8
Кама не широка, но многоводна, высокие берега в кудрявых
увалах: села, перелески, ковры волнистых нив.
– Ах, какая церковка! Прохор, Прохор! – указывала
биноклем Нина. – Новгородский стиль. Век пятнадцатый, шестнадцатый.
Прохор сидел возле штурвальной рубки, уткнувшись в записную
книжку с рисунками, схемами, заметками. Голова его вспухла от новых
впечатлений, и душа была там, на Урале, среди лязга машин.
– Да, да, замечательная церковь… Я люблю, – на
минуту с досадой оторвался он и добавил: – У нас, в Сибири, лучше.
Яков Назарыч смотрел в газету и, пуская слюни, клевал носом.
– Восемь, девять с половино‑о‑ой, – доносилось
снизу. – Одна вода!
Отрывочный свисток: довольно мерить – глубоко.
Возле Богородского Кама слилась с Волгой.
– И это называется Волга? – насмешливо
сощурившись, присвистнул Прохор.
– Да, Волга, – отозвалась Нина. – А вам не
нравится?
– Вы бы поглядели Угрюм‑реку.
– Прохор! Разве можно сравнить? Смотрите, какое
оживление здесь, это действительно великий путь. Села, города… Вон – элеватор.
А что ж на вашей глухой реке?
Когда же стали все чаще и чаще попадаться беляны, баржи,
пароходы, катера, Прохор настроился по‑иному.
– Вот это любо! – вскрикнул он. – Глядите,
один, два, три. А вот там еще дымок. Позвольте‑ка бинокль. Ого, какой дядя
прется!
– А какие сады, какой воздух! – восторгалась Нина.
– Да, воздух очень приятный, – в мягких туфлях и
щегольской панаме неслышно подошел к ним Яков Назарыч. – Эй, человек,
парочку пивца. Ну, что, ребятишки, хорошо?
Прохору весело.
– Яков Назарыч, а ведь все это надо и на Угрюм‑реке
завести.
– А капиталы где? – из‑под ладони посмотрел на
него купец.
– У отца возьму. Для первости… Да и в земле, в приисках
много у меня. Вырою!
Купец непонятно как‑то, но ласково захехекал и потрепал
Прохора по плечу.
Нина грустила, что так мало в Прохоре поэзии: влюблен, а
сидит, словно делец‑старик, с своей записной книжкой или заулыбается вдруг, и
бог знает, где в этот миг душа его. И как будто все уже переговорено, нет общих
мыслей, любовь завершена, пропета. Нет, она не хочет такого серого конца, в
сущности еще не начавшейся по‑настоящему любви. Так чем же ее прельщает Прохор?
И почему бы над всем этим, пока не поздно, ей не поставить точку?
Прохор думал про Нину кратко: уж не такая она красавица, но
ему надоела мимолетная любовь с кем попало, без страданий, без сопротивления,
любовь однобокая и пресная… Даже Анфиса… Что ж Анфиса?.. Конечно, Анфиса – таких
и на свете нет. Но разве можно ему связать себя с нею? Он, Прохор Громов, и –
Анфиса! Невыгодно к страшно. Значит, остается Нина. Он груб, силен, он
коренастый кедр, а Нина чиста, нежна, как ландыш. Нэ своевольна и строга. Так
что же тянет его к ней? Может быть, капитал ее отца? Не следует ли в таком
случае ему поставить точку? Нет, вся душа дрожит в нем и жаждет Нины. Она в
долине, он на горе и неудержимо влечется к ней, как пущенный вниз по откосу
камень.
Ночь была прохладная, спокойная и звездная. Какой богатый
бог! Столько золотой пыли натряс он из широких рукавов своих на небо. Дорога
золотая, Путь Млечный, куда ведешь? И что за твоим кольцом, и есть ли что? Вот
Нина устремила ввысь глаза и ищет ангелов на твоих златых путях. Но глаза ее
смертны, видят вершок, не боле, – и вдаль и вглубь. Несчастные глаза,
несчастный человек! Глаза ее в слезах, а мысль в восторге. Да, ангелы есть! Вот
они, вот они в мыслях, тут, возле нее. И среди них, конечно, – Прохор!
Прохор тоже смотрит на небесный золотой песок, но взор его
корыстен, жаден. Ему не надо ангелов. Он, как тать, обокрал бы все ночное небо,
все звезды ссыпал бы к себе в карман. А вот самородки, один, другой, вот семь
блистающих самородков сразу. Огни Большой Медведицы… О, богатый бог! Если б
хоть одну золотую звезду залучить на землю…
– Большая Медведица и маленький, маленький спутник. Не
знаю, видите ли вы? – говорит Нина.
– Ваш спутник – я, – и Прохор, бок в бок
прижимаясь к ней, садится на скамейку. Нина чуть отодвигается, но ею овладевают
любопытство и робкая истома.
– Нина… – говорит он и берет ее за руку. С земли
наносит ароматом зреющих садов. Синяя ночь вся в брызгах золота, в стуке колес,
в бегучих изжелта‑белых валах за пароходом. Чу, как вздыхает, как трудится
заключенная в сталь мысль человека; она ведет пароход навстречу воде, побеждая
стихию. Судно спешит на всех парах, торопится к сроку, стрелка манометра
предостерегающе указывает предел, корпус дрожит, и вздрагивает под ногами
палуба. Но если б они сидели и на гранитном монолите, все равно – камень
колыхался бы под их ногами. Нина гладит его руку и что‑то шепчет. Белая в синей
ночи, и белые ноги в белых туфлях. Прохор, отстранив губами золотой медальон,
поцеловал ей грудь в треугольный вырез, она прижала его голову и поцеловала в
висок. И так сидели молча, сдерживая дыхание. Из рубки доносились нелепые звуки
вальса, там горели огни. Ах, если б затушить огни и прихлопнуть звуки! Что
может быть слаще тишины, синих небес и звезд.
– Ниночка!..
– Ничего не говори, пожалуйста… Молчи… Еще крепче они
прижались друг к дружке. Млечный Путь, весь в самородках, лег под их ногами.
– Папочка! – заглянула Нина утром в каюту
отца. – Я желаю выпить с Прохором на брудершафт. Можно?
– Это еще что за новости?.. Портвейн, что ли?
– Нет, папочка, нет! – засмеялась она, но в это
время вошел в каюту рыжебородый, с черными глазами, мужчина.
– А, Лука Лукич! Ниночка, покличь‑ка Прошу. Ну, как
дела?
– Все в порядке, Яков Назарыч. Товар дошел
благополучно. Лавка открыта. Цены на пушнину крепкие, сделки идут хорошо, да
мне, признаться, хочется попридержать товар, на повышение должно пойти. Думаю,
при больших барышах закончим.
– Вот, Прохор Петрович, – сказал Яков Назарыч
вошедшему в вышитой чесучовой рубахе Прохору. – Это Лука Лукич, мой
главный доверенный. Оказывает, значит, мне почет и для уваженья выехал с
Нижнего встретить меня как своего патрона. Ты где вскочил‑то к нам?
– В Исадах, с лодки.
– Ну, как дела, Лука Лукич? Ну‑ка расскажи еще разок.
Прохору любопытно. Это Петра Данилыча Громова сынок, большой коммерсант будет.
– Да‑с, видать‑с, – одобрительно протянул
доверенный, окидывая взглядом молодого верзилу, и вновь в подробностях
рассказал про коммерческие дела.
– Документы при тебе? – спросил хозяин, степенно и
самодовольно оглаживая бороду.
– Фактуры, накладные, счета в конторе, в Нижнем, а вот
дубликат главной книги захватил.
– Ну‑ка, давай‑ка… Да ты садись…
Доверенный продолжал стоять, отираясь клетчатым платком, и
стоял, вытянувшись, Прохор. Хозяин долго рассматривал книгу, то вскидывал на
лоб, то опускал на нос золотые свои очки.
– Сколько сделано белок?
– Восемьдесят пять тысяч.
– А скобяной товар куплен? Где заприходовано?
– Будьте добры на букву эс.., позвольте‑с…
Но вот пришла Нина, смуглая, темноволосая, в белом, с
васильками на груди.
– Папочка, пойдемте завтракать. Я заказала стерлядь.
– Сейчас, сейчас… Слушай‑ка, Прохор… Это какую вы с ней
выдумали наливку пить? Нинка, какую?
– Брудершафт, – улыбнулась Нина, показывая
блестящий, свежий ряд зубов.
– Не слыхивал. Заграничная, что ли?
– Нет, здешняя, – серьезно сказал Прохор. –
Собственного разлива.
– Сейчас, сейчас… Надо телеграммы написать. Ну‑ка,
Проша, садись, ты попроворней… Пиши, я буду сказывать.
|
