8
Петр Данилыч Громов развернулся вовсю. Катил сквозь жизнь на
тройке вскачь. Трбйка – на лешевых подковах, и куда мчалась она – Петра
Данилыча не интересовало. По кочкам, по сугробам, в пропасть – все равно, лишь
бы свистал в ушах веселый ветер, лишь бы хохотало и звенело в голове.
Впрочем, занимался Петр Данилыч и делами по хозяйству.
Расширил торговлю, красного товару привез на десяти возах и посадил в лавку
доверенным приказчика Илью Сохатых. Открыл в тайге смолокуренный завод и еще
бросился в кой‑какие предприятия. Но за всем этим досматривал он плохо, дело
култыхалось через пень‑колоду.
Марья Кирилловна завела большое молочное хозяйство и так
захлопоталась, что некогда было и замечать ей шашни своего мужа.
Тот политику свою сначала вел довольно тонко: уедет на
охоту, а сам – к Анфисе, соберется за артелью дровосеков досмотреть, а сам – к
Анфисе. Птицы, звери благодаренье небу шлют, дровосеки лодыря гоняют,
доверенный Илья Сохатых шелковые полушалки, серебряные денежки нечаянно в
карман сует. А хозяин из бутылки буль‑буль‑буль, да – к своей Анфисе.
Илья Сохатых – рыжий, кудреватый, лицо в густых веснушках,
отчего малый издали кажется румяным, на самом же деле он тощ и хвор; но до
женского пола падок. По селу он – первый франт: всегда в воротничках, в
манжетах, в ярких галстуках, набалдашник тросточки тоже не из скромных,
портсигар снаружи совсем приличный, а откроешь крышку – там черт знает что:
даже отец Ипат, увидавши, сплюнул. Имел еще Илья Сохатых дюжины две зазорных
карточек – парни на вечерах хватались за животики, а девушки поднимали
благопристойный визг:
– Ах, охальник! Тьфу ты… – но глаза их горели шаловливо
и льнули украдкой к запрещенному плоду.
Илья Сохатых любил крепко надушиться дешевыми духами, от
него за три версты несло укропом и чесноком. Перстни, запонки, булавки играли
фальшивым стеклянным цветом, часы и цепь накладного золота сияли. Вся эта
«цивилизация» – он любил ушибить головы парней и девушек мудреным словом – была
им усвоена в уездном городе, откуда добыл его Петр Данилыч Громов, прельстив
порядочным окладом и вольготной жизнью.
Девки только им и бредили, а самые пригожие были на ножах
друг с другом: каждой он клялся и божился, что любит лишь ее одну. Иным разом
так далеко заходила девья пря, что соперницы, зарвавшись, при всем народе
провирались про свои любовные услады: со мной там‑то, а со мной вот там‑то, а
потом, придя в рассудок, горько плакали, кололи болтливые языки булавками, да
уж не воротишь.
Мужние жены – молодицы – также не уступали девкам и считали
превеликой честью провести с ним ворованную ночь где‑нибудь у гремучего ручья
под духмяным кустом расцветающей боярки.
Илья Сохатых принимал все ласки, как нечто должное, и хотя
отощал, словно мартовский гуляка‑кот, но амурные успехи он относил
исключительно к своей неотразимой, по его мнению, наружности. И в конце концов
так возгордился, что дерзнул облагодетельствовать своей пленительной любовью и
Анфису.
Он приступил к этому с сердечным трепетом и нервной дрожью,
как боевой, видавший виды конь. Анфиса казалась ему неприступной. Да и хозяин…
О, хозяин сразу оторвет ему башку! Но Илья Сохатых весь проникся мужеством.
Завладеть Анфисиным сердцем во что бы то ни стало – вот цель его жизни. Итак,
смело в бой, к победе!
Подкрутив колечком усики, взбив кок в кудрях, Илья Сохатых
направился сумеречным вечером ко двору красотки.
– Никто не видал? – спросила та, открывая
дверь. – Ты стучи в калитку – раз‑раз! – тогда буду знать, что ты…
Понял? А хозяин где? Уехал?
Домишко у Анфисы маленький, плохой, но рядом рубился,
иждивением Петра Данилыча, новый дом – скоро новоселье.
Анфиса накрывала стол, ставила самовар. Илья вытащил из
кармана бутылку рябиновой и сверток саратовской сарпинки:
– Дозвольте прикинуть. Кажись, к лицу… Анфиса стояла
высокая, поджав алые губы; глаза ее полны холодной насмешки. Илья петушком
плясал возле нее и все норовил, примеряя отрез сарпинки, крепче прижаться к
соблазнительной Анфисиной груди.
– Кажись, к лицу‑с…
Та щелкнула его по блудливой руке, отстранила подарок:
– Не надо. Не нуждаюсь.
– Ах, Анфиса Петровна!.. Это даже огорчительно… Вас,
наверное, по всем швам хозяин задарил.
– А тебе какое дело? Да и тебя мне не надо. Ну на что
ты мне?.. А, Илюша?
– Ну как это можно. Женщина, можно сказать, во цвете лет…
В поэтичном одиночестве. И все такое…
За чаем Илья врал, рассказывал анекдоты про монахов, Анфиса
хохотала, отмахивалась, затыкала уши.
– Дурак ты какой!.. И за что тебя девки любят? А,
Илюша? Рябой, курносый, чахоточный, чисто овечья смерть.
– А вот вы когда меня полюбите? – спросил он,
нервно кусая губы.
– Никогда.
– Не правда ваша… Могу сейчас доказать‑с… Он подкрутил
усы колечком, утер потное лицо надушенным шелковым платком, и глаза его из
масленых стали умоляющими.
– Анфиса Петровна, ангел! Ну, один только поцелуйчик..,
в щечку, Анфиса Петровна? Но та хохотала по‑холодному.
– Это мучительство. Как вы не понимаете? Я усиленно
страдаю…
– Дурак ты, вот и страдаешь, – лицо Анфисы вдруг
стало ледяным, она словно студеной водой плеснула на распалившееся мужское
сердце, и Илья, окутанный внезапным жаром страсти, бросился к Анфисе и жадно
схватил ее за талию.
– Голубочка! Пшеничка!.. Пощадите мой нервоз… Вдруг в
завешенное окошко кто‑то постучал.
– Сам! – в один голос прошептали оба. Со страху у
приказчика даже веснушки побелели. Он заметался.
– Полезай в подполье, да проворней. Убьет… Ну!.. Она
прихлопнула за ним тяжелую западню в полу и поперхнулась шаловливым смехом.
Стучали в калитку.
Анфиса отперла.
В белой фуражке, высоких сапогах, поддевке вошел Петр Данилыч.
Он оправил густые усы.
– Страсть сладка, чертовка… А что это накурено? Гости
были? А?
– Я сама.
– Сама? Давно ли куришь? На‑ка, покури… Она курнула и
закашлялась.
– Крепкая очень.
– Крепкая? – Петр Данилыч засмеялся, снял
фуражку. – А я сам‑то нешто не крепкий? Эвота какой!.. Грудь‑то, кулаки‑то…
– Богатырь, – улыбнулась Анфиса. Густые, льняного
цвета волосы ее закручены сзади тугим узлом, малиновые губы полуоткрыты.
Он поймал ее белые руки, притянул к себе. Она села к нему на
колени. Под полом послышалась неспокойная возня. Петр Данилыч насторожился.
– Это кот, – сказала Анфиса, засмеялась, словно
серебро рассыпала.
Илья Сохатых замер. Будь проклято это низенькое подполье! Он
сидел скорчившись на какой‑то деревянной штуке между двух огромных кадок и
вдруг почувствовал, что его новые брюки из серого трико в полоску начали сзади
промокать. Он вскочил и резко ударился – черт его возьми! – теменем в
потолок. «Слава богу, кажется, не слышали, сошло». Тогда он освидетельствовал
дрожащей рукой то, на чем сидел.
– Извольте радоваться… Грибы соленые, рыжики!.. –
Он возмущенно засопел и сплюнул.
Он теперь стоял, согнувшись в три погибели, упираясь
напомаженным затылком в покрытый плесенью половой настил, и раздумывал, как бы
ему поудобнее примоститься. Его ухо ловило глухой, сочившийся в щель говор.
– Знаешь, кто у меня в подполье‑то? Любовник… – сказала
Анфиса и фальшиво рассмеялась.
– Любовник?! – сердито переспросил хозяин, и
половицы заскрипели.
У Ильи Сохатых обессилели ноги, и он снова сел в грибы.
– Стой, куда! – крикнула Анфиса. – А ты и
поверил? Эх, ты!
Илья Сохатых облегченно вздохнул, осенил себя крестом.
Петр Данилыч что‑то невнятно пробурчал. Потом замолчали
надолго. Золотая щель в полу померкла – видно, загасили свет.
«От ревности меня может паралич разбить, – злобно
подумал Илья; сердце колотилось в нем до боли. – Тоже называется купец… От
собственного приказчика красотку отбивает… Эксплуататор, черт!..» Он пощупал
карманы. «Эх, спички остались там!» А надо бы переменить место, но он боялся
пошевельнуться и терпеливо ждал. Накатывалась густая сизая дрема. Он заснул,
клюнул носом и очнулся. Тихо. Страшно захотелось есть. Он ощупал кадку:
капуста. Он ощупал другую: «очень просто, огурцы!..» – Вытащил ядреный огурец и
с аппетитом съел.
– Свежепросольный, – тихонько сказал он вслух.
Повыше подобрал манжету и вновь запустил руку в кадушку. Огурец попался
великолепный. Съел.
– Эй ты, мученик! Да ты никак уснул?
– Ничего подобного! – перекосив рот и щурясь от
света, крикнул Илья Сохатых и быстро покинул свою тюрьму.
– Да ты не ори, молодчик! – голос Анфисы серьезен,
но грудь тряслась от сдерживаемого смеха. – Будешь фордыбачить – вышвырну.
С чувством большой досады и ревнивой горечи Илья проговорил:
– Вы мне большой убыток причинили. Новый жакетный
костюм… На что он теперь похож? А? Анфиса молчала.
– И вот, на основании вашего легкого поведения, я битых
три часа в соленых грибах сидел, в кадушке.
Анфиса ударила себя по бедрам, раскатилась хохотом. На
глазах Ильи мгновенно выступили слезы, он бросился к ней с сжатыми кулаками, но
она сгребла его в охапку и, все еще продолжая хохотать, звонко поцеловала в
потный лоб.
Илья забыл про все на свете.
– Анфисочка!.. Цветочек!..
– Стой, стой, стой! – она усадила его к
столу. – Давай кутить.
Петр Данилыч жил по‑русски, попросту: стол у него
незатейливый, крестьянский: любил простоквашу, баранину, жирные с наваром щи.
Одевался без форсу, просто; в запойное время пил до потери сознания,
исключительно водку. Человек без широкого размаха – он решительно не знал, куда
ему тратить в этой глуши деньги. Пожертвовал в церковь, выстроил дом Анфисе,
завел себе и ей обстановку, ковры, часы, узорчатые самовары. А дальше что? Эх,
закатиться бы в Москву! Но крылья у него куриные, да и лета не те.
Все‑таки за три‑четыре месяца он успел проспиртоваться
основательно: нос стал красный, лицо опухло, во сне пальцы на руках плясали,
всего подергивало. А когда увидал двух мелких чертенят, сидевших, как два
зайца, на шкафу, твердо решил: «Надо сделать перерыв».
Два дня отпивался квасом, ел капусту и на третий уехал верст
за пятьдесят в тайгу. Даже с Анфисой не простился.
|
