сел.
– Скажите: но‑га… – Но‑оо‑оо…
– Ну, ну… Не тяните… Га!
– Три! – крикнул Петр Данилыч и опять засмеялся.
Доктор неодобрительно покачал головой, сказал: «Массаж», – сбросил куртку,
засучил рукава рубахи и, уложив больного, массировал его ногу целый час.
Проверил секундомером пульс, выслушал сердце. Потом спросил фельдшера:
– Банки есть?
– Есть.
– Принесите‑ка! Надо бросить кровь. Полнокровный очень.
Третьего дня мороз держался на пяти градусах – настоящая
зима легла. Вчера был нуль. А сегодня жарко засияло солнце, к обеду весь снег
пропал, из влажной земли струился пар, как на морозе от потной кобылицы. В
полях и в лесу мальчишки стали находить трупы замерзших перелетных птиц.
По размокшей в кисель дороге прикатили, наконец, Иннокентий
Филатыч Груздев с Ильей Сохатых. И омертвевший было громовский дом сразу
получил живую жизнь.
Плотный, быстрый, с седой подстриженной круглой бородой,
Иннокентий Филатыч сразу же прошел в комнату Прохора Петровича. Прохор лежал на
кровати вниз животом и плакал.
– Что ты?! – крикнул купец бодрым голосом. –
Ворона ты, а не орленок! Что? Мамаша умерла? Эко какое диво! На то смерть ходит
по земле. Схороним, поминальный обед устроим, бедным с сотняжку раздадим… Вставай,
вставай, вставай!.. Батька захворал? Ерунда, поправится и нас с тобой
переживет. Кралю пристрелили? Ну, что ж… Дуракам закон не писан… – купец
обнимал сидевшего теперь Прохора за плечи и почувствовал, как при слове «краля»
Прохор содрогнулся весь. – Сейчас, сейчас… – Купец сорвался с места,
ударил ногой дверь, куда‑то побежал и тотчас же явился с бутылкой водки.
– Ну‑ка! Смирновочки… Здесь нет такой. Свеженькая, с
собой привез. – Он шлепнул ладонью в дно бутылки, пробка вылетела ракетой,
вино забулькало в стакан.
– А ну‑ка пей!.. Где у тебя тряпка‑то? Сморкайся… Так…
Рожу‑то утри… Эх ты.., елеха‑воха… Чижик!
Прохору стало хорошо от такого гостя, он улыбнулся, –
но брови его были хмуры, – и взял стакан.
– С приездом, Иннокентий Филатыч… Какими судьбами вы? Я
очень рад… Помните, я говорил вам на ярмарке‑то: мол, еще встретимся?.. Вот и…
– Известно, помню! А водяные паруса‑то помнишь?
Пей.
Купец приподнял бутылку, отмерил ногтем порцию,
перекрестился и прямо из горлышка забулькал:
– Эх, горлышко к горлышку!.. Одно замочу, другое
высушу… Благослови, Христос!
Варвара летала по хозяйству как угорелая: Иннокентий Филатыч
торопил – давай, давай! Еще усердно помогали попадья и местная учительница.
Илья Сохатых отсутствовал. Он, измазанный сажей, черный, как арап, рылся на
пожарище, старательно разыскивая хоть какой‑нибудь предмет на память об Анфисе,
сувенир.
– Все погорело, – печально говорил он. – Даже
рыжики.
Иннокентий Филатыч порядочную закатил ему распеканцию,
приказал немедленно же добыть воз можжевельнику для похорон, забрал все ключи
от лавки, от кладовок, сундуков и убежал.
Вскоре его старанием прах Марьи Кирилловны, переложенный в
новую колоду, был перенесен в родимый дом. Колода с прахом Анфисы Петровны
осталась в церкви.
Третья же колода с безвестным мертвецом стояла в съезжей
избе, рядом с каталагой, где томился Ибрагим.
Ибрагима‑Оглы еще не допрашивали: следователь надбавил себе
простуды на пожаре – слег.
Похороны назначены на следующий день. Рыли четыре могилы:
вблизи кладбищенской часовни почетная могила, на отшибе, у стены, в углу,
могила для праха убиенной, третья – за кладбищенской стеной, на всполье, для
безвестного покойника. И четвертую копала в своем огороде старая Клюка для двух
погибших лебедей.
Иннокентий Филатыч настаивал – похоронить на кладбище и
безвестного покойника, однако священник поупорствовал:
– Откуда ж я знаю, что это человек? Может – баран, а
нет, так и того хуже… Нельзя.
Из города прибыли дьякон и пять молодых монашен‑певчих.
С утра жгло солнце, заливались уцелевшие от вьюги скворцы.
Последняя панихида с отпеваньем была торжественна. К
монашенкам присоединился кое‑кто из местных певунов, составился недурной хор. В
хоре держал басовую партию и любитель пения – доктор. Отец Ипат проникся особым
благочестием по двум причинам: уважение к христианским доблестям почившей рабы
божией Марии, а также ожидание немалых благ земных за свои пастырские печали и
труды. Поэтому служил он не спеша и благолепно. Даже и подобающее слово он на
бумажке сочинил, но, в великой суете, забыл, к сожалению, бумажку дома.
Молодой рыжебородый дьякон, с удлиненной, как кринка,
головой, щеголял на все село прекрасным басом. Пол усыпан можжевельником,
зеркало завешено белой простыней, изголовье почившей убрано зелеными ветками и
бумажными цветами. Восковое лицо покойницы как бы прислушивалось ко всему и
благодарно улыбалось. По комнате плавал ароматный дым, и радостно крутились у
потолка только что ожившие мухи.
Петр Данилыч сидел тут же, в кресле, возле возгробья
покойной, и тихо плакал. Прохор часто опускался на колени, лицо его
сосредоточенно‑спокойно, и свеча в руке – пряма. Расторопный Иннокентий Филатыч
успевал молиться, снимать со свечей нагар, подкладывать в кадило уголья и
подпевать за хором. Но, подпевая, он немилосердно врал. Лицо Варвары утомилось
от сплошных гримас горестной печали, красные глаза припухли; возле нее, на
крашеном полу – ручейки из слез: плакать, плакать надо Варваре неутешно –
умерла Марья Кирилловна, Ибрагим вконец засыпался, попал в беду.
Сзади всех молящихся стоял сторож сему дому, десятский
Ерофеев, а возле двери в коридор – Илья Сохатых.
Весь вид приказчика – растерянный и жалкий: спина его
гнется, голова уныло пикнет. Но вдруг он резко встряхивает надушенным кудрявым
коком, гордо отставляет ногу, по‑наполеоновски складывает руки на груди и
вызывающим взором окидывает всех молящихся. Пред концом панихиды он стал что‑то
бормотать, улыбаться и взмахивать руками. Его бормотанье становилось все
громче, присутствующие начали оглядываться на него, он подмигнул монашке и
присвистнул чуть. К нему подошел Иннокентий Филатыч:
– Ты, полупочтенный, пьян?
– Я не пьян, – попятился от него Илья, прикрывая
рот рукой. – Я несчастлив до корней всех волос. Я от горя могу помешаться
в рассудке.
Вот крепко загудел голос дьякона, и все, кроме Ильи, опустились
на колени. Илья же уперся в стену лбом, трагически жевал лацкан сюртука и
скулил, пуская слюни.
Окна были настежь, и «вечная память» с громогласными
раскатами доплыла до каталаги Ибрагима. Ибрагим стал кричать, с размаху бить
каблуками в дверь:
– Шайтан! Выпускай, шайтан!.. Марьей дозволь прощаться,
пожалуйста.
А возле двери в каталагу, на скамье, лежал в колоде
незнаемый мертвец.
Последнее целование было с воем, с плачем. Затем гробовую
колоду понесли.
Впереди двигался большой воз можжевельника. На возу сидели
горбун Лука и кухаркин племянник Кузька. Лука усыпал траурный путь ветками
можжухи, Кузька швырял на дорогу из мешка овес, чтобы было чем помянуть
покойницу и птицам. Начался унылый перезвон колоколов.
Остановились возле церкви, совершили литию, вынесли Анфисин
гроб, пошли дальше.
Илья Сохатых вдруг вынырнул из толпы к гробам.
– Анфиса Петровна! Марья Кирилловна!.. До скорого
свиданья… Адью! Адью!.. – пропавшим голосом крикнул он, с яростью
растерзал ворот рубахи и побежал домой, размахивая руками.
Потом вынесли третьего покойника и – дальше», к кладбищу.
Хор дружно пел «святый боже»; позади шествия, заламывая
руки, истошно вопила, вся в слезах, Варвара:
В сыру землю направляи‑ишь‑сии… ‑
Эх, покидаешь ты ойрот своих…
Чрез загородку неистово орал черкес:
– Прощай, Марья, прощай!..
Пристав взглянул на безвестный третий гроб и подозвал
письмоводителя:
– Все ли деревни оповещены о побеге Шапошникова?
– Как же.., все‑с…
Печальный перезвон умолк, глаза обсохли, земля в земле.
Божие окончилось, человеческому приспело время; у всех
скучали по сытным поминкам животы.
Много было званых и незваных. Во всех покоях старанием
проворного Иннокентия Филатыча накрыты длинные столы.
Навстречу возвращающейся толпе мчались из села мальчишки и
кричали:
– Илья Петрович застрелился!.. Илья Петрович!..
Народ враз надбавил шагу. Иные припустились к селу вскачь.
Пристав, благо отсутствовала занемогшая жена его, шел козырем с красивенькой
монашкой, говорил ей небожественное: монашка Надя оглядывала зеленые поля с
лесами и тихонько хохотала в нос.
– Ну, еще один! – услыхав печальное известие,
помрачнел вдруг пристав. – Совсем? Смертельно? – спросил он босую
детвору.
– Навылет! В бок!.. Только что не умер!
Корчится! – наперебой галдели ребятишки.
Доктор с фельдшером спешно сели в громовские дрожки, сзади
примостились четверо ребят.
Илья Петрович Сохатых умирал в своей комнате. Он выстрелил в
себя среди руин Анфисина пожарища. Крестьяне подняли его бережно, перенесли
домой. Теперь возле него Клюка и двое удивленных стариков. Вот уж поистине не
знал никто, что разудалый Илюха мог на себя руки наложить. Эх, тяжкая наша
жизнь, постылая!
А по селу шел в этот час плач и стоны: оплакивая нового
покойника, разливались горькими слезами три девахи – Дарья, Марья и Олена,
плакала взахлеб нестарая вдова Ненила, выли в голос две мужние молодки Проська
и Настюха, неутешно рыдала толстым басом ядреная пятидесятилетняя вдовица
Фекла. Вот что наделал этот Илюха окаянный, бедная‑бедная его головушка
кудрявая!
Илья охал, лицо его побелело, глаза страдальчески закрыты,
штаны расстегнуты, с правого бока выбилась окровавленная, с растерзанным
воротом, рубаха.
– Теплой воды, живо! – крикнул доктор. –
Льду! Он быстро достал из походной аптечки губку, марлю, шприц, морфий, сулему
и зонд.
Илья Сохатых открыл глаза, облизнул сухие губы, прошептал:
– Доктор, голубчик… Умираю…
Клюка на коленках громко, чтоб все слышали, молилась в
переднем углу.
Доктор запер дверь, надел халат, обнажил Илью Петровича до
пояса, обмыл губкой рану и вскинул на лоб очки;
– Гм… Странно. Два раза стреляли в бок?
– Два. Первый осечка. Второй в цель… Фактически, –
простонал, заохал, закатил глаза Илья Петрович.
– Гм… Странно, странно. Ну, ладно, потерпите… Сейчас
прозондируем… Но почему в правый бок? Ежели будет больно, орите как можно
громче, это облегчает. Ежели будет невыносимо, придется впрыснуть морфий… Ну‑с…
– доктор вынул из сулемы зонд и наклонился над умирающим.
Илья Петрович глянул на блестевший зонд и заорал неистово.
– Очень преждевременно, – сказал доктор. – Я
еще не начал… Ну‑с, – и осторожный зонд стал нащупывать в боку ход пули.
– Гм… – снова сказал доктор и стал вставлять зонд в
другую рану.
Илья орал.
Гости нетерпеливо ждали у дверей появления доктора. Жестокие
крики самоубийцы привели некоторых в полуобморочное состояние, отец Ипат осенял
себя крестом, шептал:
– Господи, прими дух раба твоего Ильи с миром… Зело
борзо!.. Прости ему вся вольные и неволь… Крики страдальца затихли.
– Умер, – решили все, глубоко вздохнув и устремляя
взоры к иконам.
Доктор отшвырнул зонд, близоруко нагнулся к ране, и веселая
улыбка вспахала его мрачное лицо.
– Ничего, – сказал он. – Рана навылет,
чистая. Пули нет. Одевайтесь, пойдемте за стол покойницу поминать, – и
вышел.
– Что, что? Что?!
– Ерунда, – объявил доктор гостям. – Он,
каналья, оттянул кожу на боку и в эту кожу выстрелил… Но почему на правом боку?
Доктор шагнул в комнату Ильи:
– Скажите, вы левша?
– Так точно, из левых, – бодро улыбнулся Илья и,
обращаясь к все еще молившейся Клюке, сказал:
– Бабушка, не убивайся… Господь отнес. Сердце с легкими
в сохранности.
Отец Ипат выразительно молился со всеми вместе:
– Очи всех на тя, господи, уповают, и ты даешь им пищу
во благовремении, отверзаеши щедрую руку свою, исполняеши всяко животное
благоволение, – размашисто благословил яства; все уселись за трапезу.
Посреди стола, возле почетных гостей и Прохора, стоял
большой графин с миндальным молоком.
Красивенькая монашка Надя бросала шариками хлеба в Прохора
Петровича. Но Прохор суров и мрачен.
Косые красноватые лучи заката наполнили нетленным вином
опустошенные до дна бутылки.
Печальный запах растоптанного каблуками можжевельника
говорил живым, что кого‑то больше нет, кто‑то навсегда покинул землю.
Бокал Прохора упал на пол и разбился. Прохор сдвинул брови.
В соседней комнате протяжно застонал его отец.
– Анфису Петровну Козыреву убил Прохор Громов. Услыхав
эти страшные слова,
Иннокентий Филатыч отъехал вместе со стулом от сидевшего
против него следователя, и улыбавшееся лицо его вдруг стало удивленным и
серьезным.
– Да, да, да… – нагнулся к нему следователь, вытягивая
шею. – Прохор Громов – убийца.
И несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу.
Взгляд следователя уверенный и твердый.
Иннокентий Филатыч тихо, на цыпочках, поскрипывая смазанными
сапогами, отошел в темный уголок, приложил к тремстам еще две сотни и вернулся
к столу.
– Это что?
– Пятьсот.
Следователь смахнул со стола деньги на пол. Иннокентий
Филатыч, ползая по полу, смиренно подобрал их, положил в бумажник и т) т же
приготовил на всякий случай две по пятьсот, с изображением Петра Великого.
– Какие же суть главные улики против Прохора
Петровича? – тенорком спросил Иннокентий Филатыч Груздев и снова сел на
краешек раскаленного, как кухонная плита, стула.
– Главная улика – это логика, – сказал
следователь; он надолго закашлялся и вставил подмышку термометр. – Вы,
милейший, сами подумайте, кому была выгодна смерть Анфисы Петровны? Отцу Ипату
не нужна, приставу не нужна, нам с вами тоже не нужна. Теперь так: ни для кого
не секрет, что старик Громов хотел жениться на Анфисе Петровне и что она
требовала перевести на ее имя все имущество и весь капитал, в том числе и
капитал Прохора. Это доподлинно известно следствию.
Известно также следствию и то, что Прохор Петрович хотел
чрез женитьбу на дочери купца Куприянова приумножить свои капиталы и заняться
промышленностью в широком масштабе. А вы знаете, какие у Прохора Петровича
глаза? Нет, вы знаете? У Анфисы ж Петровны был припрятан какой‑то документик
один важный. Учитель показал, что он сопровождал Анфису в город, – она
ехала с этим документом к прокурору, но их догнал Прохор Петрович, и поездка к
прокурору не состоялась. Не знаю, добыл ли Прохор Петрович тот документик у
Анфисы, но мне совершенно ясно, что он документика того весьма боялся. Вы
понимаете, по какой причине? Боялся шантажа со стороны Анфисы Петровны.
Понятно?
– Яснее ясного, – опасливо и хитровато улыбнулся
Иннокентий Филатыч. – Теперь дозвольте вас по‑приятельски спросить: кто
видел этот Анфисин документ? Учитель видел? Вы видели?
– К сожалению, ни учитель, ни я документа не видели.
– Ну, значит, его и не было; бабьи запуги это, сказки…
Анфиса выдумала.
При этом Иннокентий Филатыч тотчас же с тысячи скостил в уме
пятьсот рублей. А следователь опять закашлялся. Потом сказал хриплой фистулой:
– Я не утверждаю, что мадам Козырева убита Прохором
Петровичем лично. Он мог для этого дела приспособить и другого кого‑нибудь,
например Ибрагима.
Иван Иваныч Голубев, следователь, жил один. Два его сына
служили в Москве и Томске, жена умерла давно. Сам он три года тому назад был –
с понижением – переведен сюда из города Крайска: вышли какие‑то служебные
размолвки с прокурором. В Крайске он водил хлеб‑соль и с семейством Куприяновых
и с Иннокентием Филатычем.
– Чайку? – предложил хозяин.
Кирпичный чай, вскипевший на керосинке, ароматичен, крепок.
Гость положил в стакан два больших куска сахару, сказал:
– А по‑моему, вы, любезный мой Иван Иваныч, не правы.
Ей‑богу, не правы. Ни черкесец, ни Прохор Анфису не убивали. Убил ее тот, что
сгорел. Может быть, хахаль ее, царство ей небесное. А может, и не он; может,
каторжник какой, бродяга из тайги. Мало ль их тут шляется. И убил с целью
ограбления. Попомните‑ка это. А ежели так, то – фють! – концы в воду, и
все чище чистого обелятся сразу, и вам, окромя нижайшей от Громовых
благодарности, никакой канители. Подержите‑ка, говорю, вы это в уме, зарубите‑ка
это на носу. – Иннокентий Филатыч даже сглотнул слюну от удачно пришедшей
ему мысли и заерзал на стуле. – Ну, а скажите, ради бога, вы тщательно
производили обыск у покойницы между ее смертью и пожарищем, будь ему
неладно? – настораживаясь и побалтывая ложечкой в стакане, спросил купец.
– Что это, допрос? Прошу вас, Иннокентий Филатыч, без
допросов… И вообще… Я не должен бы вам…
– Какой, к шуту, допрос… Что вы, что вы! – замахал
на него клетчатым платком купец и облегченно по‑сморкался. – А просто
так….
Черные глаза его сегодня на особицу лукавы: в них горел
купеческий хитрый ум. Белая борода аккуратно подстрижена. Румяные пухлые щеки в
густой серебряной щетине. Седая голова не причесана, вихраста, на толстой шее
бронзовая медаль. Пальцы рук коротки, но зорки и блудливы. Перстень с бирюзой.
Поношенный сюртук. Сапоги бутылками ловко начищены ваксой «молнией».
– Так как же? Был перед пожаром обыск‑то? Следователь
отхлебнул чаю, убавил огонь в лампе и уставился взглядом в угол, в тьму:
– По правде вам сказать, я, к сожалению, дал маху.
Обыска пред пожаром не было… Да и кто мог предвидеть пожар?
– Не было?! – привскочил купец с обжигающего стула
и из пятисот рублей мысленно отбавил еще двести.
Следователь вынул из‑за рубахи термометр и стал его
внимательно разглядывать.
– В сущности, – сказал он, – производить
обыск было бессмысленно: об имуществе убитой осведомлен лишь Петр Данилыч, ну,
еще, пожалуй, его сын. И только. А они оба больны. Так что путем обыска вряд ли
предварительное следствие могло установить факт похищения имущества у
пострадавшей… Тридцать восемь шесть десятых – Опять вверх пошла.
– А документик?! – вновь подскочил купец. –
Ведь тот документик мог в лапы вам попасть. Вот в чем суть‑с.
Следователь неприятно сморщился и промолчал. Потом сказал,
слегка ударяя ладонью в стол:
– Только имейте в виду: этот разговор между нами. И
чтоб никому ни‑ни… Поняли?
– Понял, понял… И, выходит, значит, так. –
Иннокентий Филатыч встал, со всех сил потер кулаками поясницу, выпрямился и
мелкими шажками пробежался взад‑вперед по комнате, чуть задержавшись на ходу у
неряшливой кровати следователя. Оправив смятую подушку, он сказал:
– Выходит так. Убийца грянул из ружья и убежал – кто‑то
помешал ему: не удалось обворовать. А потом, на следующую ночь взял да и залез
опять… Караульного подпоил, конечно, или обманул, уж я не знаю как.., может,
поделиться обещал…
– Караульный арестован.
– Значит, залез с отмычкой и стал второпях хозяйничать…
Богатства много, а страшновато: покойница лежит, отмщения просит, жуть на душу
наводит. Он, для храбрости – к шкафу, а в шкафу вин, наливок сколько душе
желательно, а жулик – пьяница. Вот и дорвался… Тут ему башку‑то и ошеломило –
сразу, как баран, округовел. Здесь сундук, там гардероб, темно, снял лампу с
керосином, да и кувырнул ее… Вот и… А тут покойница из гроба поднялась, держит
его, не пускает. Ну, может, сам к ней приполз – медальоны с нее разные снимать…
А огонь пуще, дым, смрад… Тут грабителю и карачун… Вот и все… Так или не так?
Давай руку! Видишь, я тебе убийцу разыскал… – и старик вопросительно захохотал,
поблескивая желтыми зубами.
– Да, правильно… – раздумчиво проговорил
следователь. – Может быть, и так. Сейчас, сейчас… Кверху, дьявол, идет.
– Кто идет?
– Температура. Сейчас, сейчас… – следователь отметил на
графике точку и провел синим карандашом черту; руки его дрожали. –
Тридцать восемь шесть десятых… Ну‑с?
– И он поднял болезненно раскрасневшееся серьезное лицо
свое на собеседника.
– Вы слышали, что я говорил‑то?
– Конечно, слышал. Ну‑с?
– Вот так и действуй. А мы тебе…
– Я, возможно, так и стал бы действовать. Возможно… Но
вот в чем дело… – Следователь, торжествующе играя густыми бровями и морщинами
на лбу, достал с этажерки старенький портфель. – Вот видите, газета без
уголка. Я взял ее у Прохора Петровича, при допросе. А вот и уголочек.
– Ну, что ж из этого?..
– Его нашел я в комнате потерпевшей. Он был в качестве
пыжа в ружье убийцы… Видите, обгорел с краев. Значит? – и следователь
поджал губы в уничтожающей гримасе.
– Ну что ж из этого?..
– Значит!
– Ну что ж из этого?.. – мямлил, толокся на месте
язык купца. Всерьез испугавшись, он мысленно прибавил к тремстам рублям еще
пятьсот, еще пятьсот и тыщу. Вдруг уши, его покраснели, жилки забились в
висках, зрачки расширились и сузились. – Гляди, гляди! – резко
вскричал он, приподнимаясь, и ткнул перстом в окно, за которым мутнел поздний
вечерний час. – Отец Ипат… Пьяный!..
– Нет, кажется, не он, – повернулся, уставился в
окно и следователь. Его крепко лихорадило.
– Нет, он… Нет, не он… Это дьякон…
– Какой дьякон? – спросил следователь, протирая
глаза.
– На поминках, из города выписывали… И с монашкой!..
– С какой монашкой?
– На поминках… Видишь, видишь, что он разделывает? Кха‑кха‑кха…
Меж тем пальцы купца работали с проворством талантливого
шулера. Он быстро глотал чай, давился, перхал, кашлял, глотал остывший чай,
давился, крякал.
Следователь круто отвернулся от окна.
– Вот я и говорю, – перехваченным голосом сказал
купец, как гусь вытягивая и втягивая шею. – Вот я и…
– Где?! – будто из ружья выпалил следователь, и
охваченные дрожью руки его заскакали по столу. – Бумага, клочок,
пыж?! – Одной рукой он сгреб купца за грудь, другой ударил в раму и
закричал на улицу:
– Десятский! Сотский! Староста!..
– Иван Иваныч, друг… Ты сдурел. Я тебе тыщу, я те
полторы, две…
– Эй, кто‑нибудь!.. За приставом!..
– Да что ты, сбесился, что ли? Пожалей старика… Что ты,
ангел… Лихоманка у тебя. Тебе пригрезилось… Три тыщи хочешь?
Ребятишки молниями полетели по селу. Первым прибежал
урядник. За ним – сотский и двое крестьян. За ними – доктор.
Самый тщательный обыск никаких результатов не дал.
Иннокентия Филатыча раздели донага, перетрясли всю одежду – пропажи не нашли.
Иннокентий Филатыч падал на колени, плакал, клялся и
божился, призывая на седую голову свою все громы, все невзгоды. Какой документ?
Какой пыж? И за что так позорят его незапятнанное имя? Его сам губернатор
знает, он с преосвященнейшим
Варсонофием знаком… Да чтобы он.., да чтоб себе позволил?!
Что вы, что вы, что вы!.. Господин урядник, господин доктор, будьте столь добры
иметь в виду!.. А следователь невменяем, он же совершенно нездоров; нет, вы
взгляните, вы взгляните только, который градус у него в пазухе сидит…
Однако Иннокентий Филатыч был арестован и заперт в узилище
бок о бок с Ибрагимом‑Оглы.
Следователя доктор уложил в кровать. Температура больного
подскочила на сорок и три десятых. Следователь бредил:
– Я, я, я… Марью Авдотьевну сюда подать! Наутро пристав
получил от Прохора Петровича из рук в руки пятьсот рублей задатку.
– Федор Степаныч, вы пока имеете за мной еще пятьсот
рублей. Не оставляйте меня…
Я один ведь… И не считайте меня, пожалуйста, преступником. Я
чист, клянусь вам.
Пристав выходил через кухню. Десятский бросил ложку, стиснул
набитый кашей рот, быстро вскочил из‑за стола, одергивая рубаху.
– Карауль… В оба гляди за мальцом!..
– Сл…ш…юсь… Кха, чих!
Утром же, через час после полицейского визита к Прохору,
Иннокентий Филатыч Груздев был освобожден. Пристав даже извинился перед ним:
конечно же, тут явное недоразумение, мало ль что следователь мог выдумать в
бреду… Ну, допустим, уголочек неприятной бумажки, правда, был, так ведь
следователь мог во время пароксизма бросить его в печь или, извините за
выражение, взять, да и.., тово.
Иннокентий Филатыч вполне согласился с резонными доводами
пристава, по‑приятельски простился с ним, оставив в начальственной ладони сто
рублей, и заспешил в отдаленность в укромное местечко, в лес: его желудок
издавна привык к регулярной работе по утрам. Освободившись от некужностей, он
тщательно исследовал их. Никаких остатков окаянного пыжа не оказалось, пыж за
ночь переварился целиком. Вот и хорошо.
В качестве злостного свидетеля оставался еще учитель
Пантелеймон Рощин. Иннокентий Филатыч, толстенький, веселый, в бархатном
купеческом картузике, пошел после обеда к учителю для дружеских переговоров.
Что произошло там – неизвестно, только священник с дьяконом, вместе проходя
мимо учительской квартиры, видели, как Иннокентий Филатыч катом катился по
лестнице и прямо вверх пятками – на улицу.
– А, отец Ипат! Отец дьякон… Мое вам почтение, –
встав сначала на карачки, а потом и разогнувшись, весело воскликнул Иннокентий
Филатыч, даже бархатный картузик приподнял.
Духовные лица хотели было рассмеяться, но, видя явную
растерянность Иннокентия Филатыча, оба прикусили губы.
– Вот они народы какие паршивые, эти должники!.. –
На ходу выбивал купец пыль из сюртука, вышагивая рядом с духовными
особами. – Тридцать два рубля должен, тварь. Третий год должен. И хоть бы
копейку возвратил, шкелет! А тут стал я спускаться с лестницы да со слепу‑то и
оборвался.
– Да, – пробасил дьякон, сияя рыжей
бородой. – Сказано в писании: «лестницы чужие круты».
Через неделю следователь поправился. Ему давно хотелось
купить первоклассное бельгийское ружье и чистокровную собаку. Теперь имелась
полная возможность эту мечту осуществить. Может быть, он обнаружил у себя под
подушкой тысячу рублей, ловко подсунутую в тот вечер Иннокентием Филатычем, и,
по болезненному состоянию своему, случайно принял эти деньги за свои. Возможно
также, что честный следователь, обладающий собственными трудовыми сбережениями,
об этой подлой взятке и не знал. Так ли, сяк ли, но он решил: по окончании
судебного процесса взять отпуск и ехать в Москву иль Петербург.
Предварительное следствие с допросом Ибрагима‑Оглы велось
почему‑то не так уж энергично, как того требовали бы интересы дела. Общее же
заключение по следствию было неопределенно и расплывчато: живые кандидаты в
подсудимые – Ибрагим‑Оглы и Прохор Громов – лишь подозревались в преступлении,
явных же улик на них не возводилось. В параллель с этим было выдвинуто
измышление, что доподлинный убийца мог быть и политический преступник Аркадий
Шапошников, находившийся в связи с Анфисой и бесследно исчезнувший на другой же
день после убийства, а может статься, и сгоревший вместе с ней. И в конце
концов красочно изложена была версия, навеянная Иннокентием Филатычем: дескать,
потерпевшая застрелена каким‑нибудь бродягой с целью ограбления, но в момент
убийства ему, дескать, кто‑то помешал; он пришел грабить в другое время,
подпоил караульного, забрался в квартиру, наткнулся в буфете на вино, напился,
в пьяном состоянии устроил нечаянно пожар и сам сгорел. К сожалению, мол,
следствию не удалось извлечь пули из черепа сгоревшей Анфисы Козыревой, и
поэтому следствие принуждено лишь строить те или иные предположения, но ни в
коем случае не утверждать. История с пропажею криминального лоскута газеты была
тоже как бы смазана, замята.
В заключение следователь ссылался на свою тяжелую,
засвидетельствованную городским врачом болезнь и просил суд, приняв к сведению
это печальное обстоятельство, провести судебное следствие по всей строгости
закона, чтоб восторжествовал принцип незыблемой и светлой правды‑истины, на
алтарь которой следователь приносил весь свой опыт, все знания, все порывы
своей души.
Вообще же бумага была составлена если и недостаточно
убедительно, то вполне красноречиво.
|
