5
Прохору сегодня грустно. В Ербохомохле сказали ему, что
белый старик Никита Сунгалов приказал долго жить. Когда? Позалонись. Когда? В
самый что ни на есть покров.
– Неужели в покров?! – Прохор долго отупело мигал,
его душа была удивлена вся и встревожена.
Сходил на могилу старца. Вот там‑то пробудилась в нем
щемящая тревога, большой вопрос самому себе. Он стоял без шапки, с поникшей
головой. Темная елка накрыла лохматой лапой кучу земли с крестом. На кресте –
две стрекозы сцепились, трепещут крылышками. Вверху – ворона каркнула и
оплевала могилу белым. Прохору опять вспомнился свой первый путь, безвестность,
страхи, та гибельная ночь в снегах… Вот у него уже борода растет, бездумная
юность откатилась, истоки пройдены, впереди – темная Угрюм‑река с убойными
камнями, впереди вся жизнь. Но ему ли бояться Угрюм‑реки? Нет! Он пройдет жизнь
играючи, тяжелой каменной ногой, он оживит весь край, облагодетельствует тысячи
народу. Он… А что ж – в конце концов? Вот такой же на погосте бугор с крестом?
Нет, не в этот песок он ляжет, только надо бороться, работать, надо верить в
себя. Но как все‑таки трудна, как опасна дорога жизни! Тьма – и ничего не видно
впереди.
И вот он один, среди старых и свежих могил. Зачем он пришел
сюда? И кто же ему поможет в жизни, кто благословит на дальний путь?
Стало на душе вдруг холодно и смутно. Он вздохнул и крепко
подумал: «Дедушка
Никита, благослови на жизнь!» И подумалось ответно из
могилы: «Плыви, сударик… Посматрива‑а‑ай!»
Бушевал падучий порог, весь в беляках и пене. Угрюм‑река
хлесталась о камни грудью. Угрюм‑река была грозна…
– Здравствуйте, Ниночка! Дорогая моя, хорошая Ниночка…
– Прохор, вы?! И борода? Сейчас же отправляйтесь
бриться.
Миловидная Домна Ивановна навстречу пухлую свою ручку
протянула:
– Здрасте, здрасте, гостенек наш дорогой… Ну, конечно,
«охи», «ахи» и первым делом – чай.
К чаю, как и в тот далекий зимний вечер, пожаловал после
бани и сам Яков Назарыч Куприянов.
– Ух ты, мать распречестная! Прохор!! – весело
закричал он женским – не по фигуре – голосом, крепко облапил Прохора и крепко
три раза поцеловал:
– Ну и дядя! Ну и лешева дубина вырос… Никак, больше
сажени ты?..
– Что вы, Яков Назарыч, – басил Прохор, стоя
фонарным столбом. – Какой же рост во мне?.. Карапузик. Все захохотали.
– Хе‑хе… В таком разе, и я, по‑твоему, щепка? – и
хозяин похлопал ладонями по своему гладкому тугому животу. – Ну, а как
отец, мать? Давно писали? А черкесец тот, как его? Ну, а деньжищ‑то много в
тайге нажил? Ого, отлично!.. Ба‑а‑льшой из тебя будет толк. Мать, угощай!
Прохор чувствовал себя великолепно, – чисто вымытый, в
свежем белье, новой венгерке со шнурами и козловых сапогах.
– Как вы удивительно похорошели, Ниночка, – сказал
он.
– А разве я была не хороша?
– Нет, я.., в сущности…, я хотел сказать…
– Ничего, ничего, сыпь!.. Бабы это любят, –
захехекал хозяин. – А ну‑ка коньячку!
Да, да, весь в дедушку. А батя твой непутевый, слабыня,
бабник. Так и скажи ему. Есть, есть слушок такой… Да‑да.
Прохор покраснел, по затылку прокатился холодок. Нина,
склонившись над чашкой, урывками посматривала на него, весело подмурлыкивала
что‑то, улыбалась. «Строгая и насмешливая», – подумал Прохор и сказал,
обращаясь к Якову Назарычу:
– Вот Нина Яковлевна писала, что вы собираетесь
путешествовать. Правда это?
– Ах, вот как! – притворно сдвинув брови,
закричала Нина – Мне, мне не доверять?!
– Правда, правда, поедем, – закашлялся сам.
– Сейчас же просите прощения! На колени!..
– Да будет тебе, Нинка, представляться‑то.
– Ничего, дочка, представляйся! Крути парню голову, хе‑хе‑хе!
– Папочка!
Нет, хорошо! Все, как и в тот вечер. Лампа с висюльками,
пузатый, купеческой породы, самовар, пироги, варенье. Те же рыжеватые, с
проседью, борода и кудри Якова Назарыча, даже пиджак чесучовый тот же. Все, как
в тот вечер, все хорошо.
Только в тот вечер не было еще у него в груди Анфисы. Почему
же она теперь вдруг выплыла непрошенной тенью, где‑то там, за Ниной, и так
упорно смотрит на него?
– Я шибко‑то не тороплюсь. Лишь бы нам на Нижегородскую
ярмарку попасть, – говорил на другой день Яков Назарыч Прохору.
Они шли по городу, в лавку. Жарко, солнечно. Яков Назарыч
обливался потом, был под зонтиком и обмахивался платком.
– Я товар давно отправил, еще по весне. С собой только
чернобурых захватим, да полярочка одна есть, как снег, что и за лиса! Ей‑богу,
право!
Лавка, в каменных новых рядах, большая в три раствора.
Хозяин лавку очень запустил, все по ярмаркам ездил да по селам, ведь у него во
многих селеньях лавки. А здесь надо бы произвести учет. Прохор предложил свои
услуги. Яков Назарыч рад. Уходили вдвоем с раннего утра и пропадали до вечера,
обед им приносила горничная в сопровождении Нины. Иногда Нина подолгу
оставалась в лавке, как‑то даже стала с Прохором перебирать ленты, но у них
дело не клеилось, путали сорта, цены, болтали. Яков Назарыч сметил и сказал,
подняв на лоб круглые очки:
– Иди‑ка ты, коза, с своей помощью домой. ‑Не помощь
это, а немощь.
– Папочка, – проговорила Нина и встряхнула шкуркой
соболя, – ты знаешь, что в древней Руси шкура называлась – скора?
– Сама‑то ты «скора».
– Нет, верно. Отсюда – скорняк. Я же читала. Или вот
перчатки, они назывались перстаты, от слова – перст.
Яков Назарыч все приглядывался к Прохору. Вот золотой
человек, неужто Нинка оплошает?
В лавке четыре велосипеда.
– Выбери‑ка себе самый лучший, – сказал Яков
Назарыч, – и владей! За труды, дескать.
Прохор подарком был очень растроган, поблагодарил и в тот же
вечер своротил себе нос, но дня через два Кой‑как привык держаться на колесах.
Приближалось время отъезда. Домна Ивановна вся в заботе:
надо же на дорогу наготовить припасов.
– Как жаль, Ниночка, что вы не велосипедистка, –
сказал Прохор прохладным вечером.
– С чего вы взяли? Только с вами ездить стыдно: вы
опять дьякона сшибете.
Однако они покатили за город. Ровная, убитая дорога несла их
легко. Широкий цветистый луг.
– Давайте собирать цветы, – сказала Нина и, нарвав
букет незабудок, протянула Прохору:
– Вот вам… Не забывайте.
В этот миг, там, далече, черкес подал Анфисе последнее
письмо.
– Ниночка! – воскликнул Прохор. – И как вам
не грех так думать? Вас забыть?
– Спасибо, Ибрагимушка, – прочла письмо Анфиса;
губы ее кривились. – Спасибо и Прохору твоему… Прохору Петровичу.
Прохор поцеловал букет и прижал его к сердцу.
– Вот если б… Только боюсь сказать, – проговорил
он, сдерживая улыбку.
– К чему говорить? Я же и так понимаю вас, –
засмеялась, загрозила пальчиком Нина. Прохор поймал ее руку.
– Нина… Ниночка!..
…И письмо из рук Анфисы упало. Широко раскрытые глаза ее
глядели в пол.
– Ты чего? – спросил черкес.
– Так, Ибрагимушка… Зачем же ты одного‑то его бросил?
– Прошка жениться хочет. Невеста выбирать поплыл.
– Невесту?.. – И ничего не сказала больше.
… – Нина! – начал Прохор, смущенно потупив глаза и
перебирая поля шляпы. – Ах, если бы вы только.., если бы…
– Ужасно ненавижу эти «ахи». Вы хотите сказать, что
любите меня? Да?
…"а на вашу притворную любовь я плюю». Прохор ли это
пишет? Анфиса дробно‑дробно затопала, как в плясе, ударила кулаками в стол и
замотала головой.
…У Прохора гудела радостью душа. Золото заката ослепляюще
растеклось в его глазах. Нина сидела рядом, на лугу, пахучая, как цветы после
дождя, и соблазнительно улыбалась. Прохор грубо схватил ее в охапку, опрокинул
на спину и поцеловал в губы.
– Негодный мальчишка! Как вы смели?! – Вся
взбешенная, она вскочила. – Нахал! – Выбежала с велосипедом на дорогу
и быстро поехала домой.
Ошеломленный, Прохор едва залез на своего «дукса». Он, чуть
не плача, ругал себя идиотом, подлецом, выписывал по дороге ужасные крендели,
пред самым городом двинул какую‑то старуху в зад и брякнулся с велосипеда.
|
