14
– ..Носятся разные провокационные слухи, – выходя
из дому, сетует отец Александр отцу Ипату и хватается за голову. – Сюда
идет мирная толпа… Боюсь… Не знаю, что предпринять.
– Смиренно лицезреть… Что можем мы предпринять против
властей предержащих? Мы бессильны, – трясет головой толстобрюхенький отец
Ипат.
– ..Разика два‑три пальнуть будет весьма
полезно, – говорит офицер Борзятников офицеру Усачеву.
– Да, конечно, – отвечает толстяк Усачев. – У
вас, кажется, опыт был – У меня нет, а вот у ротмистра – да. Девятого января в
Питере орудовал.
– Вы не позволите! Вы не посмеете этого! – кричит
в телефон Кэтти.
– Милая Кэтти, успокойтесь, – тихо отвечает ей
Борзятников. – Все произойдет как надо.
…И еще четыре звонка жандармскому ротмистру, ранним утром –
тревожные, с четырех разных пунктов.
– Рабочие нашего участка сегодня собираются идти в
поселок подавать прошение прокурору. Не верьте им, ротмистр. Они идут, чтоб
обезоружить солдат, убить начальников, произвести погром и грабеж.
И с второго, и с третьего, и с четвертого пунктов почти
слово в слово‑Это говорили четыре провокатора в четыре жутких голоса. Смысл
этих слов был внушен им Наденькой, а Наденьке – Прохором Петровичем. Ротмистр
несколько перетрусил. У ротмистра сразу испортился желудок. Ротмистр объявил
солдатам:
– Будьте, братцы, начеку. Я имею сведения, что толпа
придет сюда обезоружить вас и растерзать. – Прокурор смертельно болен.
Угрожала аорта. Вчерашняя стычка с Прохором и коньяк сделали свое дело. Возле
прокурора врач. Ротмистр приводит свои доводы. Прокурор отмахивается рукой,
задыхаясь, говорит:
– Вы, ротмистр, теряете самообладание. Рабочих можно
остановить и не стрельбой. Я заявляю вам – я против… Впрочем, если у вас
неопровержимые данные и раз вам вверена власть чуть ли не Петербургом…
– Вот телеграмма…
– В таком случае действуйте, конечно, на свой страх и
риск… Я очень, очень болен. Я умываю руки.
…Встретив доктора, жандармский ротмистр спросил его:
– Слушайте, Ипполит Ипполитыч, а как у вас насчет
перевязочных средств?
Предлагаю вам экстренно все привести в порядок: койки,
операционную, медицинский персонал.. К завтрему чтоб…
– Слушаю‑с. А, смею спросить, зачем?
– Ну, на всякий случай. Ну, мало ли… До свиданья.
Поздно вечером Ипполит Ипполитыч зашел в кабинет Громова.
Хозяин бледен. Третий день он ни капли не пьет. Од весь в напряжении. Упорство
бастующих рабочих бесит его.
– Прохор Петрович, – начал доктор. – Знаете
ли вы, что у нас готовится пролитие крови? Я сегодня встретил фон
Пфеффера, – и доктор взволнованным голосом рассказал о приказе жандарма.
– Ну и что ж? – насупился Прохор.
– Я пришел, Прохор Петрович, умолять вас предотвратить
кровопролитие. Все зависит от вас. Ведь это же ужасно, Прохор Петрович.
Прохор набычился, встал, крикливо ответил:
– Может быть, вы желаете» чтоб вас вместо ротмистра
назначили командующим вооруженными силами? Ах, нет? Ну так и молчите,
пожалуйста. Да‑да! Прошу вас. Мы сами знаем, что делаем. За нас закон!
Доктор вздохнул, поправил дымчатые очки и, рискуя претерпеть
грубость хозяина, сказал:
– Очень жаль, что здесь нет Нины Яковлевны. Я уверен,
что, будь он» дома…
– Ха! Вы уверены? А вот Прохор Громов говорит вам, что
если б она посмела ввязаться, я бы ее вздул арапником и приказал арестовать.
Идите, исполняйте то, что вам приказано ротмистром, и не суйте нос не в свое
дело. Прощайте…
Прохор остался один. В окаменелой, неподвижности просидел
битый час. Мысли, одна мрачней другой, одолевали его. Ему то и дело звонили по
телефону. Он на звонки не отвечал и никого принимать не велел. Всю ночь провел
без сна.
А этой ночью жандармским ротмистром, при участии мирового
судьи, были арестованы многие выборные и уцелевшие члены забастовочного
комитета.
Утром, чуть свет, известие о разгроме рабочих организаций
разнеслось повсюду. В бараках, в казармах, в тайге, на заводах и приисках
рабочие стали быстро гуртоваться. Собрания были крикливы. Возбужденная масса с
негодованием выражала свою волю.
– Протасова нет, Абросимов тряпка, хозяин зверь. Идем,
братцы, к прокурору!.. Пусть освободит наших выборных. Чем они виноваты? А?!
– Бей полицию! Бей жандармского барина! Бей
пристава! – буйно орали приискатели. Но их останавливали:
– Еще, ребята, надо требовать заработанные деньги да
паек. А нет – все ихние амбары расшибем! Нечего нам овечками‑то прикидываться.
Казаки со стражниками в нас не станут стрелять, а приезжих солдатишек мы в
капусту искрошим.
В пять часов утра рабочие прииска «Нового» тысячной толпой
повалили на прииск «Достань». Там уже шумели рабочие приисков «Веселенького»,
«Богатого», «Находки».
Подтягивался народ с механического и трех лесопильных
заводов. На общем собрании решено идти к прокурору всем народом, всем миром и
лично заявить ему, что подстрекателей к забастовке среди рабочих нет, что
каждый из них бастует сам по себе, на свой страх и риск, а поэтому пусть
прокурор немедленно же освободит всех арестованных товарищей.
В десять часов утра вся масса двинулась к главной конторе, в
резиденцию «Громово».
Единая цель многотысячной толпы – подать прокурору
«жалобную» докладную записку, а также вручить ему сотни четыре личных прошений.
По дороге к толпе примыкали землекопы, лесорубы, рабочие с
мельниц, со шпалопропитного завода, с росчистей. Толпа росла.
В это же утро к хозяину явился робкий, встревоженный инженер
Абросимов. У Прохора под глазами мешки, цвет лица изжелта‑серый. Своего
подначального он принял холодно:
– Что? С советами? Да что вы на самом деле! То один, то
другой… Тьфу!
– Позвольте, Прохор Петрович, я еще рта не раскрыл, а
вы уже… Да, знаете.., положение аховое. Рабочие огромной толпой идут сюда.
– Плевал я на толпу, – запальчиво сказал Прохор, и
мутные от бессонницы глаза его засверкали.
– Нет‑с, Прохор Петрович, с огнем шутить опасно. И –
позвольте вам доложить: третьего дня утром, с риском для жизни, я обошел семь
бараков; Прохор Петрович, я говорил рабочим: «Ребята, становитесь на работы, а
я даю вам слово уговорить хозяина, он постепенно исполнит все ваши требования…»
– Фига! Фига! – закричал Прохор; голос его хрипел,
глаза прыгали. – Я вам приказываю, поезжайте сейчас же по всем баракам и говорите
рабочим: «Подлец хозяин ни на какие уступки не пойдет!.. Подлец хозяин плюет на
ваши требования!»
Поняли, Абросимов? И пусть они, сволочи, посмеют поднять
открытый бунт. Пусть!.. Они тогда увидят, что мы‑с ними сделаем. Я сам буду их
расстреливать из собственных пушек!.. Бац – и мокренько… Вы, Абросимов, еще
мало знаете меня…
Закусив прыгающие губы, инженер Абросимов понуро отошел к
окну. К дому подкатил в сопровождении конвоя ротмистр фон Пфеффер. Он вошел в
кабинет, гремя шпорами, браво, воинственно. Однако лицо его бледно, бачки
топорщились.
– Идут?
– Идут, Прохор Петрович. Я приказал стянуть на бугор
возле штабелей все вооруженные силы.
Из окна Абросимов видел, как бегут с ружьями солдаты,
проехал на рысях отряд стражников, несутся собачонки, мальчишки, спешат бабы,
старики.
– Карл Карлыч, милый, – начал Прохор протестующим
голосом с нотками жалобы и стиснул в замок кисти рук. – Вот они, то один,
то другой… Вчера даже поп приходил, отец Александр. И все словно сговорились:
«Пойдите на уступки, пойдите на уступки!» Да не могу я, премудрые мои
советчики, не могу!.. Я тогда сорву все мои планы. Если им дать потачку, не я
буду хозяин, а они. И я – пропал. Понимаете – пропал!
– Любезнейший Прохор Петрович, – нетерпеливо
перебил его ротмистр. – Время моих переговоров с вами кончилось. Сейчас –
момент действия. Я имею директивы правительства пустить в ход вооруженную силу…
– Ну так и действуйте. Карл Карлыч. И действуйте…
– Да! Но я должен предуведомить вас, что толпа – в
четыре тысячи с лишком, что толпа вооружена, моих же солдат девяносто семь
человек‑с.
– Что ж, трусите?
– Нет‑нет! Нет‑нет! – завилял глазами ротмистр и
чуть попятился от Прохора. – Но я должен честно сказать, что ежели, боже
упаси… Вы понимаете? Тогда нам никому не сдобровать, вы же поплатитесь жизнью в
первую голову.
Надбровные морщины Прохора резко задвигались. Инженер
Абросимов все еще трясся у окна. Ротмистр фон Пфеффер, оценив действие на
Прохора Громова пугающих слов своих, нервно покашлял в фуражку и торжественно
звякнул шпорами:
– Итак, Прохор Петрович, ваше слово! Значит, уступок
рабочим с вашей стороны не будет?
Пыхтящее молчание. Абросимов было посунулся к хозяину. Меж
сдвинутых бровей Прохора врубилась вертикальная складка. Он резко ответил:
– Нет!
– В таком случае… Господин Абросимов, идемте, нас ждут.
Через минуту залились бубенцы, тройка уехала на поле
действий. Шумно дыша чрез ноздри, Прохор с биноклем – к окну. Странная тишина
за окном, солнце и вызывающий бряк бубенцов. Из окна не видать ни пригорка с
солдатами, ни дороги, по которой движутся толпы рабочих.
Прохор Петрович позвонил лакею, приказал заложить скорей
тройку каурых, заседлать жеребца и в торбу – «чего‑нибудь жрать». Из
несгораемого шкафа суетливо достал стальную шкатулку с бриллиантами Нины,
положил ее в охотничью сумку, сунул туда же пять крупных самородков, все это
снова запер в несгораемый шкаф и чуть не бегом – на чердак. Выбрался чрез
слуховое окно на крышу, спрятался за печную трубу и стал смотреть в бинокль.
Глаза его расширились и сузились, сердце упало…
…Речка прорезала поселок и впала в Угрюм‑реку. Мост через
речку; из тайги через мост широкая дорога, по ней должны показаться почти
четырехтысячной толпой рабочие. По ею сторону речки, в полверсте от моста, на
возвышенном, покрытом луговиной взлобке – цепь вооруженных солдат. Они
заграждают дуть в центр поселка. Ими командуют безусый толстяк Усачев и усатый
Борзятников. Сзади солдат на бугорке – жандармский ротмистр Карл Карлович фон
Пфеффер, пристав, судья, горный инженер Абросимов. К их услугам готовые ринуться
на толпу верховые стражники с жандармами. С горки видно и мост, и дорогу, и
весь плац. По обе стороны дороги, между мостом и солдатами огромные, в высоту
человека, штабели шпаж; она тянутся сажен на сто, образуя неширокий коридор.
Толпа, пройдя мост, неминуемо должна попасть в этот коридорчик, как в ловушку.
В небе полное солнцесияние. Из тайги движется огромная
толпа. Она заливает всю дорогу, хвост ее увяз в тайге. Почти все по‑праздничному
одеты. У многих в руках маленькие узелки с едой. Пока шли лесом, играли на
гармошках. Лица рабочих в светлой надежде: сейчас все благополучно разрешится,
они потолкуют с прокурором, кое‑что уступят хозяину, хозяин уступит им, и –
завтра с богом на работу.
Впереди, в красной рубахе, в продегтяренных сапогах высокий
старик Константин Фарков. Чрез шею и во всю грудь серебряная цепочка с часами.
Все шли «вожжой», тихо, весело.
– Остановить, остановить! – меняясь в лице, орет
ротмистр фон Пфеффер, и три жандарма со стражниками скачут на толпу. Толпа в
версте. Всадники перемахивают мост, подлетают к народу.
– Стой! Стой! Ни с места…
– Почему такое? Мы мирные. Мы к прокурору.
– Стой! Стой!
На толпу, как на отару овец борзая, скачет офицер
Борзятников. Картуз лихо заломлен, в глазах помешательство. Пред ним не толпа
мирных людей, – пред ним коварнейший враг, жаждущий его крови.
– Стой, сволочи, стой… Стрелять будем…
– Сам сволочь… Да ты очумел?.. За что стрелять?..
– Расходись! Расходись!
Сзади неожиданно вылетает из тайги взмыленная тройка.
Инженер Протасов выпрыгнул из кибитки и махом к начальствующей группе. В его
лице дрожит каждый мускул, кровь тугими ударами бьет в виски.
– В чем дело, господа?!
– Вы кто такой?
– Разве не узнали, ротмистр? Я – Протасов.
– Ах, пардон. Но какое отношение вы имеете ко всему
этому? Вы ж бросили службу.
– Я вернулся. Вот пригласительная телеграмма Прохора
Петровича. Я переговорю с рабочими. Я их успокою. Они мне поверят.
– Время переговоров кончено. Впрочем, попытайтесь… Сами
же разводите крамолу… Черт вас побери!..
Но эти последние слова были пущены Протасову в спину, он не
слыхал их. Он что есть духу неуклюже побежал, суча локтями, навстречу толпе,
голова которой уже стала выплывать из коридора штабелей, а хвост все еще шел по
мосту.
– Ребята!! Товарищи! – задыхаясь, взвыл на бегу
Протасов. – Остановитесь! Остановитесь! Вы на гибель идете, на расстрел.
– Сто‑о‑о‑й! – во всю мочь заорал Фарков и,
повернувшись лицом к толпе, замахал руками:
– Стой, стой! – Но толпа, ничего не видя и не
слыша в коридоре, все валила и валила, сминая передние ряды, – толпу
подпирал вливавшийся в коридор оглохший, незрячий хвост.
– Стой! стой, сто‑о‑о‑й!!
– Стой, ребята, стой!.. Барин Протасов с нами. Протасов
вернулся! Протасов хочет говорить!
На горе, у церкви – группа любопытных. По откосу к солдатам
и к толпе перебегают ребятишки и собаки. Оба священника с тростями в дрожащих
руках тоже на горе.
Многие рабочие уже вскарабкались на штабели, кричали что
есть силы:
– Стой! стой! Не напирай!!
Часть толпы, успевшая выкатиться сажен на тридцать из
коридора, широко растеклась и стала. Впереди толпы – оттиснутый народом
Протасов. Курильщики вынули кисеты, начали закуривать. Несколько десятков
рабочих свернули на другую окольную, ведущую к конторе дорогу, чтоб уйти от
греха подальше. Впоследствии оказалось, что эта группа мирно настроенных
рабочих и была причиной происшедшей сумятицы.
Невнятно проиграли у солдат сигнальные рожки. Этих
предупреждающих звуков за шумом, за говором никто не слыхал в толпе.
– Ребята! Вы идете на смерть. Разве не видите?.. Там
солдаты! – Пот катился с возбужденного лица Протасова, лицо дрожало,
дрожал и голос.
– Товарищ Протасов! Барин! Андрей Андреич! –
кольцом окружили Протасова рабочие, жарко дышали, пускали из ноздрей и ртов
табачный дым. – Мы мирно! Мы бастуем… Мы к прокурору.., с открытой душой.
– Где выборные?.. Давайте прошение!.. – взывал
Протасов.
– Эй, выборные!.. К Протасову!.. И там, на взлобке:
– Братцы, нас обходят… – трусливо проблеял какой‑то
низколобый солдат, кося глазом на идущих окольной дорогой несколько десятков
рабочих. И сразу по шеренге прокатился трепет.
– Глянь, глянь! И впрямь обходят… – заежились,
зашептали солдаты. Им стало страшно, как на войне перед началом боя.
Ротмистр фон Пфеффер оторвал от бинокля остеклевшие, в
холодном огне, глаза. Выпирая из коридора, толпа возле Фаркова и Протасова
быстро увеличивалась.
– Господин ротмистр, – приложив руку к огромному,
нависшему на нос козырьку, протряс брюхом Усачев. – Неприятель близок. Ни
минуты больше!
Ротмистр бел, как полотно; губы прыгают, пальцы рук в
корчах. В малодушном шепоте солдат, в озлобленном пыхтенье Усачева, в
заполошных ударах собственного сердца ему мерещится адский голос телефона: «Не
верьте рабочим, они идут, чтобы убить начальников…» И широко открытые глаза его
видят то, чего нет. Они видят мчащуюся на него остервенелую толпу. Еще миг – и
он будет растерзан.
– Они бегут.
Ротмистр фон Пфеффер судорожно стиснул зубы, качнулся,
зажмурился.
– Прошу, господин ротмистр, немедленно же передать
командование мне… Нас сомнут!..
Ротмистр открыл глаза, приосанился: «вот я ж им, мерзавцам…»
и свирепо взмахнул платком.
Толстяк Усачев, сразу подтянувшись, браво повернулся к
солдатам, сиплым голосом скомандовал:
– Повзводно пачками…
Офицер Борзятников, выпуча закровянившиеся глаза, ошалело
шагал сзади шеренги солдат, грозил револьвером:
– Целься верней! Кто будет мазать, пристрелю на месте…
– Пли!
Запахло тухлым дымом. По толпе широко стегнул свинец.
Инженер Протасов резко повернулся на выстрелы, замахал
платком и белой фуражкой и, падая на колени в пыль, надрывно закричал:
– Что вы делаете?!
Но залп был дан.
Несколько человек упало. Рухнул на Протасова, подмяв его под
себя, убитый Константин Фарков. Толпа оцепенела. Люди оценивали положение,
сбирались с мыслями, ничего не могли понять. Но вот пронзительно, с великой
обидой прозвучало:
– Убивают! Нас.., убивают… Братцы!!
Вьютрелы гремели, народ падал. По толпе пронесся трепет
смерти. Толпа содрогнулась.
– Ложись, ложись!
Голова толпы, как под косой трава, плашмя бросилась на
землю. А остальная масса рабочих еще топталась в коридоре, хвост толпы
спускался с моста. Они еще не знали, что кругом творится, в шуме не слыхали
выстрелов и стонов. Любопытства ради карабкались сотнями на штабели.
– Эй! В чем дело? – кричали они передним. А
впереди – вопли, крики, гвалт. Кто‑то визжал не переставая:
– Добейте меня… Добейте меня…
– Заряжают новые обоймы! Стреляют!
– Братцы! Кто в живых, беги!..
Народ в смятении бросился кто назад, кто в стороны.
– Взвод, пли!
Люди бежали и падали. Офицер Борзятников, кривя усатый рот,
судорожно совал в горячий револьвер новые патроны. С командной горы положение
казалось грозным.
– Бегут! Бегут! – неслось в рядах расстрелыдиков.
И палачей и убегавших рабочих пленил животный ужас смерти.
– Взвод, пли! Взвод, пли!
– Недружная, путаная трескотня выстрелов. Пули догоняли
бегущих, бессмысленно били в спины.
Пули пылили по дороге.
Стрельба продолжалась с перерывами.
Потрясенный Протасов навзрыд плакал, и плакали лежащие возле
него.
Лицо Протасова раздавлено гримасой напряженного негодования
и унизительного страха. Он немощно валялся, распластавшись по земле. Чрез его
ноги переползал каменщик Федюков, – пуля ударила ему в грудь, другому
прострелила локоть, третьему – плечо.
Кругом – стон, вопли, жуткий вой.
Выстрелы смолкли. Живые поднялись; кто прытко, не оглядываясь,
побежал, кто вспотычку побрел домой: от страха одрябли ноги. Мертвые лежали
смирно, лицом зарывшись в пыль или глядя в небо немым стеклом зрачков. Раненые
мучились в корчах. Пыль от крови превратилась в грязь, как на скотобойне.
Протасов едва встал, но не мог идти. Его кто‑то повел,
крепко прижав к себе. Потом Кэтти подошла, взяла его под руку. Плакала, вся
дикая, растрепанная, всхлипывала, грозила кулаком, бессвязно выкрикивала брань,
плевалась. Протасов ничего не понимал, трясся.
Разбитый, едва живой, с открытым ртом, с выпученными
глазами, подъезжал к месту расстрела прокурор, рядом с ним в пролетке врач. У
врача в походной сумочке – шприц и камфора для прокурора.
На земле груды раненых и мертвых. Тишина. Уныние.
|
