5
– Вот что, господин Протасов, – начал
Прохор. – Скажите откровенно, что замышляют рабочие мои? Что‑то носится в
воздухе, а что – не могу понять…
Говоря так, Прохор отлично все понимал и видел, но ему
интересно, что ответит инженер.
Протасов некоторое время помолчал, как бы набирая сил к
тяжелому объяснению с владельцем. Потом сбросил пенсне и подслеповато прищурился
на Прохора.
– Начать с того, Прохор Петрович, что, как вам
известно, угол падения равен углу отражения. Проще: как аукнется – так и
откликнется.
– Ну‑с?.. – Прохор ходил по кабинету башни, за
ним, шаг в шаг, – поджарый волк.
– Логика, здравый смысл говорит за то, что всякое
предприятие может быть сильным только при условии, если рабочий заинтересован в
прибылях. Или в крайнем случае обеспечен настолько, что может существовать по‑человечески.
– А так как ничего этого у меня нет, – прервал его
Прохор, – так как я эксплуататор и, в ваших глазах, подлец, то мои
предприятия должны рушиться?
– Если хотите, да.
– Но почему ж они вот уж десяток лет стоят и крепнут?
– Стоят и крепнут? – Протасов улыбнулся уголком
губ и выпустил из ноздрей и рта целую охапку табачного дыма. – Прошлой
осенью мы облюбовали для поделок огромный, крепкий, в три обхвата, кедр. По
тайге пронесся ураган. Все деревья уцелели, а этот кедр рухнул. Мы потом
дивились: совершенно здоровый с виду, а в середине – сплошная труха. Вот вам…
– Понимаю, – с неприязнью сказал Прохор. –
Понимаю… Но, пока что, я бури ниоткуда не жду.
– Политический барометр показывает обратное. Прохор
остановился, волк тоже остановился и лизнул руку хозяина.
– Да, насчет барометра… Вообще насчет политики.
Скажите, Андрей Андреич, откуда у рабочих появляются разные сволочные брошюрки?
– А именно? – И Протасов надел пенсне.
– Что же, вы ни одной не видели будто бы?
– Нет, не видел.
– А вот они, – и Прохор, открыв шкаф, швырнул к
ногам Протасова кучу разлетевшихся по полу брошюрок. – Вот они!
– Вот они!.. – радостно вскрикнул и внезапно
появившийся пристав. Пыхтя, придерживая шашку и елико возможно вобрав брюхо, он
едва пролез бочком в узкую дверь. – А я‑то вас ищу… А они оба вот где, под
облаками.
Прохор с торопливостью поднимал брошюрки, совал их обратно в
шкаф. Инженер Протасов смутился, покраснел.
– Итак, Андрей Андреич, – дипломатично сказал ему
Прохор, – большое вам спасибо за работу… Я очень доволен вашей
распорядительностью. Место для мельницы выбрано вами превосходное. До свиданья,
голубчик, я скоро на работе буду сам.
Протасов встал, взял портфель.
– Одну минутку‑с! – отдышавшись от крутого подъема
на башню, проговорил пристав.
– Андрей Андреич, ваше высокоблагородие! Хе‑хе‑хе‑с, –
и он с грубой фамильярностью потрепал инженера Протасова по плечу.
– Пожалуйста, без жестов, – брезгливо отстранился
тот. – Что вам угодно? Короче. Мне некогда.
– Не торопитесь, не торопитесь, дружочек мой. – И
пристав грузно сел на кушетку.
Протасов тоже сел и сбросил пенсне.
– Среди рабочих появились во множестве разные
красненькие агитационные брошюрки, прокламации, воззвание партии социал‑демократов
этих самых…
– Какие брошюрки? Какие воззвания?
– А вот‑с, пожалуйте! – Пристав достал из кармана
парочку брошюрок, кряхтя поднялся, подошел к шкафу, протянул руку, чтобы
открыть его. – А вот и еще…
Но волк скакнул передними лапами на грудь пристава и,
ляскнув зубами, хамкнул ему в лицо.
– Пшел прочь! – ударил Прохор волка. Пристав,
набычившись,» тупо, исподлобья повел взглядом по волку, по Протасову, по
Прохору.
– При чем же тут я? – спросил Протасов.
– Да. При чем же тут Андрей Андреич? – подхватил и
Прохор.
Пристав и Прохор посверкали друг в друга глазами. Пристав
мазнул ладонью по пушистым, вразлет, усам и, подмигнув Протасову, сказал:
– Сегодня ночью мною арестован техник Матвеев. Протасов
вскочил, брови его изогнулись.
– Что вы сделали?! – крикнул он. – Техник
Матвеев на регуляционных речных работах. Без него как без рук… Разве можно с
такой рекой шутить? И за что, за что? На каком основании?
– На основании закона.
Прохор нажал кнопку телефона и дрожащим баском сказал
приставу:
– Вот что, Федор Степаныч, вы свой закон пока в
сторонку… Сейчас же распорядитесь освободить Матвеева… Идите к телефону… Алло,
алло..
– Но я ж не могу… Вы понимаете, не могу я.
– А я требую. Что ж, вы хотите мне на пятьдесят тысяч
убытку наделать?
– Но вы ж, Прохор Петрович, подрываете мой престиж. Вы
рубите сук, на котором…
– Я вас прошу сейчас же освободить Матвеева… Вот
телефон. Андрей Андреич, до свиданья! Оставьте нас двоих.
Протасов вышел, Прохор захлопнул за ним дверь. Пристав стоял
растопыркой, разинув рот.
– Федор, – сказал ему Прохор. – Ты штучки
свои оставь. Я не препятствую тебе производить обыски, арестовывать… Напротив!
Но – только с моего согласия. У меня все работники на перечете, каждый мне
нужен, как колесо в механизме. Рабочих можешь хватать сколько влезет. Но пока у
нас горячая работа, Матвеев должен быть выпущен. После можешь взять и
постращать. Но раз и навсегда запомни, Федор, – голос Прохора зазвучал
властно, повелительно. – Раз и навсегда запомни: инженер Протасов должен
быть вне всяких подозрений.
– Но…
– Без глупых «но», раз тебе это говорит Прохор Громов.
Он мне нужен, он – башка, он – душа дела. Понял? И – ни слова.
Пристав нагло, жирно засмеялся, сотрясая брюхо.
– Быть по сему, быть по сему, – говорил он,
преодолевая непонятный Прохору смех.
Лежавший на медвежьей шкуре волк нет‑нет да и зарычит на
пристава, и оскалит пасть, и хамкнет.
– А я эту твою волчью собачку когда‑нибудь тюкну вот из
этого, – потряс пристав револьвером. – Не нравится она мне..
– Да и ты ей – тоже.
Прохор позвонил в контору.
– Бухгалтер? Что, не приходил к вам такой лохматый
мужик? Звать Филипп Шкворень? Пегобородый такой? Ежели придет, в разговоры с
ним не вступать, а немедленно направить ко мне. Я – на башне.
Глаза пристава завиляли. Он насторожил оба уха. Дыхание
стало неспокойным, прерывистым: спирало в груди.
– Это старатель, хищник? – сказал пристав. –
Я его тоже встретил вчера.
– Он хороший кузнец. Хочу подлечить его маленько –
пьяница он, – потом возьму на службу.
Пристав испытующе посмотрел в глаза Прохора, встал,
заторопился.
– Ну, я пошел… Впрочем.., мне бы деньжат…
– Нету.
– То есть как это? Мне дозарезу…
– Этакий ты негодяй! Мне надоело это… Слушай, садись,
Федор, поговорим…
– После… Некогда… Гони пятьсот, пока больше не
попросил.
– Убирайся к черту! Ступай воа! Пристав выкатил глаза,
запыхтел и сердито ударил каблук в каблук.
– Сма‑а‑три, молодчик!.. – погрозил он пальцем и
захохотал, его усы в деланом смехе взлетели концами выше ушей, глазки
спрятались, красные щеки жирно, по‑злому, дрожали. Вдруг глаза вынырнули,
округлились, остеклели, рот зашипел, как у змеи.
– Прохор Петрович!
Прохор отбросил кресло, сжал кулаки, шагнул к приставу. Волк
тоже вскочил, щетиня шерсть.
Пристав задом попятился к двери, открыл дверь каблуком,
просунул зад с брюхом в проход на лестницу и сладенькой фистулой проблеял из
полутьмы:
– А мы с Наденькой надумали, Прохор Петрович, новый
домочек строить. Дверь захлопнулась.
– Мерзавец! – тихо сказал Прохор и вздохнул. Его
лоб покрылся холодным потом, пожелтевшая от гнева кожа на висках стала
отходить. Он огладил вилявшего хвостом волка, бросил ему кусок сахару и
позвонил домой.
– Настя, накрывай на стол! Барин обедать не
придет, – распорядилась хозяйка.
Сегодня приглашены к обеду Иннокентий Филатыч, учительница
Катерина Львовна и отец Александр. Но священник запоздал, – сели без него
в той же малой столовой.
С утра прикочевали в резиденцию на сотне оленей тунгусы. Они
расположились стойбищем в версте отсюда. С дарами из сохатиных, беличьих,
лисьих шкур человек с десяток из них направились к церкви. Церковь на замке.
Открыто боковое окно в алтарь, для вентиляции. Тунгусы походили кругом, с
сожалением почмокали губами: заперто.
Старик Сенкича сказал молодому Ваське:
– Пихай меня в самый зад, в окно лазить будем. Вот
старик и в алтаре. Залезли и остальные, кроме Васьки.
– Эй, друг, швыряй пушнина сюда!
Васька пошвырял в окно все шкуры и сам залез. Тунгусы
покрестились на престол, отворили царские врата и вволокли шкуры в просторное
помещение для молящихся.
Отыскали в иконостасе образ Николы чудотворца и к подножию
его сложили жертву. А тридцать беличьих и одну лисью шкурки положили отдельно.
– Это батьке отцу Александру, священнику попу, –
сказал старик.
Меж тем Васька взломал ящик со свечами, выбрал десяток самых
толстых, поставил в подсвечник перед образом Николы и зажег. Кстати, он
раскурил и трубку. Но старик крикнул: «Геть!» – выхватил из его рта трубку,
бросил на пол и ударил Ваську по затылку. Васька в обиде замигал, засюсюкал что‑то,
потом быстро побежал в алтарь.
Тунгусы молились, почесываясь и вздыхая. Баба с девчонкой
сели на пол, спиной к образу и рассматривали, причмокивая, весь в золотых
звездах синий потолок.
Васька вынес дымящееся кадило, подал старику, сказал:
– На, штучка три цепочка махай.. Знаешь?
– Мало‑мало знаю, – сказал старик Сенкича и стал
кадить, кланяться образу, что‑то выкрикивать невнятное и петь во весь голос,
как в тайге:
– Ого‑го‑го‑гой!.. Микола‑матушка‑а‑а!..
Все встали на колени и заплакали.
А потемневший Никола хоть по‑старому, но улыбался тунгусам.
Васька же, оглаживая возле клироса золотые крылья херувима, удивлялся вслух:
– Один голов, крылья… То ли птица, то ли кто?.. Старик
Сенкича затряс головой
– седая сплетенная коса его задрыгала, как
хвост, – зажмурил узкие гноящиеся глазки и, скривив безусый морщинистый
рот, закричал неистово:
– Э‑ге‑ге‑ге‑гей!.. Бог‑матушка, цариц небесный
батюшка!…
– Стойте, нечестивые, стойте!
Тунгусы оглянулись на голос вошедшего в храм священника,
кадило из рук Сенкичи упало. Мужчины со страху надели шапки.
– Как вы проникли в божий дом! Через алтарь!
Нечестивые, вы осквернили церковь, опоганили…
– Какой опоганили, что ты? Врал твоя! – сказал
Сенкича. – Это дым.., вон от этинькой махалки… Что ты, батька, отец
Лександра, священник поп.
Батюшка горько улыбнулся, всех благословил и, крестясь, стал
благоговейно закрывать царские врата.
– Вот жертва Миколе, вот жертва тебе, – и Сенкича
встряхнул ногой лежавшие на амвоне шкурки.
– Неразумный! – с ласковой укоризной сказал
священник. – Ежели это жертва мне, отнеси ее в мой дом.
– Нет, – отрицательно потряс Сенкича
головой. – Нет, батюшка отец священник поп. Мы притащили жертву богу, мы
сказали ему: «Это отдавай, бог, батюшке попу». Вот, батька, бери от бога сам, а
мы тебе не тащим. Пускай бог подаст тебе… Мы – не надо.
Эта простая мудрость тронула священника. Он улыбнулся и
сказал:
– Ах, какие вы чистые сердцем дети! Но, милый мой..,
ведь вот русский, когда мне надо кушать, приносит пищу ко мне в дом. Например,
вышло у моей коровушки сено, – хозяйка Громова прислала целый воз. А по‑вашему,
что же? По‑вашему, и воз сена нужно сюда тащить в церковь, богу. А уж бог мне
даст, и я должен буду отсюда везти на себе домой. Так, что ли?
– Так, так, – закивали тунгусы. – Правильно
твоя‑моя толкует… Шибко ладно.
– Да ведь воз‑то не пролезет в дверь! – воскликнул
священник, крепясь от смеха.
– Пошто не пролезет? – сказал Сенкича, вынимая
трубку и кисет. – Делай самый большущий дверь, пропрут. Хошь кого пропрут…
Верно!
Отец Александр громко засмеялся, всплеснул по‑молодому, как
крыльями, руками и обнял старика.
– Добрый ты, умный ты, хороший ты… Ах! Что ж вы в
шапках, снимите скорей шапки, грех – в шапках!
Все обнажили головы – грех так грех, – Сенкича тоже снял
шапку, вставил трубку в зубы и чиркнул спичку.
– Что ты! – притопнул ногой священник.
– Ково? – недоумевал тунгус.
– Эвот ково, – подвернулся Васька; он вырвал из
зубов Сенкичи трубку и швырнул.
– Тьфу ты! – плюнул растерявшийся Сенкича. –
Забыл совсем маленько.
Священник поговорил с ними, опять благословил, вывел из
церкви и пошел к Громовым. Он всю дорогу улыбался и с улыбкой сел за званый
стол.
– Представьте, какое странное событие, – начал
он. – Представьте, открываю церковь – и что ж я вижу? С десяток тунгусов,
этих удивительных, чистых сердцем детей природы.
Его рассказ был выслушан внимательно и весело. Задорней всех
смеялся Иннокентий Филатыч, хотя этому очень мешали ему только что вставленные
дантистом челюсти с зубами. Видимо, недавно приехавший дантист был не из
важных: зубы получились лошадиного размера, они выпирали вперед, и новый их
владетель никак не мог сомкнуть губ. Лицо его стало удлиненным, карикатурным,
неузнаваемым. И выговор был косноязычен, неприятно смешон.
– То есть прямо беда! Либо зубы подпилить надо на
вершок, либо губы надставить, – подсмеивался Иннокентий Филатыч над собою.
А когда он надкусил пирог с морковью, верхняя челюсть застряла в пироге и упала
на пол.
Катерина Львовна, Кэтти, молодая, кончившая институт
учительница, схватилась за Нину Яковлевну и откровенно захохотала.
Отец Александр нарочито сугубо углубился в поглощение ухи.
Иннокентий же Филатыч нагнулся, закряхтел и, купая бороду в ухе, ошаривал под
ногами.
– Вот она, окаянная, вот, – шамкал он. –
Правильно сказано: «Зубы грешников сокрушу…» Ох, грехи, грехи!.. – Он
отвернулся, как тигр, разинул пасть и благополучно вставил челюсть.
– Так вот я и говорю, – продолжал
священник. – Какая высокая мудрость, какая глубина понятия у этих дикарей,
стоящих на грани человека и животного!..
Отец Александр любил строить свою речь точно, округленно,
как по книге.
Природный пафос нередко звучал в его словах даже в обычном
разговоре. Это давало ему повод считать себя «милостью божией» оратором, и он
гордился своим даром говорить. Он имел привычку засовывать руки в рукава рясы,
откидывать прямой свой корпус и щурить на слушателей серые, умные, в рыжеватых
ресницах глаза. Со всеми он говорил хотя и искренно, но с чувством явного
своего превосходства. В разговоре же с инженером Протасовым – с этим
вольтерьянцем, социалистом и безбожником – он всегда робел.
– Вы только представьте: они, эти тунгусы, не желают
давать мне свою помощь в руки, чтоб этим не оскорбить меня. Они дают не
человеку, а богу, человек же должен их жертву взять у бога, чтобы чувствовать
благодарность одновременно и к господу и к человеку. Тонко? – и он обвел
всех прищуренными глазами. – Не то у нас, у русских. Вот пойдет священник
по приходу с святым крестом, и суют ему бабы пятаки. Ведь больно, ведь стыдно,
ведь руку жгут огнем эти деньги! А священник – человек: есть, пить хочет.
– Ну, уж кому‑кому, а вам‑то, батюшка, жаловаться грех…
– простучал зубами Иннокентий Филатыч.
– Я и не жалуюсь, я и не жалуюсь, – смиренно
ответил священник и принял на тарелку вторую долю пирога.
– А я знаю, о ком вы скучаете, барышня, –
подмигнул Иннокентий Филатыч учительнице.
– О ком же?
– Об Андрее Андреиче, наверно‑с, о господине Протасове‑с.
Катерина Львовна вспыхнула, пожала плечами и скользом
взглянула на хозяйку.
– Нисколько… С чего вы взяли?
– Женишок‑с…
Хозяйка тоже чуть покосилась на девушку.
– Не зевайте, барышня! Лучшего супруга не найти! –
воскликнул Иннокентий Филатыч с таким ражем и так встряхнул бородатой головой,
что верхняя его челюсть снова попыталась выскочить, но он ловко подхватил ее
рукой. – Хор‑рош женишок, хорош женишок! – не унимался веселый
старец.
– Нельзя ли другую тему, – дрогнула голосом
хозяйка и резко постучала в тарелку ножом. – Настя, утку!
Отец Александр пристально взглянул в лицо хозяйки. Лицо ее
по‑прежнему приветливо, как будто и бесстрастно, но в глазах досадная тревога,
скорбь. Катерина Львовна почувствовала неловкость, оборвала улыбку; она в
смущении глядела вниз, кончики ушей горели.
Чтоб прервать молчание, отец Александр сказал:
– Приглашаю вас всех завтра в полдень на мою беседу с
тунгусами. Тема – первоначальное понятие о боге. Помимо всего прочего, будет
интересно и в этнографическом отношении… Для вас в особенности, Катерина
Львовна… Вы никогда не видали тунгусов?
– Андрей Андреич пришли! – крикнула Настя и
поставила на стол блюдо с уткой.
Обе женщины враз вынули пуховочки и трепетными пальцами
стали оправлять прически.
Филька Шкворень переночевал в тайге, у костра, с рабочими.
Утром выкупался, высушил на солнышке дырявые онучи и пошагал в громовский
поселок. Хозяйка харчевни сварила ему щей, он наелся, спросил, как пройти на
резиденцию, в контору, взвалил на спину кожаную торбу и пошел.
Солнышко катилось к вечеру. Бродягу на» улице догнала
цыганка.
– Стой, счастливый!
На ее лицо низко приспущена зеленая, в разводах шаль, глаз
не видно. Старая или молодая – не понять. Юбчонка грязная, ноги босы, но белы,
как булки.
– Филипп Шкворень – ты?
– Я.
– Вот от хозяина письмо… Отойдем в проулок, не ори…
– От какого хозяина?
– От Громова, Прохора Петровича.
– Я неграмотный. Читай!
Цыганка вскрыла розовый, с голубым ободком конверт, вынула
письмо, освободила глаза от шали – лицо молодое, смуглое, серьги звякнули в
ушах.
– Вот, слушай, добрый человек, удалец счастливый. Сели
на завалинку. Цыганка шепотком прочла:
«В контору не заходи. Иди с цыганкой к кривой сосне, она сведет
тебя. Приду лично, как стемнеет».
Цыганка поглядела на этого страшного человека, помолчала.
– А ты кто сама‑то?
– Я цыганка, на посылках у него. Верная слуга его.
Верней меня нет на свете.
– Как же он, чертова ноздря, говорил – в контору…
Распроязви его, черта, дурака…
– Остынь, счастливый, не серчай… Золото хозяину
запрещено принимать в открытую. Идем.
Зверючья таежная тропинка завела их в глушь. Бродяга
впереди, цыганка сзади. Темновато было.
– А вдруг я зарежу тебя… Неужели не боишься?
– Нет, счастливый, не боюсь. Я завороженная…
– Я вот такую же, как ты, лонись зарезал. Золото пытала
слямзить… Ну, я ей вот этот самый ножичек в горло и.., тово… Язви ее!..
– А вот и сосна заповедная, – сказала цыганка,
прислушалась: тихо, глухо, тайга прощалась маковкой с закатным солнцем. Внизу,
меж стволами, прохладные вставали сумерки.
Упругий седоватый мох распластался по земле, как одеяло.
Прогалысинка шагов двадцать в поперечнике, посередине – кривая, о трех стволах,
сосна. Она мертва – ее убила молния: небесный меч огня сек кудрявую верхушку,
расщепал, обжег стволы и развеял лучину во все стороны.
– Вот тут… – Цыганка села в моховой ковер. Бродяга
постоял, подумал, осмотрелся и тоже сел, сказав:
– Нет, ты, язви тебя, отчаянная. А как я, по силе
возможности, учну целовать тебя да приголубливать.
Цыганка громко, резко всхохотала и пересела подальше от
бродяги.
– Мы вольные цыганки, к этому очень даже привычные…
Только дорого берем… Золотишка‑то много у тебя?
– Хватит. Вот, иди ко мне в жены… Ты, язва, мягкая,
пригожая… А я, можно сказать, богач… Бороду долой, добрую сряду заведу, дамочка‑цыганочка…
И эх, ты, язва! Стрельтя в пятку… Патока!
Цыганка передернула плечами, засмеялась, вынула колоду карт,
раскинула зыбучим веером по мохнатому ковру, сказала:
– Эх, карты соловецкие, мысли молодецкие! Вот какая
карта ляжет, так и быть… Эх, и зацелую тебя, счастливый, умом от счастья
тронешься, весь свет забудешь! Эх, красивые твои глаза, заграничные!.. На,
гляди!..
Ноздри бродяги раздувались. Кровь заходила в нем, глаза
блестели.
– А ежели песни… Можешь петь?
– Могу. А ты?
– Когда выпивши, ору и я!
– А хочешь выпить?
– Дура… Колдовка, что ли, ты?.. Где взять?
– А вот…
Цыганка вытащила из‑под шали припечатанную сотку коньяку и
подала бродяге.
Тот скусил печать, шлепнул посудой по ладошке, отмерил
ногтем половину:
– Будь здорова, милашечка моя, – отпил и подал
остальное ей. – Кушай во славу, ангел… Окати душеньку цыганскую… Кха!
– Нет, я невпотребляю… Кушайте до самого денышка. А как
выкушаете, костер разведем, целоваться станем… И вся‑то ноченька, до зари до
зорюшки, будет наша… Пей, счастливый, заграничные твои глаза… Вот и карта –
глянь, глянь‑ка, – на крестовую даму король прилег!
Бродяга, влив в рот, долго не глотал коньяк: ох, и жжет, ох,
и тешит душу!
– Кха! Спасибо…
Он уставился взглядом в карты: верно – король и дама в
обнимку прохлаждаются. Прочие же карты то встанут, то прилягут, то встанут, то
прилягут.
– Колдовство какое, – бродяга протер глаза и по‑сердитому
глянул на цыганку.
– Что ж ты на меня глазыньки свои пялишь? –
шумнула цыганка резким голосом. – Нешто не узнал?.. Это я – вольная
цыганка, прихехеничка твоя, зазноба…
– Сгинь!.. Чур нас… Чур! – промямлил бродяга, едва
ворочая пудовым языком…
Он сидел внаклон, как большая пучеглазая жаба, уперев
кулаками в мох. Седовласый моховой ковер раскачивался все шибче. Бродяга
повалился набок – сердцу приятно, сон долит.
– Глазыньки твои помутились, головушка на подушечку
легла… Спи, счастливый, спи…
Она приникла к лицу бродяги, торопливыми пальцами его веко
приподняла, воззрилась в закатившийся под лоб мутный глаз, встала, выхватила из‑под
шали пистолет и в воздух – раз!
– Грр‑ро‑о‑о‑ом… – прошептал бродяга. На выстрел кто‑то
к цыганке подошел.
|
