3
После беседы в саду Прохор целую неделю не разговаривал с
Ниной. Наконец его прорвало. Пили вечерний чай. Никого принимать не ведено.
Нина Яковлевна сразу почувствовала настроение Прохора и, подобрав нервы,
приготовилась к бою.
– Ты внесла, Нина, страшную дезорганизацию в мои планы.
Ты не понимаешь, что делаешь. Ты бросаешь на ветер деньги… Ты…
– Может быть, и меня хочешь объявить сумасшедшей и
запрятать в сумасшедший дом? – мужественно приняла она вызов.
– Надо бы, надо бы…
Нина, едва справляясь с собой, кротко проговорила:
– Все, что я делаю, – я делаю из любви к тебе,
если хочешь знать. Да‑да‑да! К несчастью, я продолжаю тебя любить.
– Если ты говоришь это искренно, так не сажай меня на
рогатину, как медведя! Может случиться так, что на твою любовь я отвечу
ненавистью.
Серебряный самовар пошумливал, брюзжал по‑стариковски.
Оскорбленная Нина в горестном раздумье сказала:
– Да, на любовь ответить ненавистью ты можешь. Ну что
ж.
– Мне противны твои паршивые либеральные затеи, –
перешел на крикливый тон
Прохор, – мне чужда твоя маленькая мораль, мешающая
моему большому делу. От тебя пахнет ладаном. И твои дела мне мерзки. Ты с ума
меня сведешь. Ты становишься злым демоном моим.
– Я – не Анфиса.
– Не поминай Анфису! Не поминай Анфису!! –
Вскочили волк и Прохор.
– Слушай, не горячись, сядь. Я все делаю, желая
хорошего не себе, а твоим же, пойми, твоим же рабочим и не из любви к ним,
конечно: рабочие мне – чужие, а ты мне – свой. Я не хочу, чтоб наши предприятия
потерпели крах. Я не желаю быть нищей… Ты пойми!
Прохор, руки назад, ходил, посвистывая в тон самовару. Нина
взволнованно встала, оперлась руками в стол, водила за Прохором глазами. Не
получая от мужа ответа, она тоже начала носить себя по комнате и нервно
пристукивать каблуками. Так ходили они, родные и далекие, любящие и ненавидящие
один другого, набираясь гневом и судорожно отыскивая предлог кончить все миром.
– Прохор, пойми… Ведь я трачу на постройку бараков не
твои, а свои деньги.
– Ха! – остановился Прохор.
– И надеюсь, если твоим рабочим будет в бараках жить
лучше, чем в землянках, они поставят это тебе в плюс и забастовка не
повторится.
– Ха‑ха, не говори глупостей! Ха!.. Это мне противно. Я
должен давать рабочим минимум, брать от них максимум, чтоб иметь возможность
кормить не пять, как теперь, а сто тысяч голодранцев.
– Ты кончил?
– Нет. А ты вся в оптическом обмане. У тебя ни малейших
перспектив на будущее. Кто ты? Народоволка ты, что ли, или другое вымершее
чудище? Тебе только недостает синих очков. Впрочем, ты берешь их напрокат то у
попа, то у Протасова.
– Кончил? Прекрасно… – И, вся в огне, Нина села. –
Я разучилась, Прохор, обижаться на тебя. Ты слишком захватал меня своими
жесткими руками. Все мое сердце и вся я – в мозолях.
– Я все переверну по‑старому, – задышав через
ноздри, уселся и Прохор у часов вполоборота к Нине. – Сбавлю голодранцам
плату, заставлю жрать падаль, а недовольных вышвырну вон вместе с твоим
Протасовым.
– Нет! Этого не будет, – пристукнула Нина в стол
рукой. – Слышишь?.. При первой же твоей попытке вернуть наше с тобой дело
опять к старому кошмару я поведу против тебя игру и, предупреждаю, игру
серьезную. Я пущу в дело весь свой капитал…
– Ха!
– Да, да… Игра будет не на жизнь, а на смерть… Игра
будет ва‑банк!.. Или я тебя побью, или ты уничтожишь мои планы. Может быть,
даже уничтожишь меня физически, как ты унич… – но Нина осеклась, приникла: в
глазах мужа стегнули две страшные молнии. Нина умерила голос:
– И вот предлагаю: или ты весь изменись, весь, весь, до
ногтей, или я вот тут, рядом, открою свое очень крупное дело…
– Во главе с Протасовым?
– Да, да… Во главе с Протасовым, Образцовым,
Парчевским, Груздевым…
Прохор вскочил, вновь зашагал по комнате, ероша волосы и
все.., крепче сдвигая вертикальную меж бровей складку.
Потом пробурчал что‑то в бороду и встал за плечами сидевшей
Нины. Он был озадачен ее угрозами и, чтоб не обострять с нею отношений,
старался смягчить свой голос:
– Эх ты, идеалистка! Отстала ты от жизни на целую сотню
лет. Эх ты, философ в кружевных панталончиках!
Прохор поцеловал Нине руку: «покойной ночи», ласково
потрепал ее волосы и по‑своему, как‑то надвое, улыбнулся.
– Сердишься? – робко, с приниженной улыбкой
спросила Нина.
– Нет, – Тогда пойдем ко мне. Сегодня ты –
мой, – и вся зарделась, увлекая за собой мужа.
– А вчера кто был «твой»? – с шутливостью погрозил
пальцем Прохор.
Они вошли в белую, под слоновую кость, спальню Нины.
– Я так вопрос не ставлю, – смущенно расхохоталась
она, выхватывая из прически шпильки. Густая волна тонких прекрасных волос пала
на полные, белые, как кипень, плечи. – Напротив, в моей фразе: «Сегодня ты
мой» – скрыто звучало: «А чей ты был вчера, я не знаю, но вчера ты не был мой».
Прохор тоже захохотал, но по‑холодному. И, чтоб прервать
этот смех и согреть душу Прохора, Нина кинулась ему на шею.
Шелест платья, шепот шелка торопливо вырос и упал к ногам.
Подушки взбиты высоко. Букет чайных роз щекотал обоняние, пьянил. Нина шептала:
– Через месяц будет ровно десять лет, как мы живем
здесь.
– Да‑да‑да. Юбилей! – воскликнул сладко было
задремавший Прохор – Ниночка, милая… Мы к этому дню переберемся в наш новый
дворец.., и.., сразу юбилей и новоселье.
– Мне хотелось бы, чтоб этот день прошел торжественно.
И знаешь почему?
– Ну, ну?
– Ты же сам говоришь: работа, работа, а потом – гульба.
Пусть эта гульба будет законно заслуженной и.., культурной.
– Да‑да… Я закачу такую иллюминацию, что ты
ахнешь!.. – сказал сквозь зубы Прохор. Нина не подметила в его голосе ни
ехидства, ни яду.
Но в ту же ночь сгорели два только что выстроенных Ниной
прекрасных барака. Пожарные, как назло, были крепко пьяны. А Филька Шкворень
три дня швырялся в кабаке деньгами.
Нина в отчаянии. Прохор, ловко пряча злорадство в тень
неспокойных глаз, как мог утешал ее: «Ну сгорели и сгорели… Эка штука.
Плевать…» Утешали и отец Александр и Протасов. Инженер же Парчевский, продолжая
лебезить перед Ниной, сообщил ей новость:
– Я только что от пристава. Он сказал, что в разных
местах тайги оперируют воровские шайки. В селе Красные Сосны убит богатый
мельник. На тракте, возле моста чрез Черную речку, ограблена почта. В посаде
Зобастом обнаружены два поджога. Я полагаю, что и наши бараки сожжены
разбойниками… О, это ужасно!
Все эти слухи, конечно, были сильно раздуты, но все‑таки в
них доля правды: Протасов получил письмо от Шапошникова из села Разбой. Письмо
передал ему сопровождавший обоз дед Никита, в избе которого Шапошников жил.
«Дорогой товарищ. Посылаю письмо с верным человеком. Сообщаю, что
бывший прокурор Стращалов, с которым вы собирались познакомиться, дней
двенадцать тому назад, ушел на охоту и исчез. Две версии: или он бежал (но
почему он тогда ни слова не сказал мне?), или попался в руки бандитов, вступил
с ними в перестрелку и был.., убит». И т.д.
Протасов отправил с дедом Никитой Шапошникову пятьсот рублей
на нужды колонии ссыльных.
Филька Шкворень болтал в кабаке:
– Я дружка своего нашел, Ваньку Ражего. Самый
каторжник, сволочь, живорез. В Киренске городе, вишь ты, пригнали из острога
каторжан баржу разгружать, сто человек. Они взяли сговорились да драку промеж
собой ночью завели. Солдаты трусу спраздновали. А варнаки под шум, под шухер –
тягаля. Двадцать два человека бежало, восьмеро убито… Теперича Ванька Ражий у
нас на прииске работает, в шахте сидит забойщиком. Только никто не знает,
который он есть.
Россказням Фильки никто не верил. Мало верили и приставу.
Однако пристав предпринимал меры сыска. Судебный следователь вел следствие о
поджоге бараков.
А Прохор Петрович на эти слухи и ухом не повел. Он с жаром
принялся за подготовку юбилейных торжеств. Прежде всего он разослал в Петербург
и Москву несколько пригласительных телеграмм. Парчевскому поручено составить
осведомительную статью для газеты «Новое время». Илья Сохатых направлен на реку
Большой Поток за невиданным осетром в двенадцать пудов весом. Мистер Кук с
главным бухгалтером Крещенским, напролет просиживая ночи, готовили
живописнейшие диаграммы, графики по всем отраслям работ. Образцов, Абросимов и
другие инженеры и техники устраивали на всех шести этажах башни «Гляди в оба»
показательную выставку, Федотыч чистил обе пушки толченым кирпичом.
Из уездного города выписано восемь поваров и десять
официантов. Штат лакеев из местных расторопных парней готовил Иннокентий
Филатыч при помощи Ивана, лакея мистера Кука. Вдобавок к своему доморощенному
оркестру выписывался оркестр бальный. Прохор приказал добыть полдюжины
каруселей. И они будут. Дьякон Ферапонт организовал хор в полсотню певцов.
Новый учитель Аполлинарий Хрестоматиев, человек не старый, дельный, но любитель
выпить, написал и положил на ноты торжественную кантату.
Прохор меж тем, взбадривая себя кокаином и выпивкой,
надрывался в изобретательских хлопотах. В разных местах воздвигались
триумфальные арки, устраивались электрические транспаранты, делались в тайге
искусственные снежные полянки (вместо снега – соль): там будут чумы с тунгусами
и запряженные в нарты олени.
Званых гостей со всех концов России – триста человек. В
Питере заказаны по телеграфу двадцать пять золотых жетонов для почетнейших лиц,
а для господина губернатора, обещавшего быть на торжестве, выписан из
московского антикварного магазина севрский чайный сервиз.
Анна Иннокентьевна от участия в помощи Нине отказалась. Она
шла к ней переговорить по поводу своего отказа, но, завидя идущего навстречу ей
Прохора, демонстративно свернула в проулок и посверкала из‑за угла на
проходившего злодея своего глазами разъяренной пантеры.
– Идиотка толстомясая, – понял ее маневр
Прохор. – Будто я виноват, что она какого‑то старого дурака на себе
женила.
Он до сих пор не знал, что отец его, Петр Данилыч, живет в
пяти верстах отсюда, в собственном доме. Нина не нашла еще случая сообщить об
этом грозному мужу.
|
