2
Назревала новая забастовка. Обиженные, обманутые рабочие
опять начали шуметь. Приток свежих толп рабочего люда прекратился, поэтому
народ почувствовал себя крепче и поднял голову. По баракам, заводам, приискам
шла смелая агитация, собирались деньги в забастовочный фонд, копилось кой‑какое
оружие. Казалось, рабочее движение идет стихийно, однако на этот раз оно
протекало более организованно, чем прежде. Красные нити бунта раскинуты
повсюду, а где главный клубок, никто не знал; забастовочный комитет
забронирован строжайшей тайной.
Все шла хорошо, лишь упорствовали рабочие Нины Яковлевны:
«политик» Краев, рабочий Васильев и другие агитаторы под шумок внушали
несговорчивым:
– Вам хорошо живется в бараках Нины Яковлевны. А не
стыдно ли вам, товарищи, лучше других жить? Неужто не понимаете, что вас хотят
одурачить? Слыхали, как в сказке хитрая лисица взяла на обман дурня петуха? Ну,
вот… Так и с вами будет. Вы страшную рознь сеете между вашими же товарищами,
прислушайтесь‑ка, что говорят про вас… Не будьте предателями, ребята!
Рабочие хозяйки призадумались. Вскоре выборные их дали такой
ответ:
– Мы в отпор от народа не пойдем, куда народ, туда и
мы.
С отъездом главного инженера Протасова хозяйственные дела
Прохора Петровича все более и более запутывались. Из Петербурга летели
телеграммы, назначавшие кратчайшие сроки сдачи подрядных работ в казну, причем
Петербург угрожал огромными неустойками. Управление железной дороги составляло
акты о нарушении подрядчиком Громовым договорных условий своевременной подачи
каменного угля.
Осознавшая свою мощь народная масса всюду норовила как можно
больше насолить хозяину: «Пусть восчувствует, подлая душа, что главная сила не
в нем, а в нас».
Все прииски, как по уговору, начали заметно снижать добычу
золота. Лесорубы бросили исполнять уроки вырубки. В механическом заводе от
недосмотра лопнул котел, и весь завод надолго остановился, затормозив этим и
прочие работы. Наткнулся на камень и затонул с ценным грузом самый большой
пароход «Орел». (В народе толковали, что группа злоумышленников, в том числе
какой‑то «молоденький политик в желтом шарфе», нарочно переставила ночью
бакены, направив пароход по ложному фарватеру.) В довершение всего весть о
тяжком заболевании Громова перекинулась во все углы страны. Поэтому вороватые
доверенные сорока торговых отделений перестали сдавать выручку, ссылаясь то на
пожар лавки, то на покражу товаров и всех денег. А питерские и московские
промышленные тузы подавали ко взысканию векселя Прохора Петровича. Для
погашения векселей наличных денег не было; в связи с этим собиралась к Громову
объединенная комиссия двух крупнейших столичных банков для продажи с молотка
некоторых предприятий гордого владельца.
Словом, черная полоса вплотную надвинулась на Прохора
Петровича, трагическая судьба его плачевно завершалась.
Он, наконец, решил взять себя по‑настоящему в руки, круто
развить небывалую энергию, все поправить, все наладить и крепко идти к
увеличению своих богатств, к полной победе, к славе. Он знал, что Тамерлан и
Атилла и даже сам Наполеон терпели временные поражения, что им тоже изменяло
счастье. Значит, нечего напускать на себя хандру, нечего притворяться
сумасшедшим, нечего дурачить себя, докторов, Нину и всех прочих. Нет, довольно…
Вперед, Прохор! За дело, за свою идею, через неудачи, через баррикады темных
угроз судьбы, через головы мешающих ему жить мертвецов, через расстрелянные
трупы… Но все‑таки вперед, Прохор Громов, гений из гениев, вперед!..
Так обольщая себя, в моменты душевного подъема он весь
вскипал. Но кровь откатывалась от мозга, и взвинченный Прохор Петрович вдруг
леденел в приступе холодного отчаянья. «Все погибло, все пропало. Выхода нет».
Как проигравший битву полководец, потеряв самообладание,
отдает противоречивые приказы, грозит расстрелом растерявшимся начальникам
частей, вносит полный беспорядок именно в тот момент, когда нужна железная
воля, нужна ясность мысли, так и Прохор Петрович Громов. Он хватается за
телефоны, сочиняет телеграммы; с одной работы, не распорядившись там, мчится на
другую, гонит прочь от себя докторов, заводит скандалы с Ниной, дает одну за
другой срочные депеши Протасову вернуться на стотысячное жалованье; увидав
священника в коридоре своего дворца, ни с того ни с сего кричит ему:
«Кутья, обманщик!.. Бога нет!» А бессонной ночью, вскочив с
кровати, начинает класть перед иконою поклоны, умоляя бога даровать ему силы.
В таких противоречиях, в таких душевных судорогах текут его
часы и дни.
Однажды под вечер помрачневший Прохор поехал на дрезине с
инженером‑путейцем в край железнодорожной дистанции, где оканчивалась постройка
моста. И там, чтоб облегчить заскучавшее сердце, напустился с разносом на
инженера и техников:
– Вы затягиваете работы! Вы в бирюльки играете, а не
дело делаете. Вы знаете, какие неустойки я должен заплатить? Ежели участок не
будет закончен в срок, ей‑богу, я вас всех палкой изобью. А там судитесь со
мной…
Инженер, пожилой человек в очках, докладывал хозяину, что
при создавшихся условиях работать трудно.
– Какие это создавшиеся условия?
– Нет общего руководства. Задерживаются чертежи мостов
и труб. Неаккуратная выплата рабочим. А главное – кадры опытных рабочих
разбегаются.
– Куда? К черту на рога, что ли?
– Нет, к Нине Яковлевне, к вашей супруге, Прохор
Петрович. – Глаза инженера обозлились, он хотел уязвить грубого хозяина,
добавил:
– Там организация дела много лучше и условия труда
неизмеримо человечнее.
Вертикальная складка резко врубилась меж бровями вскипевшего
Прохора.
– Где, где это лучше? – заорал он, раздувая ноздри.
– Я кажется, ясно сказал: у вашей супруги!
Инженер круто повернулся и пошел прочь, показав хозяину
спину.
Взбешенный смыслом ответа, Прохор тотчас – домой. Он ничего
не видел, ни о чем не думал. И единственная мысль была – всерьез посчитаться с
Ниной. «Ага!.. У тебя лучше, у тебя человечнее?!» Он боялся расплескать по
дороге, ослабить эту мысль и, чтоб не остыть, покрикивал .кучеру:
– Погоняй!
Не снимая темно‑синей венгерки с черными шнурами и драпового
белого картуза, он, громыхая сапогами, поспешно пересек анфиладу комнат и, не
постучав в дверь, ворвался в будуар жены.
Нина Яковлевна в дымчатом фланелевом пенюаре с высоко
подхваченными в греческой прическе темными густыми волосами, располневшая,
красивая, сидела лицом к Прохору у маленького инкрустированного бюро маркетри.
Пред нею, на коленях, дьякон Ферапонт с воздетыми, как перед иконой, руками:
– Внемли, госпожа‑государыня!.. Погибаю… Сними с меня
сан… Сними сан.
Недостоин бо… Возьми, государыня в кузнецы к себе… А хрвяина
твоего я вылечу…
Лучше всяких докторов.
Опечаленное лицо Нины, как только появился в дверях Прохор,
заулыбалось ему навстречу, но вдруг улыбка лопнула, и глаза женщины испуганно
расширились: на нее, стиснув зубы, грозно шагал Прохор. И не успела она ни
удивиться, ни вскричать, как тяжелая ладонь Прохора ударила ее по щеке. Нина
молча упала со стула.
– Стой! – заорал дьякон и, вскочив на ноги,
облапил Прохора.
Прохор вырвался, шагнул, сжимая кулаки, к поднявшейся жене,
но вновь был схвачен дьяконом.
– Опомнись, Прохоре!.. Что ты наделал?!
– Прочь, дурак… – и в спину уходящей Нине:
– Тварь!.. Змея!.. Разорительница!.. Сумасшедшая… Я
тебя в монастырь, в желтый дом!
Нина удалялась с хриплыми рыданиями, запрокинув голову,
обхватив затылок закинутыми нежными руками.
Прохор вновь рванулся из лап дьякона и с силой ударил его по
виску наотмашь. У Ферапонта загудело в ушах.
– Бей, бей, варнак! Когда‑нибудь и я тебя ударю…
А уж ударю… – Дьякон сгреб хозяина за обе руки и так больно
стиснул, что у Прохора затрещали кости. Враждебно глядя в глаза его, дьякон
басил:
– Рук марать не хочу. А ежели ударю, так не по‑твоему
ударю. И нос твой в затылок вылетит. Вот, друже Прохоре. Вот.
Дьякон разжал свои клещи‑руки и заслонил собой дорогу к Нине
Яковлевне. Прохор стоял в той самой позе, в какой был схвачен, и пошевеливал
согнутыми в локтях руками, как бы пробуя, целы ли кости. Дьякон Ферапонт достал
из широких карманов три бутылки водки:
– Вот, врач Рецептус веселых капель тебе прислал.
– Идем, идем! – изменившимся, жадным голосом
нервно воскликнул Прохор. – Черт, скандал какой!.. Что она со мной
делает!..
И, обхватив друг друга за плечи, как два влюбленных, они
направились в кабинет, пошатываясь от неостывшего возбуждения. Широкая спина
дьякона резко передергивалась, точно ее грызли блохи, а глаза, недружелюбно
косившие на
Прохора, горели какой‑то жестокой решимостью. «Я тебе
покажу, как женщин бить. Я тебя в ум введу, дурак полоумный», – злобно
думал дьякон.
До глубины обиженная Нина, вволю поплакав в своей уединенной
спальне, решила призвать в свидетели своего несчастья священника и с еще
пылающей щекой направилась в комнату отца Александра.
Оседлав нос очками, батюшка в согбенной позе дописывал
тезисы очередной проповеди. В синей скуфейке с золотым крестом на груди он
приподнялся навстречу Нине.
Зеленый абажур горящей лампы бросал загадочный, холодный
свет на все.
Держась за щеку, Нина с настойчивостью в голосе сказала:
. – Я не могу больше оставаться здесь. Если вы, отец, не благословите меня
на это, я принуждена буду уехать без пастырского благословения. Я не могу, я не
могу… Чаша моего терпения переполнилась…
Отец Александр подумал, понюхал табаку.
– Я затрудняюсь понять, – заговорил он сухо, с
оттенком угрозы, – на кого же вы оставляете ваши работы, прекрасно начатые
вами, вашу больницу, богадельню, школу, церковь наконец? – Он не спеша
посморкался, приподнял руку с вытянутым указательным пальцем, с зажатым в
горсти платком и смягчил до шепота свой драматически зазвучавший голос:
– Муж наконец?.. Ваш супруг, болящий Прохор Петрович,
оскорбивший вас, дорогая дщерь моя, в припадке недуга? С ним как?
Нина всхлипнула, опустила руку со щеки, поднесла к глазам
платок.
– Но я не могу! Но я не моту, – выкрикивала она,
нервно пристукивая каблуком и дергаясь полными плечами. Встала. Изломанной
походкой прошлась, прижалась спиной к теплой печке. Руки, как мертвые, плетями
упали вниз, голова вздернулась в сторону, подбородок дрожал, веки часто мигали,
крупные слезы текли по щекам, по пенюару.
Отец Александр, затрудненно дыша, в мыслях прикидывал
назидательное слово набожной, но терявшей прямой путь женщине. Нина машинально
крутила платок в веревочку. И вот она говорит:
– Я должна вам, отец Александр, признаться… Как мне ни
больно это, а должна…
– Она остановилась, чтоб перевести дыхание. – Я
люблю Андрея… Андрея Андреича Протасова.
– То есть, как любите? Простите, не понимаю.
– Люблю, как самого близкого друга своего. Вы
удивляетесь? Странно. Что ж тут такого.., нехорошего? – Платок закрутился
быстрей в ее руках. – И еще… И еще должна признаться вам, что я… – Нина опустила
голову и, вздохнув, метнула взглядом по своему животу. – Я… беременна.
Отец Александр полуоткрыл рот, медленной рукой снял с глаз
очки и с испугом прищурился на Нину:
– Вы?! Вы? Беременны?
– Но что ж в этом странного, отец? Рот священника
открылся шире, в глазах блеснули искры гнева.
– Хорошо!.. Похвально! Оччень хорошо! –
саркастически бросал он, весь дергаясь и потряхивая волосатой головой. –
Сему греху наименование – блуд.
Брови Нины удивленно приподнялись, и она сама, стоя у печки,
приподнялась на носках и попробовала скорбно улыбнуться:
– Что ж тут удивительного?.. Я замужняя, и отец моего
будущего ребенка – муж мой.
Отец Александр хлопнул себя ладонью по лбу, быстро
отвернулся от Нины и в замешательстве стал перестанавливать с места на место вещи
на столе. Потом с треском отодвинул кресло, встал и подошел к Нине с
протянутыми руками:
– Простите, родная моя, простите!.. Забвение главного…
Что же это со мной?
Нина заплакала и бросилась ему на грудь.
|
