Мой первый дебют
Между
корью и сценой существует огромное сходство: тем и другим хоть раз в жизни
нужно переболеть.
Но между
корью и сценой существует и огромная разница: в то время как корью переболеешь
только раз в жизни – и конец, заболевание сценой делается хроническим,
неизлечимым.
Более
счастливые люди отделываются редкими припадками вроде перемежающейся лихорадки,
выступая три-четыре раза в год на клубных сценах в любительских спектаклях; все
же неудачники – люди с более хрупкими организмами – заболевают прочно и
навсегда.
Три
симптома этой тяжелой болезни: 1) исчезновение растительности на лице, 2)
маниакальное стремление к сманиванию чужих жен и 3) бредовая склонность к
взятию у окружающих денег без отдачи.
* * *
Гулял я
всю свою жизнь без забот и огорчений по прекрасному белому свету, резвился, как
птичка, и вдруг однажды будто злокачественным ветром меня прохватило.
Встречаю
в ресторане одну знакомую даму – очень недурную драматическую артистку.
– Что
это, – спрашиваю, – у вас такое лицо расстроенное?
– Ах,
не поверите! – уныло вздохнула она. – Никак второго любовника не могу
найти…
«Мессалина!»
– подумал я с отвращением. Вслух резко спросил:
– А
разве вам одного мало?
– Конечно,
мало. Как же можно одним любовником обойтись? Послушайте… может, вы на
послезавтра согласитесь взять роль второго любовника?
– Мое
сердце занято! – угрюмо пробормотал я.
– При
чем тут ваше сердце?
– При
том, что я не могу разбрасываться, как многие другие, для которых
нравственность…
Она
упала локтями и головой на стол и заколыхалась от душившего ее смеха.
– Сударыня!
Если вы способны смеяться над моим первым благоуханным чувством… над девушкой,
которой вы даже, не знаете, то… то…
– Да
позвольте, – сказала она, утирая выступившие слезы. – Вы когда-нибудь
играли на сцене?
Не кто
иной, как черт, дернул меня развязно сказать:
– Ого!
Сколько раз! Я могу повторять, как и Савина: «Сцена – моя жизнь».
– Ну?..
Так вы знаете, что такое на театральном жаргоне «любовник»?
– Еще
бы! Это такие… которые… Одним словом, любовники. Я ведь давеча думал, что вы о
вашей личной жизни говорите…
Она
встала с видом разгневанной королевы:
– Вы
нахал! Неужели вы думаете, что я могу в личной жизни иметь двух любовников?!.
Это
неопределенное возмущение я понял впоследствии, когда простак сообщил мне, что
у нее на этом амплуа было и четыре человека.
– В
наказание за то, что вы так плохо обо мне подумали, извольте выручить нас, пока
не приехал Румянцев, – вы сыграете Вязигина в «После крушения» и
Крутобедрова в «Ласточкином гнезде». Вы играли Вязигина?
Ее
пренебрежительный тон так задел меня, что я бодро отвечал:
– Сколько
раз!
– Ну
и очень мило. Нынче вечером я пришлю роль. Репетиция завтра в одиннадцать.
Очевидно,
в моей душе преобладает женское начало: сначала сделаю, а потом только подумаю:
что я наделал!
* * *
Роль
была небольшая, но привела меня в полное уныние.
Когда
читаешь всю пьесу, то все обстоит благополучно: знаешь, кто тебе говорит,
почему говорит и что говорит.
А в роли
эти необходимые элементы отсутствовали. Никакой дьявол не может понять такого,
например, разговора:
Явление 6
Ард. В экипажах и пешком. А княжна
Мэри.
Ард. Этого несчастья.
Спасибо,
я вам очень обязан.
Ард. Его нужно пить.
Это вы
так о ней выражаетесь…
Ард. Капризам.
В таком
случае я способен переступить все границы.
Гриб. Две чечетки. Надо быть во
фраке.
Кто эти
«Ард.» и «Гриб.»? Родственники мои, враги, старые камердинеры или светские
молодые люди?..
Я швырнул
роль на стол и, хотя было уже поздно, побежал к одному своему другу, который
отличался тем, что все знал. Это был человек, у которого слово «нет»
отсутствовало в лексиконе.
– Ты
знаешь, что нужно, чтобы играть на сцене?
– Знаю.
– Что
же? Скажи, голубчик!
– Только
нахальство! Если ты вооружишься невероятной, нечеловеческой наглостью, то все
сойдет с рук. Даже, пожалуй, похлопают.
– По
ком? – боязливо спросил я.
– До
тебя не достанут. Ладошами похлопают. Но только помни: нахальство, нахальство и
еще раз оно же.
Ушел я
успокоенный.
На
репетиции я заметил, что героем дня был суфлер. К нему все относились с тихим
обожанием. Простак даже шепнул мне:
– Ах,
как подает! Чудо!
Я
удивленно посмотрел на суфлера: он ничего никому не подавал, просто читал по
тетради. Однако мне не хотелось уронить себя:
– Это
что за подача! Вот мне в Рязани подавали – так с ума сойти можно.
Я совсем
не знал роли, но с некоторым облегчением заметил, что вся труппа в этом
отношении шла со мной нога в ногу.
Актер,
игравший старого графа, прислушался к словам суфлера и после монолога о том,
что его сын проиграл десять тысяч, вдруг кокетливо добавил:
– Ах,
я ни за что не выйду замуж!
– Это
не ваши слова, – сонно заметил суфлер. – Дочка, вы говорите: «Ах, я
ни за что не выйду замуж».
Дочка рабски
повторила это тяжелое решение. В путанице и неразберихе я был не особенно
заметен, как незаметен обломок спички в куче старых окурков.
* * *
– Побольше
нахальства! – сказал я сам себе, когда парикмахер спросил, какой мне нужен
парик.
– Видите
ли… Я вам сейчас объясню… Представьте себе человека избалованного,
легкомысленного, но у которого случаются минуты задумчивости и недовольства
собой, минуты, когда человек будто поднимается и парит сам над собой, уносясь в
те небесные глубины…
– Понимаю-с, –
сказал парикмахер, тряхнув волосами, – блондинистый городской паричок.
– А?
Во-во! Только чтоб он на глаза не съехал.
– Помилуйте!
А лак на что? Да и вошьем.
– Побольше
нахальства! – сказал я сам себе, усаживаясь в вечер спектакля перед
зеркалом гримироваться.
Увы!..
Нахальства было много, а красок еще больше. И куда, на какое место какая краска
– я совершенно не постигал.
Вздохнул,
мужественно нарисовал себе огромные брови, нарумянил щеки – задумался.
Вся
гримировальная задача для новичка состоит только в том, чтобы сделаться на себя
непохожим.
«Эх!
Приклеить бы седую бороду – вот бы ловко! Пойди-ка тогда, узнай. Но раз по
смыслу роли нельзя бороды – ограничимся усами».
Усы
очень мило выделялись на багровом фоне щек.
* * *
В первом
акте я должен выбежать из боковых дверей в белом теннисном костюме. Перед
выходом мне сунули в руку какую-то плетеную штуку вроде выбивалки для ковров,
но я решил, что эта подробность только стеснит мои первые шаги, и бросил
плетенку за кулисами.
– А
вот и я! – весело вскричал я, выскочив на чтото ослепительно яркое, с
огромной зияющей дырой впереди.
– А,
здравствуйте, – пропищала инженю. – Слушайте, тут пчела летает, я
бою-юсь. Дайте вашу ракетку – я ее убью!..
Я
добросовестно, как это делалось на репетициях, протянул ей пустую руку.
Она,
видимо, растерялась.
– Позвольте…
А где же ракетка?
– Какая
ракетка? (Побольше наглости! Как можно больше нахальства!) Ракетка? А я,
знаете, нынче именинник, так я ее зажег. Здорово взлетела. Ну, как поживаете?
– Сошло! –
пробормотал я, после краткого диалога вылетая за кулисы. – До седьмого
явления можно и закурить.
* * *
– Вам
выходить! – прошипел помощник режиссера.
– Знаю,
не учите, – солидно возразил я, поглаживая рукой непривычные усы.
И вдруг…
сердце мое похолодело: один плохо приклеенный ус так и остался между моими
пальцами.
– Вам
выходить!!!
Я быстро
сорвал другой ус, зажал его в кулак и выскочил на сцену.
Первые
мои слова должны быть такие:
– Граф
отказал, мамаша.
Я решил
видоизменить эту фразу:
– А
я, мамаша, уже успел побриться. Идет? Не правда ли, моложе стал?
Усы в
кулаке стесняли меня. Я положил их на стол и сказал:
– Это
вам на память. Вделайте в медальон. Пусть это утешит вас в том, что граф
отказал.
– Он
осмелился?! – охнула мать моя, смахнув незаметно мой подарок на
пол. – Где же совесть после этого?
Сошла и
эта сцена. Я в душе поблагодарил своего всезнающего друга.
* * *
В
третьем акте мои первые слова были:
– Он
сейчас идет сюда.
После
этого должен был войти старый граф, но в стройном театральном механизме что-то
испортилось. Граф не шел.
Как я
после узнал, он в этот момент был занят тем, что жена била его в уборной
зонтиком за какую-то обнаруженную интрижку с театральной портнихой.
– Он
сейчас придет, мамаша, не волнуйтесь, – сказал я, покойно усаживаясь в
кресло.
Мы
подождали. На сцене секунды кажутся десятками минут.
– Он,
уверяю вас, придет сейчас! – заорал я во все горло, желая дать знать за
кулисы о беспорядке. Граф не шел.
– Что
это, мамаша, вы взволнованы? – спросил я заботливо. – Я вам принесу
сейчас воды.
Вылетел
за кулисы и зашипел:
– Где
граф, черт его дери?!!
– Ради
Бога, – подскочил помощник, – протяните еще минутку: он приклеивает
оторванную бороду.
Я пожал
плечами и вернулся.
– Нет
воды, – грубо сказал я. – Ну и водопроводец наш!
Мы еще
посидели…
– Мамаша! –
нерешительно сказал я. – Есть ли у вас присутствие духа? Я вам хочу
сообщить нечто ужасное…
Она
удивленно и растерянно поглядела на меня.
– Дело
в том, что когда я вышел за водой, то мимоходом узнал ужасную новость, мамаша.
Автомобиль графа по дороге наскочил на трамвай, и графа принесли в переднюю с
проломленной головой и переломанными ногами… Кончается!
Я уже
махнул рукой на появление графа и только решил как-нибудь протянуть до тех пор,
пока кто-нибудь догадается спустить занавес.
Мы
помолчали.
– Да… –
неопределенно, протянул я. – Жизнь не ждет. Вообще, эти трамваи… Вот я вам
сейчас расскажу историю, как у меня в трамвае вытянули часы. История длинная…
так минут на десять, на пятнадцать, но ничего. Надо вам сказать, мамаша, что
есть у меня один приятель – Васька. Живет он на Рождественской. С сестрой.
Сестра у него красавица, пышная такая – еще за нее сватался Григорьев, тот
самый, который…
– Вы
меня звали, Анна Никаноровна? – вдруг вошел изуродованный мною граф, с
достоинством останавливаясь в дверях.
– А,
граф, – вскочил я. – Ну, как ваше здоровье? Как голова?
– Вы
меня звали, Анна Никаноровна? – строго повторил граф, игнорируя меня.
– Я
рад, что вы дешево отделались, – с удовольствием заметил я.
Он
поглядел на меня, как на сумасшедшего, заморгал и вдруг сказал:
– Простите,
Анна Никаноровна, но я должен сказать вашему сыну два слова.
Он
вытащил меня за кулисы и сказал:
– Вы
что?!. Идиот или помешанный? Почему вы говорите слова, которых нет в пьесе?
– Потому
что надо выходить вовремя. Я вас чуть не похоронил, а вы лезете. Хоть бы голову
догадались тряпкой завязать.
– Выходите! –
прорычал режиссер.
* * *
Могу с
гордостью сказать, что в этот дебютный день я покорил всех своей находчивостью.
В
четвертом акте, где героиня на моих глазах стреляется, она сунула руку в ящик
стола и… не нашла револьвера.
Она
опустила голову на руки, и когда я подошел к ней утешить ее, она прошептала:
– Нет
револьвера: что делать?
– Умрите
от разрыва сердца. Я вам сейчас что-то сообщу.
Я отошел
от нее, схватился за голову и простонал:
– Лидия!
Будьте мужественны! Я колебался, но теперь решил сказать все. Знайте же, что
ваша мать зарезала вашу сестренку и отравилась сама.
– Ах! –
вскрикнула Лидия и, мертвая, шлепнулась на пол.
* * *
Нас
вызывали.
Я же
того мнения, что если мы и заслужили вызова, то не перед занавесом, а в камере
судьи – за издевательство над беззащитной публикой.
|