20
Первая узнала об этом потрясучая Клюка.
– Иду я, светик мой, мимо ее дома, царство ей небесное,
глядь – что за оказия такая: в небе Христово солнышко стоит, а в открытом
оконце у Анфисы свет, незагашенная лампа полыхает. Окроме этого оконца, все
ставни заперты. Я кой‑как, кой‑как перелезла в сад, кричу; «Анфиса, Анфиса!» Ни
вздыху, ни послушания. И поди мне в ум, уже не гремучей ли стрелой из тучи
грянуло. Кой‑как, кой‑как вскарабкалась я на фунтамен, да в окошко‑то возьми и
загляни. Господи ты, боже мой! И лежит моя красавица на полу, белы рученьки
раскинуты поврозь, ясны глазыньки закрытые, бровушки соболиные этак по‑отчаянному
сдвинулись… Вот тебе Христос!.. А во лбу‑то дырка не великонька и кровь через
висок да на пол… Вот ей‑боженьки, не вру, истинная правда все, ей‑богу вот! А
громучей стрелы не видать нигде, только стульчик опрокинутый и бархатное
сиденьице вывалилось, на особицу лежит. Я, грешница, как всплеснула рученьками
да так на землю и кувырнулась… Убил мою горемыку праведный господь, громучей
стрелой убил и душу вынул. Вот, господин урядник, весь и сказ мой, вот…
Урядник проворно умылся, выпил наскоро чайку и – к приставу.
– Вашескородие!.. Имею честь доложить: мадам Козырева
сегодняшней ночью убита при посредстве грозы в висок.
По селу Медведеву, от двора к двору шлялась‑шмыгала
потрясучая Клюка. Проскрипит под окном:
– Хрещеные! Анфису громом убило, – и, спотыкаясь,
дальше.
А мальчишки, не расслышав, кричали;
– Анфису Громов убил!.. Анфису убили… Аида! – и
неслись к Анфисиному дому.
Туда же спешил и пристав с местными властями. Церковный
сторож благовесил к обедне. Отец Ипат, торопясь догнать начальство, крикнул на
колокольню:
– Эй, Кузьмич, слезавай! Обедню – ша! К господу! –
и помахал рукой.
Сначала осмотрели открытое окно со стороны сада.
– Какая же это гроза?.. Это, наверно, из ружья гроза… –
зло покашливая и пожимая плечами, говорил сутулый чахоточный учитель,
Пантелеймон Рощин, приглашенный в понятые.
– Да, да. Факт… Скорей всего… – плохо соображая,
согласился пристав, давно небритое лицо его бледно, он, ежась, горбился,
навачечная грудь нескладно топорщилась, болел живот, Кузнец отпер отмычкой
двери. Безжизненная темная тишина в дому. Открыли ставни. Стало светло и
солнечно. Зевак и мальчишек отогнали прочь.
Увидав труп Анфисы, пристав попятился, прикрыл глаза
вскинутой ладонью – на солнце бриллиантик в перстне засиял, – затем присел
к столу, махнул десятскому:
– Мне бы воды… Холодной.
Анфиса лежала в лучшем своем наряде: голубой из шелку
русский сарафан, кисейная рубашка, на плечи накинут парчовый душегрей, на
голове кокошник в бисере, во лбу, ближе к левому виску, рана и темной струйкой
запекшаяся кровь.
Отец Ипат творил пред образом усердную молитву и все
озирался на усопшую. Лицо его одрябло, потекло вниз, как сдобное тесто.
– Помяни, господи, рабу твою Анфису, в оный покой
отошедшую. Господи! Ежели не ты запечатал уста ее, укажи убийцу, яко благ еси и
мудр…
Следователя не было – он уехал на охоту в дальнюю
заимку, – за ним поскакал нарочный.
– Прошу, согласно инструкции, ничего не шевелить до
следователя, – официально сказал пришедший в себя пристав.
Чиновные крестьяне тоже крестились вслед за батюшкой,
вздыхали, жалеючи покашивались на покойницу. За ночь в открытое окно налило дождя,
по полу во все стороны дождевые ручейки прошли. Зоркие, ныряющие во все места
глаза учителя задержались на скомканной в пробку, обгорелой бумаге. Он сказал
приставу:
– Без сомнения, это из ружья пыж. Пристав, посапывая,
несколько согнулся над пробкой, проговорил:
– Факт… Пыж… – и голос его, как картон, – не
жесткий и не дряблый: хрупкий.
Пристав полицейского дознания не производил: завтра должен
приехать следователь. Значит, можно по домам.
Чиновные крестьяне опять покрестились в передний угол,
вздохнули и пошли.
– До свиданьица, Анфиса Петровна… Теперича полеживай
спокойно. Отстрадалась.
Ах, ах, ах!.. И кто же это мог убить?
Ставни закрыли, дверь заперли, припечатали казенной печатью.
Шипящий, с пламенем, сургуч капнул приставу на руку. Пристав боли не ощутил и
капли той даже не заметил. К дому убитой десятский нарядил караул из двух
крестьян.
Пристав возвращался к себе один. Он пошатывался, спотыкался
на ровном месте, ноги шли сами по себе, не замечая дороги. Часто вынимая
платок, встряхивал его, прикладывал к глазам, крякал. Дома сказал жене:
– Анфиса Петровна умерла насильственной смертью. Дай
мне вот это.., как его.., только сухое… – и, скомкав мокрый платок, с отчаянием
бросил его на пол.
После крупного, во время грозы, разговора с сыном Петр Данилыч
от неприятности напился вдрызг. Он не пил больше недели, и вот вино сразу
сбороло его, – упал на пол и заснул. Илья Сохатых подложил под его голову
подушку, а возле головы поставил на всякий случай таз.
Петр Данилыч до сих пор еще почивает в неведенье. Спит и
Прохор.
Ибрагим тоже почему‑то не в меру заспался сегодня. Его
разбудил урядник.
– Ты арестован, – сказал он Ибрагиму и увел его.
Илья Сохатых разбудил Прохора. Когда Прохор пришел в чувство, Илья вынул
шелковый розовый платочек, помигал, состроил скорбную гримасу и отер глаза.
– Анфиса Петровна приказала долго жить.
– Ну?! – резко привстал под одеялом Прохор. –
Обалдел ты?!
– Извольте убедиться лично, – еще сильнее заморгал
Илья и вновь отерся розовым платочком.
Прохор вытаращил глаза и, сбросив одеяло, быстро свесил
ноги.
– Ежели врешь, я тебе, сукину сыну, все зубы выну… Где
отец?
– Спят‑с…
– Убита или ранена?
– Наповал злодей убил‑с…
– Кто?
– Аллаху одному известно‑с… Ах, если б вы знали, до
чего.., до чего.., до чего я…
– Буди отца… Где Ибрагим?
– Арестован…
– Буди отца! – с каким‑то слезливым придыханьем
прокричал Прохор. Руки его тряслись. Он принял валерьянки, поморщился, накапал
еще, выпил, накапал еще, выпил, упал на кровать, забился головою под подушку и
по‑звериному тяжко застонал.
– Петр Данилыч!.. Петр Данилыч, да вставайте же… –
тормошил Илья хозяина. Тот взмыкивал, хрипел, плевался. – Да очнитесь бога
ради!.. Великое несчастье у нас.. Анфиса Петровна умерла.
– Что, что? Где пожар?! – оторвал хозяин от
подушки отуманенную водкой голову свою.
– Пожара, будьте столь любезны, нет, а убили Анфису
Петровну. Из ружья.., в их доме…
– Убили? Анфи…
Хозяин перекосил рот, вздрогнул, какая‑то сила подбросила
его. Правый глаз закрылся, левый был вытаращен, бессмыслен, страшен, мертв.
– Хозяин! Петр Данилыч!.. – закричал Илья и
выбежал из комнаты.
Перекладывали хозяина с пола на пуховую кровать кухарка,
Прохор и Илья. У Петра Данилыча не открывался правый глаз, отнялась правая рука
с ногой, и речь его походила на мычание.
Илья заперся в своей комнате, на коленях усерднейше молился.
– Упокой, господи, рабу божию Анфису… Со святыми
упокой!.. – Сердце же его радовалось: хозяин обязательно должен
умереть, – значит, Марья Кирилловна, Маша овдовеет. – Дивны дела
твои, господи! – бил в грудь веснушчатым кулачком своим Илья, стукался
обкудрявленным лбом в землю. – Благодарю тебя, господи, за великие милости
твои ко мне… Вечная память, вечная память…
|
