12
Прошли недолгие сроки, а тайга на аршин покрылась снегом.
За это время Парчевский вдребезги проигрался, дважды слегка
был бит и с посыпанной пеплом головой явился к Прохору Петровичу. Чуть ли не на
коленях, унижая сам себя, втоптав в грязь былое чванство, он, наконец, вымолил
у Прохора прощение. Разумеется, Прохор вновь выгнал бы его, но тут в судьбу
Парчевского, тайно от него, вмешалась Нина.
– Ежели не примешь Владислава Викентьича, наживешь в
губернаторе большого врага.
Призвав Парчевского, Прохор с глазу на глаз сказал ему:
– Хотите, я вас командирую в Петербург? На этот раз у
Парчевского заулыбалось все лицо, и жесткие глаза обмякли. Над переносицей
Прохора врезалась глубокая складка, а правая бровь приподнялась.
– Мне письмо Приперентьева известно. Что, что?
Пожалуйста, без возражений. Да.
Итак, вы получите от инженера Протасова инструкцию по
командировке, – он схватил телефон. – Алло! Протасов? Будьте добры ко
мне! – и вновь к Парчевскому:
– Вместо полутораста, вам назначается жалованье в
двести рублей. (Парчевский изогнулся в нижайшем поклоне.) Ну, вот. Теперь ваш
друг поручик Приперентьев, купец Алтыноз и управитель его Усачев… Еще Дунька,
любовница Алтынова. – Прохор пожевал кривившиеся губы, и голос его стал
криклив. – Ежели вы представите неопровержимые доказательства, что все они
как‑нибудь опозорены: тюрьма, битье по зубам в публичном месте, – вы
получите от меня… Ну.., ну, сколько? Десять тысяч. А ежели Алтынов и Усачев – в
особенности Усачев – будут спущены в Неву под лед, получите вдвое больше. Не
стройте изумленных глаз и не тряситесь. Вы не девушка. Надо делать свою жизнь.
Ну‑с, дальше. В письме все наврано. Ни о каких жандармах не может быть и речи.
Будьте уверены, что я поднял бы тогда на ноги весь Петербург. Мне министры
знакомы. И вся эта сволочь торчала бы теперь на каторге. А просто заманили меня
в свой притон, обыграли на большую сумму, а Дунька действительно дала мне,
пьяному, невменяемому, по физиономии. Ну‑с, жду ответа. Мне нужны преданные
люди. Я вас оценю. Будьте смелы!..
Прохор почувствовал, как прокатился по его спине мгновенный
озноб и черный опаляющий огонь охватил всю грудь. Кровь ударила в голову, глаза
вспыхнули, как угли. Парчевский попятился от этих глаз.
– Согласны?
– Не имею возможности отказаться, – продрожал
голосом побелевший инженер.
– Итак, до свиданья, Владислав Викентьевич.
Парчевский вышел.
Руки Прохора тряслись. Скрученная в его душе пружина – после
разговора с Парчевским – вдруг снова выпрямляться. Неутолимая жажда мести жгла
его. Он уже видел, как «генерал» ныряет вслед за своим хозяином в черный омут,
как крутится Дунька, вся ошпаренная серной кислотой. Взгляд его стал жесток и
холоден, все сознание переместилось в Питер.
У Прохора стучали зубы. Сжал кулаки и несколько раз выбросил
руки вверх и в стороны. Но лихорадка не унималась. Пропала отчетливость
соображения, и одна мысль:
«лечь, лечь в кровать, укрыться» – владела им.
…Пан Парчевский сразу же от Прохора отправился к Нине. Шел,
как автомат, весь в кошмаре. Старался очнуться от ошеломивших его слов хозяина
и не мог этого сделать. Огненные глаза Прохора все еще преследовали его, стояли
в сердце; черт его сунул так легкомысленно разболтать содержание письма! Но что
же ему делать и зачем он в сущности хотел видеть Нину? Нет, он должен ее
видеть. Командировка в Питер, повышение жалованья и это безумное поручение.
Кому? Ему, инженеру Парчевскому… Черт знает что!
Нина просматривала письменные работы школьников. Она одна.
Парчевский, припав на колено, поцеловал ей руку. От его подобострастного
поцелуя пошел какой‑то неприятный ток к сердцу Нины. Она смутилась. Она не
знала, как вести себя с этим до крайности взволнованным человеком.
– Сядьте.
Он, запинаясь и потупляя глаза в пол, рассказал ей, что
между ним и Прохором
Петровичем восстановился «статус‑кво», что он командирован
хозяином в Петербург. Он говорил ей, что письмо Приперентьева – наполовину
ложное письмо, Прохор Петрович его опровергает. Приперентьев же человек
ненормальный, пьяница.
– Тогда как же вы…
– Но мое личное письмо к вам есть крик моего сердца! В
Петербурге я выясню истину всю и напишу вам.
– Ради бога не пишите, нет, нет… Достаточно того, что
мне известно. Я очень страдаю, очень страдаю…
– Я глубоко сочувствую вам… Но, дорогая Нина Яковлевна!
Надо делать свою жизнь… Ведь вы не девушка…
Приоткрылась дверь, просунулась голова Прохора и снова спряталась.
– Прохор, ты?
– Нет, не я, – послышалось сквозь крепко
захлопнутую дверь.
Вечером помчались за доктором. Прохор слег.
Но время ли Прохору Петровичу хворать? Дела не ждут, надо
кипеть в котле беспрерывного труда, надо огребать лопатой барыши. Прохор через
полторы недели был уже в седле, в санях, на лыжах. Он звякает золотом, спешит
во все места; он здесь, он там, он не спит ночи, вновь надрывает силы, всех
тиранит, всех терзает – и сам не существует по‑людски и не дает вздохнуть
другим. Ему от жизни взять нужно все. И, заглушая в себе совесть, он все берет.
Больших трудов стоило уговорить доктора перейти на службу в
резиденцию Громова. Он все‑таки сдался на приветливые убеждения Нины, ну, само
собой, и на кругленький окладец.
Вот, может быть, теперь рабочим будет легче умирать и
выздоравливать. А смерть действительно валила рабочих без всякого стыда, без
сожаления; смерть любит помахать косой, побренчать костями, где холод, мрак и
нищета. Люди мрут, как на войне, кладбище в лесу растет.
Но смерть иногда и ошибается: нет‑нет, да и заглянет в
палаты богача. Помер на своей родине Яков Назарыч Куприянов: внезапно –
трах! – и нету. Хоронить отца Нине ехать не с руки: две тысячи верст на
лошадях, отложила поездку до весны, до первых пароходов. Смерть отца довела
Нину до великого отчаянья. Единая наследница большого старинного дела – она не
знала, кого туда вместо себя послать.
У Прохора на капиталы Нины разъярились глаза и сердце: он
все бы съел один. Но Нина твердо сказала ему:
– Нет, дружок, что мое, то мое.
К окончательному разговору с женой Прохор подошел не сразу:
он знал, что дело пахнет длительной борьбой:
Нина упорна и упряма.
Еще не высохли слезы на глазах осиротевшей Нины, как Прохор
стал ей делать первые намеки. Нина отмахивалась:
– Ради бога!.. Только не теперь.
Миновало несколько дней. Для Прохора не прошли они даром; он
прикидывал «на глазок» наследство Нины, мысленно вводил его в оборот; ему
грезились золотые горы барыша.
Пили вечерний чай вдвоем. Прохор – к делу.
– Ты знаешь, – начал он, – наш механический
завод я заложил за два миллиона. И уж больше половины денег ухлопано на заказы
всяких машин, пароходов, драги.
Триста тысяч внесено в залог под обеспечение
железнодорожного порядка. Понимаешь, Нина?.. И я теперь в большой нужде.
Губы Нины покривились. Прохор стал доказывать ей свое право
на наследство. Нина это право с жесткой логичностью оспаривала. Она, может
быть, откроет свое собственное предприятие. Она не особенно‑то уверена, что,
живя с Прохором, исполняет закон правды.
– Какой еще закон правды? Бабьи глупости, – было
вспылил он, но тотчас же сдержался. – Нет, ты всерьез подумай, родная
Нина… Какое бы ты дело ни начала, тебя всяк обманет.
– Я торговлю сдам на откуп, оба парохода сдам в аренду,
ежели на то пошло, – стояла на своем Нина. – И свои собственные
деньги употреблю, куда хочу…
– Да, да.., Церковь новую построишь, колокол в тысячу
пудов отольешь.
– Хотя бы.
– А ты мне дай власть, – я тебе чрез три года
золотой колокол отолью. Нам хватит, дeтям нашим останется. А мне деньги, повторяю,
сейчас нужны.
Нина заговорила быстро, то и дело оправляя сползавшую с плеч
шаль.
–Прохор, я тебе писала… Ты мне не дал ответа. Так жить
нельзя. Ты ослеплен наживой, ты не видишь, куда идешь. Так оставь же меня в
покое! Пока ты не будешь человеком, пока ты не станешь для рабочих
добросовестным хозяином, а не разбойником, – прости за резкость, – я
не с тобой, а против тебя.
– Дальше…
Нина передернула плечами, отхлебнула остывший чай.
– Запомни, пожалуйста, эти мои слова. И если любишь
меня, веди себя так, чтоб мне не пришлось повторять их.
– Дальше! – И Прохор злобно усмехнулся. У Нины
сжалось сердце. Она не знала, что делать с руками. Она скомкала носовой платок
и откинулась на кресле. Не в силах удержать себя, она крикнула:
– Я свои деньги все целиком употреблю на облегчение
жизни твоих рабочих! Знай!
Правое веко Прохора задергалось, кожа на висках пожелтела.
Он вытаращил глаза и, оттопырив губы, нагнулся к Нине:
– Ду‑ра‑а…
Нина вся взвинтилась и, сверкнув глазами, грохнула чайной
чашкой об пол. Прохор легким взмахом руки смахнул на пол стакан. Нина швырнула
молочник. Прохор сшиб с самовара чайник. Нина, вся задрожав, сбросила вазу с
вареньем, Прохор хватил об пол сахарницу.
Все было перебито. Осколки – словно окаменелый, опавший цвет
яблонь. На столе остался лишь тяжелый самовар. Прохор поволок Нину за руку к
буфету, раскрыл дверцы:
– Бей! Твоя очередь.
Нина, всхлипнув, швырнула два блюдца. Прохор схватил и
грохнул об пол саксонский судок с горчицей и перцем.
Нина истерически взвизгнула:
– Мужик! Нахал! Он всю посуду перебьет…
У нее вырвался долго сдерживаемый стон отчаяния. Закрыв лицо
руками, она быстро, быстро – в свою комнату.
Прохор, тяжело отдуваясь, пошел в кабинет, схватил пудовое
кресло и с такой силой ударил им в печь, что Кресло – в щепы, из печи вылетели
два изразца, а волк, вскочив, залаял на хозяина. Прохор три раза огрел его
плетью, волк распахнул все двери, опрометью вылетел чрез кухню на улицу и там
страшно завыл от боли.
Прохор пил всю ночь один.
Этот скандальный случай назавтра же стал известен многим.
Кто разнес худую славу? Наверное, побитый волк.
Ревностный подражатель недосягаемым верхам – Илья Сохатых
сделал попытку снять точную копию с печального происшествия. Однако это удалось
ему только отчасти.
Пили в кухне вечерний чай вдвоем. Илья Петрович – к делу. Он
всячески придирался к своей жене, стараясь, чтоб та первая грохнула об пол
чашку. Но уравновешенная, здоровецкая Февронья Сидоровна шальных приемчиков
мужа не понимала, а только молча удивлялась, что этакий колпак‑мужнишко мог
выйти из ее повиновения. Она запихала в рот кусок постного сахару и стала
наливать себе седьмую чашку. Илья Петрович вдруг вскипел, как самовар, крикнул:
– Это почему такое самовар пищит, как поросенок?!
– Тебя, дурака, не спросил. Овраам паршивый… Тогда Илья
Петрович молча швырнул свой стакан на пол:
– Ну?! Я спрашиваю!..
Супруга ничего со стола не пожелала сбросить; она усердно
дула на горячий чай в блюдце и черным глазом артачливо косилась на Илью.
– Вы не понимаете даже, как в благородных домах
скандалят! – взревел он и швырнул на пол вазочку с медом.
Тогда Февронья Сидоровна, выплюнув сахар на ладонь,
поставила блюдце, сгребла супруга за густую гриву и дала такого пинка в зад,
что Илья Петрович вылетел на свежий воздух и, восскорбев душой, завыл от
неприятности подобно волку.
– Чего ты? – спросил проходивший Иннокентий
Филатыч.
– Самовар нечаянно опрокинул, руку ожег, снегом хочу… А
вы куда?
– Нина Яковлевна требует. Послезавтра еду на ейную
родину, по коммерческим делам.
|
