2
Первый, второй и третий пушечные выстрелы потрясли тайгу,
подняли на ноги всех рабочих.
Ночной, глубокий час. Небо на западе в трепетном зареве.
Тьма. Ветер с гулом чешет хвою, гнет тайгу. В жилищах мелькают огни. На улицах
– раздираемые ветром голоса людей. К башне, в свой летний кабинет, Прохор
проскакал. За ним, карьером, волк.
Во все стороны, рассекая ночь, мчались с башни телефонные
приказы. Их общий смысл: «выслать в тайгу на борьбу с огнем триста лесорубов и
землекопов, вести широкую просеку, рыть канавы». Прохору с мест робко
возражали. Смысл возражений: «подождать рассвета, сейчас в тайге темно, можно
заблудиться; надо организовать питание, надо подбодрить рабочих водкой, иначе
дело на пойдет». Смысл ответных приказов Прохора: «не возражать!»
Кликнули клич. Желающих нашлось достаточно: отчего ж вместо
тяжелой работы не погулять в тайге. С разных участков, разделенных пятью,
десятью, пятнадцатью верстами, потянулись небольшие группы пеших и конных
людей. Двигались через тьму по дорогам, по тропам с гуком, с песнями, чтоб
напугать зверей.
Прохор на вышке башни. С головы смахнуло шляпу, по лицу
мазнул гонимый бурей хвойный сук; с шумом неслись, крутясь, сухие листья. Ветер
путал волосы, трепал одежду, врывался в рукава, холодом окачивал зябнувшее
тело.
– Господин Протасов приехали!.. – взорвался
ракетой чей‑то голос из тьмы, снизу.
– Когда?!
– Только что! В глазах Прохора мелькнула неустойчивая
радость, а тревога в душе пошла на убыль.
Пожар сильно разгорался. Он был, казалось, верстах в
двадцати пяти, но, загребая влево, он стал угрожать новой мукомольной мельнице,
двум лесопильным заводам и району плотбищ, где горы заготовленных бревен.
Темный ковер тайги – как на ладони. Огненная река растекалась вдали медленно.
Однако брызги пламени перебрасывались бурей далеко вперед; там вспыхивали новые
огни, а пылающая лава вскоре подтекала к ним. Да, нужны героические усилия,
надо стихию бить стихией. И если не смолкнет буря, все превратится в пепел, в
дым.
Прохор крепко застучал каблуками вниз по лестнице. В бороде,
в волосах застряла хвоя, мусор, лист. В сердце. дьявольская злоба на огонь, на
ночь, на бурю. «Скорей, скорей к Протасову…»
Внизу поскуливал, царапался в двери волк: И слышно, как
ударяет в скалы, шумит Угрюм‑река.
Солнце взобралось в зенит, жгло землю. Сквозь затканный
дымом воздух оно казалось красновато‑желтым шаром, как расплавленный,
остывающий металл.
Горизонты уничтожились, пространство сжалось в кучу, даль
пропала. Дым. Реальная жизнь существовала лишь вблизи: дома, избы, деревья,
куры, бредущий люд. Все, что в стороне, бледнело, блекло, расплывалось и, чем
дальше, тем плотнее куталось в дымовой туман.
Мир стал тесен, как комната.
Кругом, кругом, куда ни посмотри с реального островочка жизни, –
куда ни брось камень – взор и камень упадут в обставшую тебя со всех сторон
голубую сказку. И чудилось – дунь покрепче ветер, сказка сразу уплывет в ничто,
останется голый островок реальности и ты на нем.
Но ветер успокоился. Ветер сделал свое дело, раздул пожар и
умер. Всюду немая неподвижность. Ветки берез повисли, на тихой макушке кедра
белка грызла орехи, скорлупа падала отвесно. Мошкара толклась густым
вертикальным столбом, уходившим в небо. На Угрюм‑реке улеглись волны. Словом, в
природе – тишь, покой.
Однако рождались над пожарищем потоки своих собственных
раскаленных вихрей. Воспламеняясь, клокоча, они постепенно будили уснувший
воздух, колыхали его, втягивали в свои круговороты. С башни странно было
видеть, как в этот безветренный тихий день над пожарищем гуляют вихри, как вое
шире, все неуемнее распространяется огонь.
Для всякого таежника теперь ясно, что пожар не сгинет.
Понимал это и Прохор. Пройдет два дня, и море пламени, уничтожив все на пути
своем – дома, заводы, мельницы, вольным летом перебросится через реку, чтоб и
туда нести свой пожирающий жар‑пожар.
Прохор спешит в контору:
– Андрей Андреич! Во что бы то ни стало надо сейчас же
гнать всех рабочих в тайгу. Там ведут просеку только триста человек… А надо
всех…
Протасов медлит ответом. Прохор видит волнение управляющего
всеми работами и не вдруг понимает его.
– Вы слышали?
– Слышал. – И упавшее пенсне Протасова пляшет на
шнурочке.
День окончен. Рабочие чрез сизый воздух разбредаются с
предприятий по домам.
Стражники носятся на конях от барака к бараку, из конца в
конец, сзывают рабочих тотчас же собраться у конторы с женами, с взрослыми
детьми.
– Зачем?
– Пожар тушить…
В бараках, в землянках, на приисках, в трущобах загалдел
взбудораженный народ.
Вперебой кричали, что тушить не пойдут; пусть хозяин
поклонится им, уважит их, а ежели нет, тогда не хочет ли он фигу. Барачные
старосты и выборные призывали крикунов к порядку, предлагали обсудить дело
всерьез.
В кабинет на башне летели к Прохору с разных мест донесения
по телефону: «Народ устал, народ требует отдыха, народ не желает идти в тайгу».
Прохор то свирепел, то падал духом.
Протасов на коне объезжает бараки. Рабочие встречают его
криками «ура!», подымают путаный галдеж. Протасов не может их понять, –
пусть выскажутся отдельные представители. Выборные выдвигают ряд требований.
Протасов обещает настойчиво переговорить с хозяином и просит рабочих
постараться, если Громов пойдет на уступки. Масса взрывается бурей криков.
– Это другое дело! Каждый за пятерых… Животы положим!..
Без понятиев, что ли, мы?..
– Тогда, ребята, стягивайтесь помаленьку к конторе…
Пилы, топоры… – и Протасов скачет дальше.
Так в другом, в пятом и в десятом бараке. В отдаленных
местах в том же духе работают техник Матвеев, учитель Трубин и несколько
«политиков».
На приисках «Достань» и «Новом» ситуация запутанней.
Летучка, старатели, кобылка – вся эта приисковая братия, разбавленная тайно
живущими среди них хищниками‑головорезами, крайне своевольна. Эту отпетую
«кобылку» умел держать в своих ежовых рукавицах лишь страшилище рабочих – Фома
Григорьевич Ездаков. Но он вместе с приставом, с фарковым третий день в тайге,
на огневых работах.
– Давай нам на расправу Ездакова, сволочную душу, язви
его в ноздрю!.. – злобно орали приискатели. – Пока не втопчем его
каблуками в землю, не пойдем. Так и хозяину сказывайте, распроязви его в
печенки, в пятки, в рот!
|
