13
День был ясен, праздничен.
Прохор с Шапошниковым пошли к тайге. Выбрали обдутый ветром
мшистый взлобок, развели костер, варили чай.
– Что ж вы, Прохор, от сладости из дому ушли? Наверно,
у вас – море разливанное…
– Так, тяжело стало… Я очень природу люблю… Весна.
Весна шла с неба. Солнце сбросило с себя ледяную кору и
зажгло на своих гранях пламенные костры. Земля раскинулась во весь свой рост,
подставила грудь солнцу и недвижимо ожидала часа своего, как под саваном заживо
погребенный. Восстань, земля, проснись! Все жарче, все горячее костры; вот уж
истлел кой‑где белый саван, и солнце, как золотым плугом, не спеша, но упорно,
роет лучами снег. Еще немного – и потекут ручьи, еще‑еще немного – пройдут
реки, примчатся с крылатого юга птицы, последние клочья зимних косм схоронятся
в глубокие овраги и там подохнут от солнцевых зорких глаз.
– Весна – вещь хорошая, – сказал Шапошников,
закуривая от огонька трубку.
Весь простор заголубел. Нарядное село куталось в весенних
испарениях, как в бане молодица, только крест над туманами сиял, а поверх туманов
легко и весело летел во все концы праздничный трезвон.
– Ваша жизнь – как весна, – сказал Шапошников.
– Я совсем не знаю жизни… Я ничего не знаю, а надо
начинать. Научите.
Прохор стоял, скрестив на груди руки и обратив к селу
задумчивое, грустное лицо.
Шапошников раскуделил бороду и покрутил в воздухе рукой, как
бы раскачиваясь к длинной речи.
– Жизнь, – начал он, – то есть весь комплекс
видимой и невидимой природы, явлений, свойств…
– Вот вы всегда мудро очень, мне и не понять…
В комнату вошла Анфиса, поискала глазами кого надо сердцу,
не нашла и в нерешительности остановилась у дверей. Разговор враз смолк. «Про
меня», – подумала Анфиса.
Марья Кирилловна протянула от самовара мужу налитый стакан.
Пристав с женой переглянулись, отец Ипат уткнулся носом в тарелку с ветчиной.
– С светлым праздником, – сказала в пустоту Анфиса
и собиралась незаметно ускользнуть, но в это время, глотнув двенадцатую рюмку
коньяку, быстро поднялся Петр Данилыч и, улыбаясь и потирая руки, на цыпочках
благопристойно – к ней.
– Не удалось нам в храме‑то… Анфиса Петровна… Ну,
Христос воскрес… – Он сразу скривил рот и звонко ударил Анфису в щеку.
Все ахнули, Анфиса молча выбежала вон.
– Я тебе покажу, как мальчишку с толков сбивать! –
гремело вслед.
Марья Кирилловна крестилась.
– Я не желаю бедняком быть… Это ерунда! Я буду богатым.
Я хочу быть богатым. И вы мне не говорите ерунды, – с жаром возразил
Прохор. – Вот, ешьте сыр…
Шапошников немножко подумал, ухмыльнулся в бороду.
– А что ж, – сказал он, прихлебывая сладкий
чай. – Есть и среди купцов люди. Но редко. Это феномен. Теленок о двух
головах. Например, Гончаров под Калугой, фабрикант. Его многие уважают. Рабочие
у него в прибыли участвуют, и вообще…
– Гончаров под Калугой? – Прохор записал.
– Или, например, Шахов… Тоже оригинал, типус. Закатится
в Монте‑Карло, в рулетку сорвет добрый куш. Ну, дает. Нашим организациям
помогал… Впрочем, потом оказался шулером.
– Я не знаю, каким я буду; думаю, что не худым буду
человеком я… Без вашего социализма, а просто так.
– Ну что ж, – вздохнув, сказал Шапошников и с
интересом поглядел в горящие глаза юноши. – Значит, выходит, мы с вами
идейные враги. Идейные. Но это не значит, что мы вообще враги. Мы можем быть
самыми близкими друзьями.
Прохор швырнул в белку шишкой и сказал улыбаясь:
– Я, Шапошников, люблю с врагами жить. Веселей как‑то…
Кровь лучше полируется.
– Он схватил Шапошникова за плечи и с хохотом положил
его на лопатки. – Давайте бороться. Ну!
– Не умею, – сказал Шапошников. – Фу! –
встал и отряхнулся. – Вы – юноша, а говорите, как зрелый человек… Эх, при
других обстоятельствах из вас бы толк был.
Белка опять заскакала по сучкам. От прогретого солнцем
сосняка шел смолистый дух. Солнце снижалось.
– Обстоятельства – плевок! – крикнул Прохор, с
разбегу перепрыгивая через костер.
– Ежели есть сила, – обстоятельства покорятся.
– В жизни все надо преодолеть, – подумав и крепко
зажмурившись, проговорил Шапошников, – а прежде всего – себя.
– Что значит – преодолеть себя?
– ..Отходит, – сказал отец Ипат, по‑праздничному
пьяненький, нагнулся над умирающим и, упираясь лбом в стену, а рукой в плечо
Вахрамеюшки, дал ему глухую исповедь. Потом благословил плачущую старуху,
сказал ей:
– Мужайся, брат, – икнул и по стенке покарабкался
домой.
…Анфиса истуканом сидела на диване и, как мертвая, стеклянно
уставилась на цветисто разрисованную печь. Дышит или нет? Перед ней увивался
Илья Сохатых. Гнала, грозила, – нет, не уходил.
Вечерело. Солнце сильно поубавило свои костры, задернулось
зеленой пеленой, и все небо сделалось зеленоватым. Вставал из туманов холод.
– Пора, – сказал Прохор своему учителю. Далекая
Таня водила хороводы. Синильга спала в своем гробу. Эй, Таня, эй, Синильга! Но
ничего не было перед его телесными глазами, кроме зеленоватой пелены небес и
вечерней, робко глянувшей звезды.
– И где ты шляешься? – встретила его у ворот
заплаканная кухарка. – Ведь прибил зверь мамашу‑то твою.
– За что?
– Поди знай, за что. За всяко просто. Сначала Анфиску
по морде съездил. А тут.., Прохор снял венгерку и, нарочно громко ступая,
прошел к матери мимо сидевшего в столовой отца. Мать на кровати, в сереньком
новом платье; рукав разорван, на белом плече кровоподтек.
– Мамаша, милая!..
Голова ее обмотана мокрым полотенцем. Пахнет уксусом.
Лампадка. Апостол Прохор в серебре. Верба торчит. Мать взглянула на сына отчужденно.
Он смутился. Мгновенье – и он бросился перед нею на колени. Ее глаза вдруг
улыбнулись и тотчас же утонули в слезах. Она обхватила его голову и, как ни
старалась, не могла сдержать слез и стонов. Захлебываясь плачем, шептала ему в
уши, крестила и крепко стискивала его:
– Как нам жить? Как жить?.. Чрез ту змею погибаю.
Господи, возьми меня к себе!
– Родная моя, бесценная!.. Сейчас объяснюсь с отцом.
Она схватила его за руку:
– Ради бога! Он убьет тебя…
– Мамаша! Надо кончить… Она вскочила:
– Прошенька! Прохор!
Но он уже входил к отцу. Тот за столом один угощался, пьяно
пел бабьим голосом, брызгая слюной, раскачиваясь:
Все меня оставили,
Скоро я умру,
Мне клистир поставили…
– Ай да батя – детям! – захохотала Варвара. Она
зажигала висевшую лампу‑молнию.
– Голова сивеет, а ты соромщину орешь… Тьфу!
– Хых! – хыкнул он. – Меня Ильюха научил…
Дурочка – кобыле курочка.
– Варвара, в кухню! – и Прохор захлопнул за нею
дверь.
– А‑а, красавчик, сокол, – прослюнявил Петр
Данилыч.
– Отец… – начал Прохор и стал против него, держась за
край стола. – Ты мне отец или нет? Ты моей матери муж или…
– А ты кто такой?
– Я – человек.
– Ты? Человек? – он заерзал на диване, плотный,
корявый весь, и, выкатив на Прохора глаза, раскрыл рот, как бы в крайнем
удивлении. – Пащенок ты! – взвизгнул он. – Лягушонок!.. Тьфу,
вот ты кто!
– Если ты будешь мою мать бить, я пожалуюсь в суд. В
город поеду, прокурору подам…
– Ой! ой, Прохор Петрович, батюшка! –
издевательски засюсюкал тоненько отец, и маска на его лице: испуг с
мольбой. – К прокурору?.. Голубчик, Прохор Петрович, пощади!.. – И он
захихикал, наливая глаза лютостью.
Прохору издевка, как шило в бок.
– Я не позволю злодейства!.. Это разбой!.. Погляди на
мамашу, избил всю. За что?! – выкрикивал он вновь осекшимся детским
голосом, руки изломились в локтях и взлетели к глазам, пальцы прыгали, и весь
он содрогался. – За что, отец?.. За что? Ведь она мать мне, женщина… –
Болью трепетал каждый мускул на его лице, и каждой волосинке было больно.
Отец медведем вздыбил и треснул в стол обоими кулаками враз:
– А‑а‑а?! Заступник?! – Он грузно перегнулся через
стол и захрипел:
– А‑а‑а‑!..
Разинутая черная пасть изрыгала на Прохора дым и смрад. В
испуге откачнулся сын, но вдруг, сверкнув глазами, тоже резко грохнул по
столешнице:
– Да, заступник!
Они жарко дышали друг на друга и тряслись.
– А знаешь ты, отчего это выходит, отчего такая
разнотычка в доме, ералаш?
– Знаю! – крикнул Прохор. – Из‑за Анфисы!
– Ага? Догадлив.
– Стыдно тебе, отец…
– Мне? Ах ты, мразь, мокрица!.. Кого она мусолила в
церкви; тебя али меня?
– Брось ее! Иначе сожгу ее вместе с гнездом…
– Что?! Ты отца учить?!
– Я никого не боюсь… Застрелю ее!..
– А‑а‑а!.. – Петр Данилыч сгреб сына за грудь –
посыпались пуговицы. Прохор куснул мохнатый кулак, сильно ударил по руке,
рванулся с криком:
– Убью! – Побежал вон. – Убью эту
развратницу! Прохор видел, не глазами, духом, как, застонав, упала мать.
Коридор был темен. Купец схватил за ножку венский стул. Прохор бежал коридором.
– Куда? Стос.., скрес… – Это пробирался в гости по
стенке поп.
Стул, кувыркаясь, полетел вдогонку сыну, в тьму. Священник
от удара стулом сразу слетел с ног, Прохор – дикий, страшный – ворвался к
Ибрагиму. Ибрагим храпел, как двадцать барабанов. Прохор схватил его кинжал и
через кухню – вон.
Скорей, скорей, пока кровь – как кинжал, и кинжал – как
пламя.
– Убью.
Отскакивала от ног дорога, небо касалось головы, и тьма, как
коридор, нет Прохору иной судьбы – в трубе. Некуда свернуть, не надо!..
Крыльцо, крылечко, домик, зянавеска, огонек. Огнище. Резкий
удар каблуком, плечом, головою в дверь:
– Эй, пустите! Пустите! У нас беда…
– Прошенька, ты? Сокол…
Вот поднялась щеколда, заскрипела дверь. Кинжал блеснул:
– А‑а‑а…
– Геть, шайтан! – и Прохор кувырнулся. – Я те
покажу хьшжал!..
Ненавистный и милый плыл чей‑то голос: то ли тьма ворковала
весенними устами, то ли снежная вьюга, крутясь, заливалась. Это плакал взахлеб,
на груди Ибрагима Прохор. Непослушный язык, бревна руки… Ой, алла, алла!.. Не
умеет Ибрагим утешить, своего джигита.
– Прохор, ты: есть джигит. И мы тэбя любым… О!.. Завсэм
любым… Сдохнэм… О!
Прохор неутешно плакал, как кровно оскорбленный, обманутый
ребенок. И так шли они сквозь тьму, обнявшись и прижимаясь друг к другу. Черкес
сморкался и сопел.
|
