13
Яков Назарыч, отослав Нину к Громовым, говорил Прохору:
– Вот, сынок, мой будущий зятюшка… Такие‑то дела.
Значит, за Нинкой даю тебе двести тысяч… Это в банке, в
Москве. Чуешь?
– Маловато… Я думал – больше…
– Тьфу! – и Яков Назарыч, притворившись обиженным,
забегал по комнате мелкой, катящейся походкой. На нем неизменный чесучовый
пиджак и валенки. – Мало тебе? Черт!..
– По делу – мало… По планам моим.
– Прииск еще… «Надежный» называется.., мало?!
– Прииск, ежели к рукам, вещь хорошая.
– Приданое еще – плошки, ложки, серебришко, золотишко,
в двадцать пять тысяч не уложишь… Мало, дьявол?!
Яков Назарыч подбежал, схватил сидевшего Прохора за ворот и
тряс, крича:
– Мало? Нет, говори, мало?! Задушу, черт окаянный!
Прохор захохотал и сказал:
– Полагаю, что довольно… И впрямь – задушите… Яков
Назарыч тоже захохотал, поцеловал Прохора в пробор и, хлопнув по плечу, сказал:
– Ну, теперь убирайся вон… Проваливай, проваливай!..
Сейчас спать лягу… Да Нину гони скорей. Она у вас, наверно…
Прохор, унося в себе большую радость и раскачивая плечами,
как Анфиса, направился к выходу.
– А свадьбу в Крайске справим.. То есть такой пир на
всю поднебесную задам, – чертям тошно! – крикнул Яков Назарыч в
широкую уплывающую спину.
Желтый, в черной раме вечер. Желтой, холодной полосой заря
стояла, и чернела обнаженная земля. Прохор не шел, а плыл по‑над землей, и крылья
его – из золотых надежд.
Целый час Яков Назарыч ждал Нину. Что за скверная девчонка:
ушла и провалилась. В раздраженье он стал умываться, умылся и – нет полотенца
на гвозде. Искал, искал – нет! Надо у Нинки пошарить. Он вытащил чемодан дочери
и сердито опрокинул его на пол: забренчали, посыпались флакончики, ножницы,
пуговки, наперсток. А это что? Яков Назарыч нагнулся и поднял незнакомый
шагреневый футляр.
– Ах! – и вбежавшая девушка кинулась к
отцу. – Папочка, не смей, не смей, оставь!
Мокролицый Яков Назарыч невежливо отстранил дочь, открыл
футляр и, подслеповато прищурившись, поднес его к своим глазам.
– Откуда?
– Петр Данилыч подарил… – Она, улыбаясь, следила за
лицом отца.
– Сними лампу… Сними лампу! – изменившись в лице,
крикнул он. – Свети!
Серьги заиграли огнями, заиграли, задергались мускулы его
лица – рот перекосился, дрогнул.
– Или я ослеп… – он сделал паузу, передохнул, –
или.., с ума схожу.
– А что, папочка, а что? – испугалась Нина. –
Уж не фальшивые ли?
Отец пыхтел. Скрытый гнев разрывал грудь. И что‑то белое и
красное промелькнуло перед ним. Он стиснул зубы. Мокрое его лицо сразу обсохло.
Он положил футляр в карман, волнуясь, сказал:
– Нет, ничего… Так… – накинул шубу и вышел. Нина стояла
как вкопанная. Она опустила голову, опустила руки, и ее платье в пышных сборках
испуганно вытянулось, обвисло. Давящее предчувствие беды охватило ее.
В этот желтый, в черной раме, вечер Анфиса Петровна,
притаившись у плетня, под высокой, голой осокорью, караулила Прохора. Вот и
вечер почернел, ночь надвинулась, скатным бисером расшито небо, а Прохора все
нет. Ишь, как засиделся у крали у своей! Эх! все равно! Анфиса чует, что никуда
не упорхнуть из ее, Анфисиных сетей, орленку. Анфисино сердце знает, что ежели
все будет окончено – вот уж в церковь повели, венцы надели, – вот тут‑то и
случится штучка, так, штучка‑невеличка – крикнет Анфиса на всю церковь:
«Прошенька, сокол милый!» – и упадут венцы.
Нет, на этот раз обмануло Анфису ее обманное, любящее
сердце, прокараулила Анфиса Прохора; Прохор порвал колдовскую невидимую цепь,
вот он стоит перед отцом и говорит:
– Слава богу, слава богу?.. Наконец‑то. А я все думал,
как бы мой будущий тесть не нажег меня. А теперь, отец, я тебе задам вопросик,
уж не гневайся.
– Что за вопросик за такой? – внешне рассеянно, но
настороженно спросил Петр Данилыч.
– Сколько ты, отец, имеешь капиталу? Перед отцом в
желтых волнах проплывает образ Анфисы. Говорит отец:
– А тебе какое дело?
Сын смотрит на отца пристально, сердито. Говорит сын:
– Как так? Я работал два с лишним года. Я приобрел
тысяч семьдесят серебром. Где деньги?
Желтые волны розовеют, извиваются, Анфиса плывет,
заглядывает в лицо отца, ждет ответа. Отец кричит:
– Ты молод еще от отца отчета требовать!.. Сукин ты
сын!..
Прохор быстро нагибается над столом, за которым сидит отец,
жарко дышит в лоб отца и резко стучит в стол ладонью.
– Деньги!.. Деньги мои где?!.
Отец вскакивает, розовые волны впрах, Анфиса исчезает, и,
вместо нее, – Яков Назарыч. Он бледен и весь трясется.
– Петр Данилыч, нам надо объясниться, – говорит он
и кивает Прохору на дверь.
Прохор, поводя широкими плечами, взъерошенно и гордо уходит.
Петр Данилыч стоит. Яков Назарыч говорит ему:
– Садись. – И плотно прикрывает дверь. Потом и сам
садится возле Петра Данилыча, шумно сморкаясь в клетчатый платок; глаза его
красны, растерянны. Петр Данилыч ждет. Яков Назарыч вынимает футляр, вынимает
серьги, встряхивает их, спрашивает спокойно:
– Откуда взял эти серьги?
Петр несколько секунд смотрит в глаза Якова Назарыча и
говорит:
– Купил.
– Врешь, – спокойно отвечает Яков Назарыч, но
клетчатый платок в его руках дрожит. – Врешь! – приподымает он голос,
приподымает брови и сам приподымается.
Петр Данилыч видит, как гость кособоко, с трудом отдирая
ноги, пошел в угол, а в углу – мерещится ему – Анфиса, темная, слившаяся с
синими обоями, глаза ее горят. Петр видит: Яков Назарыч повернул обратно, Петр
слышит:
– Это серьги моей покойной матери. Да, да… Петр
чувствует, как волосы на его собственных висках зашевелились.
– Да, да, – повторяет Яков Назарыч, он ловит ртом
воздух, говорить ему трудно, он хватается рукой за грудь. – Значит, убил
моего отца и мою мать твой батька, дед Данило. Выходит так. У меня и раньше
такое подозрение было…
Анфиса качнулась и мгновенно подплыла к Петру.
Петр Данилыч поднялся, крикнул:
– Ты говори, да не заговаривайся!..
– Ах, скажите пожалуйста!.. – подбоченился, с
ехидством оскалил рот Яков Назарыч.
– За такие слова бьют в морду!
– Тьфу! – и лицо Якова Назарыча
побагровело. – Тьфу!
Длинный письменный стол сам собой тяжело поехал;
набекренились, поехали стулья, кресла; затрещал, изогнулся потолок.
– Вот мы куда с доченькой попали: в разбойничье гнездо!
Петр Данилыч стучит кулаком в стол, Петр Данилыч в
бешенстве, но вот ноги его ослабели, он повалился в кресло, и кто‑то заткнул
ему рот тряпкой. И все кружится, ползет, зеркала срываются со стен и пляшут.
Призрак Анфисы исчезает.
Шумно вбегает Прохор. И – сразу все на своих местах: стол,
стулья, стены, зеркала. Прохор смотрит на отца, на Якова Назарыча. Отец
навалился боком на ручку кресла, сжал ладонями голову, глаза закрыты. Яков
Назарыч весь в каком‑то вывихе; руки изломились, одна вверх, другая вниз; ноги
согнулись в коленях, пятка правой ноги гулко стучит в пол, с губ, вместе с
криком, летит злобная слюна, в глазах ярость. Прохор впервые увидал: на правом
валеном сапоге богача на пятке – кожаная заплата.
Прохор оторопело подступил к Якову Назарычу:
– Что случилось?
– Разбойничье отродье!.. Прочь!.. – завизжал,
заплевался, набросился на него с кулаками Яков Назарыч и быстро не по‑стариковски
вышел, волоча за рукав шубу.
Стоя возле оголенной осокори, Анфиса Петровна слышала, как
близко‑близко прошлепали чьи‑то заполошные шаги, как пробурчал темный, в
зазубринах голос:
– Ах, разбойники!.. Ах, душегубы!
Анфиса не узнала голоса, Анфиса глубоко вздохнула, провела
глубоким взглядом по бисеру ночных небес и медленной, задумчивой походкой
отправилась домой.
А взбешенный Яков Назарыч, ввалившись в избу, набросился на
плачущую дочь.
– Был с тобой изъян или нет? Говори!..
– Какой, папочка, изъян?
– Какой, какой… Черт тебя дери…
|
