9
Средина лета. Путники загорели, как арабы. У Прохора три
раза слезала с носу кожа.
Плыть весело, и погода стояла на диво. Вставали с зарей.
Пока Прохор купался,
Ибрагим жарил шашлык, Фарков возился с ведерным чайником.
Подкрепившись, бодрые, пускались в дорогу, и уж в пути их встречал солнечный
восход.
Вторую неделю весь воздух был насыщен дымом; где‑то горела
тайга. Солнце стояло большое, кровавое, как докрасна накаленный медный шар.
Резкие тона и очертания в ландшафте сгладились, расстояние стало обманчивым,
неверным: близкое стало далеким, далекое приблизилось вплотную. Воздух был
неподвижен. Сквозь молочно‑голубую дымку мутно голубело все кругом: лес, скалы,
острова – все тускло, призрачно.
– Ибрагим, как все‑таки хорошо… А?
– Вздыху нет. Глаза ест… Худо, Прошка! Ибрагим сидел
теперь в гребях, Фарков на руле: река все еще мелка, а ходовая бороздка
извилиста, лукава. Во г глубокое плесо. Фарков говорит:
– Прохор Петрович, у вас есть нажива? Надо к обеду рыбы
наловить.
Прохор подает ему коробочку, наполненную слепнями, и
прихлопывает у себя на колене еще двух слепней.
– Черт, сколько их!
У Фаркова пара удочек. Один за другим беспрерывно шлепаются
в лодку золотистые караси. – Жирнущие, – радуется Фарков и через пять
минут заявляет:
– Ну, теперича довольно.
Прохор привык к щедрым дарам Угрюм‑реки и не удивляется. Он
глядит на часы – время обедать. Присматривает удобное место и командует:
– Фарков, к берегу!
– Подале бы, Прохор Петрович, – слабо возражает
тот, – деревня скоро.
Прохор чувствует, что дал маху: конечно, в деревне
остановиться на отдых лучше: яйца, молоко, ватрушки, но раз сказал – сказал.
– Ты слышал?
Фарков ослушаться не смеет.
Уха очень жирная, каша крутая, с маслом, сухарей изобилие, и
чай пьют до седьмого пота. Ибрагим среди обеда расстегивает на штанах все
пуговки, сбрасывает подтяжки и самодовольно рыгает.
– Что, Ибрагим, наелся?
– Нэт.
Глаза его горят, как у волка, потом затуманиваются; круглая
ложка проворно шмыгает из котла да в рот, наконец он еще громче рыгает и,
опьянев от еды, ползет на карачках в тень всхрапнуть.
Прохору и Фаркову спать не хочется, Фарков лежит на спине,
рассказывает о Даниловской сопке, что миновали вчерашний день. В ней есть
пещера, где в недавние времена жил огненный змей. Днем его нету, но лишь
наступает вечерний час – мчится змей. Много крещеных он украл, все больше
молодых баб да девок. Жил с ними, до смерти замучивал. А одна, сказывают,
родила от него девку‑шаманку, ту самую, что Антипа уморила.
– Неужто?!
– Да уж я не стану врать. А вот на этом самом месте,
где мы лежим с тобой, мужик бабе нос отгрыз. Сначала за косы трепал, а тут
отгрыз и выплюнул… Не нарушай венца…
Вдруг вода заплескалась где‑то близко и – гортанный крик:
– Тяни, тяни‑и‑и!
Хлопают весла по воде, шуршит под ногами галька. Прохор
пристально посмотрел в ту сторону: молочно‑голубая сказочная мгла скрывала все.
Но вот еще немного, и высунулось из дымного тумана почти рядом с Прохором какое‑то
мглистое чудовище; оно, как неясный призрак, медленно скользило по воде.
– Ну, черти! Тяни, тяни!
Большой шитик. Его тянут на лямках против течения пятеро,
шестой маячит у руля, седьмой на носу с багром: отталкивает судно от встречных
камней и карч.
– Ну, черти, ну!.. Так твою в тартынку! Ну! Пятеро
заходят выше пояса в воду и, напрягая остатки сил, буровят грузный шитик.
– Давай, давай, давай! – залпом несутся гнусавый
окрик и крепкая оскорбительная брань.
– Это купчишка тутошний, торгаш, из армян. Уголовный
он, – сказал Фарков. – Ужо я его покличу. По шее бы ему накласть.
Самый мазурик.
На шитике навалены горой лосиные, скупленные у тунгусов,
шкуры, на шкурах – три пуховые подушки; на подушках, как Будда в облаках, важно
восседал боровообразный, весь заплывший салом человек. Над ним, бросая тень,
колыхался балдахином большой белый зонт:
– Чего встали? Эй ты, рыжий! Тяни, тяни!.. Веревки вот‑вот
лопнут, они глубоко впились в согнутые спины батраков. Изнывая от жары и
напряжения, люди надсадно дышат, словно запаленные, больные кони.
– Аганес Агабабыч! – крикнул Фарков,
приподымаясь. – Вот имечко‑то чертово, язык сломаешь, – сказал он
Прохору. – Политики его тянут, царские преступники. Аганес Агабабыч,
слышь!..
– Кто такие? – отозвалась копна.
– Жители. Тут человек с тобой желает перемолвиться,
купецкий сын.
– А‑а‑а, – протянул торговый и загнусавил:
– Эй, вы! К берегу… Выбирай постромки, подтягивай
бурундучную… К берегу, так вашу в тартынку!..
К Прохору подкатился на коротких ногах‑бутылках
шарообразный, в два обхвата, человек; он пыхтел, сопел, обливался потом, мокрая
его рубаха расстегнута, рукава засучены, грудь и руки в густой, как у медведя,
шерсти.
– Здрасте вам, – он протянул Прохору пухлую ладонь‑подушку. –
Откудова? – говор его не русский, гортанный.
Прохор назвал себя, с интересом рассматривая рыхлую копну на
ножках, нескладно обмотанную сукном и ситцем. Торгаш сел по‑турецки на землю,
спросил:
– Что тебе здэсь надыть? Зачем едешь? Может, торговлю
желаишь заводить? – Торгаш засопел, запыхтел, продул ноздри и, покачивая
круглой бритой головой, гнусаво стал кричать:
– На‑а‑прасно! Здэсь пропадешь… Народ – сволочь, все
норовит в долг без отдачи. Порадка нэт, управы нэт, чисто разор! Тунгусишки –
зверье, орда, того гляди зарэжут… Ой, не советую! Ой‑ой!..
– Чего зря врешь, Аганес Агабабыч, – не стерпел
стоявший у костра Фарков. – У нас народ хороший. А ты ведь, как клещ,
впился – ишь, брюшину какую насосал…
– Что‑что‑что? – сидевшая в песке копна заработала
пятками и грузно повернулась вокруг своей оси к Фаркову. – Что? Клещ? Я
клещ?!
– А приплывем ли мы до заморозков в Крайск? –
спросил Прохор с волнением.
Вновь заработали пятки, и копна с великим сопеньем
повернулась лицом к нему:
– Хо‑хо! Нэт!.. Ты что? Поворачивай‑ка назад скорей… Ты
знаешь, скольки верстов? Три тищи верстов отсюда. А река, о‑го! Прямо смерть.
Прохор кивнул на сидевших в стороне рабочих и спросил:
– А это кто такие?
– Полытики… Смутьяни… Ссылка… Дрянь. Я их – во!..
– Почему дрянь? – вопросительно взглянул Прохор в
его заплывшие свинячьи глазки.
– А как! Против цара, против порадку, против капиталу?
Пускай‑ка они, сукины дети, на себе теперича меня повозят, пускай лямку потрут…
Ха‑ха‑ха… Я их – во! – он вскинул мохнатый кулак и покачал им в воздухе.
– Да ты и весь народ рад – во! – сказал Фарков,
горевший нетерпением сцепиться с ним.
– Что‑что‑что? – повернулась вокруг оси, крикнула
копна. – Эй, рыжий! Подай‑ка сюда книжку! Вот посмотрим… Я знаю тебя,
голубчика… Ты Фарков? Знаю… Ты мне больше сотни должен.
– Ни шиша я тебе не должен . Ты в десять раз дороже
накладываешь против настоящего… Ты нас процентой задавил… Ты…
– Что‑что‑что?!
Прохор направился к политическим. Как‑то в городе он ходил
со знакомым студентом на сходку молодежи. Там были и политики. С жаром,
справедливо говорили, пели, ругали начальство, порядки. Да как хлестко, как
правильно! Прохору очень тогда все понравилось; он о многом расспрашивал
студента, который дал ему кой‑какие книжечки, правда, очень непонятные и
скучные. Прохор кое‑как перечитал их и возвратил, ничего почти не запомнив.
– Здравствуйте!
Все посмотрели на его высокую фигуру, на гордо поднятую
голову с зоркими глазами. Прохор протянул им портсигар. Закурили.
– И охота вам этого черта на себе тащить, – начал
Прохор, – пристукнули бы его где‑нибудь.
Все ласково улыбнулись, а тот, что в шляпе, сказал,
вздохнув:
– Если начнешь пухнуть с голоду, на все согласишься.
Чалдоны на работу не берут, да мы и не можем: тайгу корчевать да новину
распахивать где ж нам.
Прохор взглянул на его бледное, в черной бороде, лицо, на
белые вспухшие от комариных укусов руки, к которым плохо приставал загар.
– Я, например, бухгалтер, а товарищ мой –
фармацевт, – сказал другой, тщедушный, маленький, – а вот этот
человек – юрист, известное дело, мы к мужичьему труду не приспособлены. А вам
сколько лет, товарищ?
– Двадцать, – соврал Прохор, и все поверили
ему. – Я тоже купец, – сказал он. – Может быть, сюда приеду
работать… Но я дело иначе поведу.
Тот, что в шляпе, безнадежно махнул рукой, но все‑таки
полюбопытствовал:
– А как же?
– Прежде всего этого бегемота и всех мерзавцев, что
грабят мужиков, в омуте утоплю… А потом… В это время у куста страшно заорали:
– Жулик!
– Нет, ты жулик!.. Вот кто!
Фарков стоял прямой, как столб, длинные его руки
покачивались. Возле него подпрыгивал запыхавшийся толстяк и тыкал в его лицо
раскрытой книжкой:
– Вот запись! На‑на! В тюрьма!.. На поселенье!..
– Тьфу, твоя запись! – свирепо плюнул Фарков на
книжку.
Толстяк, припрыгнув, ударил Фаркова в подбородок, тот с
размаху ткнул кулаком в тугое брюхо. Толстяк отпрыгнул, пригнул голову и,
быстро крутя кулаками, двинулся, как вепрь, к противнику. Тот грохнул кулаком
по жирной спинище, как по тесту, но тотчас же от хлесткого удара слетел с ног.
– Ага‑а! Так твою в тартынку!
Все слилось в ревущую неразбериху: вот меж ногами Фаркова
хрипит и закатывает глаза налившаяся кровью голова армянина; вот сам Фарков,
царапая скрюченными руками землю, юлит, как большой ящер, выползая из‑под
рухнувшей на него горы. Облаком взметнул песок, с хрустом шебаршит щебень;
головни и горящие сучья, словно жар‑птица, летят из костра куда попало.
– Довольно! – во всю мочь вскричал Прохор и
бросился их разнимать.
– Баста, – грузно поднялся толстяк, как свекла
красный, и стал вправлять в штаны выбившуюся разодранную рубаху. –
Будешь?!
Фарков молча схватил весло и опоясал толстяка по широкому
седалищу. Звонкий, хлесткий, как пощечина, удар враз покрылся дружным смехом.
Армянин схватился за вспыхнувший от удара зад, плюнул в Фаркова и скомандовал:
– Эй вы, к шитику! – И прокричал с подушек,
потрясая распущенным зонтом:
– В острог, сукин ты сын, в острог! Есть свидетели!
Забурлила вода, захлюпали натруженные ноги, дальше,
призрачней, и все потонуло в мутной синеве. Только слышалось: «Тяни‑тяни!» и
терпкая, как турецкий перец, ругань.
Прохор долго грустно смотрел туда, где скрылся чертов
призрак, потом подошел к потухшему костру. Фарков теплым чаем тщательно
промывал подбитый в свалке глаз.
Вдруг в соседнем кусту зашевелилось – приподнялся Ибрагим и
посмотрел на солнце.
– Никак проспали?
– Кто проспал‑то? – засмеялся Прохор. – Тут
целая война была… Неужто не слыхал?
– Чего врешь, – мрачно отозвался черкес. –
Какой война?
– Вот так дрых! – крикнул Фарков. – Вишь,
даже глаз мне подбить могли… Война и есть. Ведь тебя истоптали было.
Кувыркались через тебя.
– Чего врешь! – Ибрагим насупил брови и сердито
ворочал белками. – Мертвый я, что ли? – Большая лысина его сияла.
Прохор с Фарковым закатились хохотом. Ибрагим икнул и хмуро
потянулся к чайнику.
|
