14
В два ясных дня согнало с берегов весь снег, и Угрюм‑река
синела под солнцем холодным блеском.
Путники все еще не могли изжить того острого ощущения, что,
словно ножом, полоснуло их при спуске через порог.
– Жжжи! – и нету, – улыбался Ибрагим. Все еще
в ушах мерещился рев диких волн, и неостывшие души путников были под обаяньем
чуда.
– Напролом пойдешь – всегда цел будешь. Забоишься –
пропал твоя… – поучал черкес.
Солнце и торопливая быстрина реки делали свое дело. Вера в
успех была очевидна. Что ж, еще каких‑нибудь недели три и – город Крайск. Черт
возьми, как все‑таки хорошо, как радостно жить на свете!
– Хватит ли нам припасов, Ибрагим? Пороху, дроби совсем
пустяки.
– Хватит…
Тихим вечером закат был красный с желтыми закрайками.
– Ветер будет, – сказал Ибрагим. – Примечай.
Действительно, с полуночи разыгрался ветер. Пришлось причалить шитик крепко‑накрепко:
волны с плеском ударяли в его борта, и тайга по берегам шумела.
Продрогшие путники пробудились рано. На песчаных отмелях
крутил песок, словно зимней порой вьюга, и вся река – в свирепых беляках.
– Встречный!.. Вот это – дрянь, – сказал Прохор.
– Проплывем плесо, может повернет река. Небо было
безоблачно. Угрюм‑река мощна. Шитик взял на самую середину. Ветер бил прямо в
нос. Течение под ветром как будто остановилось, путники еле подавались вниз.
После сильной часовой работы Прохор взглянул назад: сизый
дым от костра совсем близко. Черкес сошел с кормы и тоже сел в греби. Шитик
пошел ходчее. Но вот миновали шиверу с торчавшими камнями, и дальше началось
тихое плесо. Шитик почти остановился. Ветер, бушуя, рвал с налету. Мачта
дрожала, хлестал и трепался на ней красно‑белый флаг. Было нестерпимо холодно,
ветер с шумом врывался в рукава и хозяйничал под одеждой, охлаждая тело.
По прибрежным кустам путники заметили, что шитик гонит
встреч течения.
– Взад идем. Налегай, Прошка! – Но не хватало сил,
шитик настойчиво влекло обратно.
– Попробуем бечевой.
В лямку впрягся Ибрагим, и, падая на ветер, побуровил шитик.
Прохор пытался разжечь сделанный в носу очаг, чтобы согреть
онемевшие руки, но тщетно: ветер задувал огонь.
С приплеска несло песок, больно стегало в лицо, ослепляя
воспаленные глаза.
Защурившись и низко опустив голову, Ибрагим напряг всю силу,
дышал, как конь, но шитик подавался туго.
– Ну‑ка ты, Прошка!.. Устал. – Он бросил лямку и,
шатаясь от изнеможения, пошел к шитику. Его одежду полосовал ветер, и концы
белого башлыка, как две седые косы, стлались по воздуху горизонтально.
До самого вечера без толку бились на одном и том же месте.
На другой день то же: солнце, ураганный ветер, беляки. И тайга шумела угрожающе.
В путь не выходили: напрасный труд.
На третий день то же.
Вместе с остатками сухарей, крупы и пороха уверенность в
успехе пропадала, наяву стал сниться нехороший сон…
В пятом дне пробовали вывести шитик на середину. Трещали
крепкие весла, скорготали, как нежить, холодные уключины. За шесты взялись, со
всех сил упирались в дно, шесты гнулись в дугу, но вода была густа, как тесто,
и упруга. У черкеса с треском обломился шест, и он плашмя упал в ледяную воду.
Этим кончилась попытка. Снова костер на берегу, злоба в сердце и пробудившееся
тайное отчаяние.
Подбадривали друг друга:
– Ничего… Вот кончится ветер, полетим стрелой.
– Нычего. Нэ робей!..
Но глаза откровенней языка. Прохор спрашивал черкеса глазами
и получал немой ответ: «Плохо, Прошка!»
Мучительная неделя кончилась. И, как садиться солнцу, –
ветер стих.
И, радость за радостью, – сон на веселое пошел: вдруг
увидали оба: стоит у воды, возле залома, в меховой парке тунгус.
– Бойе, милый, здравствуй! – чуть не плача от
радости, вскричал Прохор.
– Здраста, твоя‑моя…
Тунгус пожилой, безусый, сзади болталась черная косичка,
глаза удивленно‑испуганно щурились на подошедших.
– Ты реку хорошо знаешь?
– Знай… Наскрозь знай… Да‑алеко!.. Конец знай…
– Когда мы выплывем? – спросил Прохор и, затаив
дыханье, ждал.
– Не выплывешь. Вот маленько, и все заморозится…
Кирепко.
– Как же нам быть? – робкий задал Прохор вопрос.
– Вылазь… Перезимуешь. Пойдем тайгам… Эге…
– Мы плыть хотим! – крикнул Прохор.
– Сдохнешь, – спокойно сказал тунгус и стал
усиленно раскуривать трубку.
– Ведь недалеко?
– Да‑а‑леко. Мороз ужо, синильга. Пурга… Эге… Самый
смерть.
– Проводи нас до Крайска. Сколько хочешь, дам.
– Нет… Моя не хочет… Мало‑мало дожидай весна, тогда
можно… Вода большой живет, бистерь… Пять дней допрет. Крайск – на другой реке
стоит.
– Бойе, голубчик, ну, милый, – нежно заговорил
Прохор, взял тунгуса за рукав, ласково, по‑детски смотрит в его узкие,
прищуренные глаза. – Бойе, мать у меня там на родине… Отец… Мать умрет,
подумает, что пропал я. Ради бога, бойе, проводи нас.
– Нет, моя не хочет.
– Зарр‑эжу! – вдруг гаркнул черкес и, схватив
тунгуса за шиворот, взмахнул кинжалом.
Тунгус сразу на землю и, обороняясь, заслонился вскинутой
рукой.
– Иди!
– Куда тащишь?
– Иди!
За ужином ничего не говорили, на душе у двоих был праздник,
у третьего зачинался страшный сон. Тунгус не притронулся к пище.
– Нэ скучай, Прошка, – тихо ворчал Ибрагим,
подталкивая юношу в бок. – Доведет… Реку знает. Приказать будэм.
Тунгус свирепо на них посматривал, озирался на утонувшую во
мраке тайгу, посвистывал призывным посвистом и что‑то зло бубнил. Прохор
пробовал заговорить с ним, но тот тряс головой:
– Моя не понимает, – и упорно молчал. Черкес
уложил тунгуса спать, он крепко скрутил назад его руки веревками и привязал к
стоявшему у самого костра дереву:
– Попробуй убеги теперича. – И вновь погрозил
кинжалом:
– Эва!.. Цх!..
Темно‑бронзовое лицо тунгуса плаксиво морщилось, он
пофыркивал носом и говорил сердито, отрывисто:
– Пошто злой?.. Кудо злой… Пошто мучишь! Эге…
– Эва! – грозил черкес кинжалом.
– Доплывем, бойе, до Крайска, всего тебе дам: чаю,
сахару, пороху…
– Дурак! – крикнул тунгус и весь ощетинился, как
рысь. – Дурак! Как моя назад попадиль будет?! Баба здесь, олени здесь, все
здесь… Пожальста, отпускай, пошто крепко путал? Тьфу!
Он рвался, грыз зубами веревки и, в бессильной злобе, горько
завыл на всю тайгу.
– А это видышь? – сказал Ибрагим плутоватым
голосом и, прищелкивая языком, стал наливать спирт в синий пузатенький
стаканчик.
Тунгус вдруг смолк, глаза заблестели, и – словно сбросил
маску – заплаканное лицо его во всю ширь заулыбалось:
– Эге! Винка! Винка! Дай скорей! Дай твоя‑моя… Само
слядко. – Он весь, как горький пьяница, дрожал, пуская слюни.
– А поведешь нас?
– Поведешь! Как не поведешь. Твоя‑моя… Само слядко.
Давай еще скорей!..
Как не поведет, конечно, поведет… Вот только утром он сходит
в свое стойбище, захватит с собой припас, захватит ружье, велит бабе одной
кочевать, велит ей белку, сохатого бить… Поди, он тоже человек, он понимает…
Как это можно людей бросить наобум: тайга, борони бог! Неминучая смерть придет:
никуда отсюда не выйдешь, смерть. А в Крайске ему все знакомо: купцы знакомы,
чиновник знаком, еще самый главный начальник знаком, Степка Иваныч.., у него
пуговицы ясны, усищи во какие, сбоку ножик во, до самой до земли!.. Очень
хорошо знаком ему Степка Иваныч, главный, имал, хватал, пьяного за ноги в
тюрьму волок, по мордам бил:
– Пилицейской…
Ибрагим улыбался. Прохор хмурил лоб и, разглядывая
болтливого тунгуса, был неспокоен. Ибрагим угощал тунгуса спиртом, сам пил;
угощал его чаем, кашей, сам ел. Подвыпивший тунгус сюсюкал, хохотал: он очень
богат, все это место – его, и еще двадцать дней иди во все стороны, – все
его… Оленей у него больше, чем в горсти песчинок… Он князь, он в тайге – самый
большущий человек…
Но все‑таки на ночь еще крепче прикрутили его к дереву и
завалились на берегу спать у пылавшего костра.
– Ну, теперь нам не страшно, Ибрагим. Трое… Тунгус
знает реку. Да ежели и зазимуем где, ему известно тут все. Ибрагим, дорогой
мой, милый!..
– Ничего, кунак, ничего. Теперича хорошо.
– Матушка… Эх, матушка!.. Как она обрадуется. Вот‑то
заживем, Ибрагим!..
– Заживем, джигит…
– Окрепну годами – буду богатый, знатный… Буду честно
жить.
– Знаю, богатый будышь, знатный будышь… Честный –
трудно, Прошка.
– Буду!.. А приедем в Крайск, пирожных купим… Сто штук,
Ибрагим!.. Очень я люблю пирожные…
– Шашлык будым делать… Чурэк печь. Пилав любым. Чеснок
класть будым, кышмышь.
Сон черкеса крепкий, непробудный. Прохор слышал во сне
звуки: пели, спорили, бранились и вновь пели стройно безликие, звали куда‑то
Прохора, и сладко‑сладко было слушать ему девьи голоса.
– Шайтан!
Прохор вскочил и осмотрелся. День. Костер горит вовсю.
– Убежал, шайтан! – зубы Ибрагима скрипели, рука
яростно хваталась за кинжал.
Прохор взглянул на крепкие болтавшиеся на дереве веревки и
вдруг невыносимую ощутил в сердце боль. Он больше ничего перед собой не видел.
«Он еще не знал, что зимний нешуточный мороз сковал в ночь реку, и шитик –
единственная надежда путников – вмерз в толщу льда.
Прохор встал с земли и молча, нога за ногу, поплелся на
утлый свой корабль. Он не почувствовал, как его, разогретого палящим теплом
костра, вдруг охватил мороз. Юноша, словно лунатик или умирающая кошка,
бессознательно залез под крышу, в самый угол шитика, уткнулся головой в мешок,
где леденели жалкие остатки сухарей, и горько, взахлеб, заплакал.
|
