Семь часов вечера
Иногда
мы, большие, взрослые люди, бородатые, усатые, суровые, с печатью важности на
лице, вдруг ни с того, ни с сего становимся жалкими, беспомощными, готовыми
расплакаться от того, что мама уехала в гости, а нянька ушла со двора, оставив
нас в одиночестве в большой полутемной комнате.
Жалко
нам себя, тоскливо до слез, и кажется нам, что мы одиноки и заброшены в этом
странно молчащем мире, ограниченном четырьмя сумрачными стенами.
Почему-то
это бывает в сумерки праздничного дня, когда все домашние разбредаются в гости
или на прогулку, а вы остались один и долго сидите так, без всякого дела.
Забившись в темный угол комнаты и остановив пристальный взгляд на двух
светло-серых четырехугольниках окон, сидите вы с застывшими, как холодная лава,
мыслями – тихий, покорный и бесконечно одинокий.
Заметьте:
в это время непременно где-то этажом выше робкие женские руки трогают клавиши
рояля, и вы вливаете свою застывшую грусть в эти неуверенные звуки, и эти
неуверенные звуки крепко сплетаются с вашей грустью. Мелодия почти не слышна.
До вас доносится только отчетливый аккомпанемент, и от этого одиночество еще
больше. Оно, впрочем, от всего больше – и от того, что улица за серыми окнами
дремлет, молчаливая, и от того, что улица вдруг оглашается недоступной вашему
сердцу речью двух неведомых вам пешеходов, отчетливо стучащих четырьмя ногами и
двумя палками по заснувшим тротуарным плитам:
«–…А что
же Спирька на это сказал?
– Вот
еще, стану я считаться с мнением Спирьки, этого дурака, который…»
И снова
вы застываете, одинокий, так и не узнав, что сказал Спирька и почему с мнением
Спирьки не следует считаться? И никогда вы ничего больше не узнаете о Спирьке…
Кто он? Чиновник, клубный шулер или просто веснушчатый, краснорукий гимназист
выпускного класса?
Никому
до вас нет дела. Интересы пешеходов поглощены Спирькой, все домашние ушли, а
любимая женщина, наверное, забыла и думать о вас.
Сидите
вы, согнувшись калачиком в углу дивана, сбоку или сверху у квартирантов робкие
руки отбивают мерный, хватающий за сердце своей определенностью такт, а где-то
внизу проходит еще одна пара и оставляет в ваших мыслях она расплывающийся
след, как от брошенного в мертвую воду камня:
«– Нет,
этого никогда не будет, Анисим Иваныч…
– Почему
же не будет, Катенька? Очень даже обидно это от вас слышать…
– Если
бы я еще не знала, что вас…» И прошли.
Роман,
драма, фарс проплыл мимо вас, а вы в стороне, вы никому не нужны, о вас все
забыли… Жизнь идет стороной; вы почти как в могиле.
Конечно,
можно встать, встряхнуться, надеть пальто, пойти к приятелю, вытащить его и
побродить по улицам, оставляя, в свою очередь, в чужих открытых окнах обрывки
волнующих вас слов:
«– Ты
слишком мрачно глядишь на вещи.
– Это
я-то?! Ну, знаешь ли… Ведь она его не любит, ее просто забавляет то, что…»
Конечно,
можно самому превратиться в такого пешехода, вырваться из оцепенелых лап тихой
печали и одиночества, но не хочется пошевелить рукой, не то что сдвинуться с
места.
И
сидишь, сидишь, а сердце обливается жалостью к самому себе:
– Забыли!..
Оставили!.. Никому нет до меня дела.
* * *
Я ли
один переживаю это или бывает такое же настроение у банкиров, железнодорожных
бухгалтеров, цирковых артистов и магазинных продавщиц, оставшихся по случаю
праздничных сумерек дома?
О чем же
вам-то грустить, далекие неизвестные товарищи по временному одиночеству? Или
никакой тут причины и не нужно, а все дело в сумерках, звуках рояля и голосах
пешеходов под окнами?
Вот и
сегодня: сижу я в сладком оцепенении печали и жалости к самому себе, и рояль
рокочет басовыми нотами у верхних квартирантов, и неизвестные мне люди за окном
переговариваются о далеких мне делах и интересах…
Все
бросили меня, бедного, никому я не нужен, всеми забыт… Плакать хочется.
Даже
горничная ушла куда-то. Наверное, подумала: брошу-ка я своего барина, на что он
мне – у меня есть свои интересы, а мне до барина нет никакого дела. Пусть себе
сидит на диване, как сыч.
Боже ж
ты мой, как обидно!
В
передней звонок.
О
счастье! Неужели обо мне кто-нибудь вспомнил? Неужели я еще не старая кляча,
всеми позабытая и оставленная?
Незнакомая
барыня в лиловой шляпке входит в мой кабинет, садится на стул, долго
осматривает меня при свете зажженных мною ламп.
– Вот
вы какой! – говорит она, внимательно меня оглядывая. – Как странно:
читаю вас несколько лет, а вижу в первый раз.
Бодрое
настроение возвращается ко мне (я не забыт!).
– Читаете
несколько лет, а видите в первый раз? Печально, если бы было наоборот, –
усмехаюсь я.
– Вы
и в жизни такой же веселый, как в ваших рассказах?
– А
разве мои рассказы веселые?
– Помилуйте!
Иногда, читая их, просто как сумасшедшая смеешься.
– Вот
не думал. Когда я пишу свои рассказы, я не подозреваю, что они могут
рассмешить.
– Еще
как! Вы знаете, почему я пришла к вам? Я пришла поблагодарить вас за хорошие
минуты, которые вы доставили мне своими рассказами. Ах, вы так чудно, так чудно
пишете…
Почему-то
делается жаль уплывших сумерек, гулких шагов и голосов неведомых пешеходов, и
рояля, который тоже притих, будто сообразив, что он уже не в тоне сумерек и
голосов за окном.
– Некоторые
ваши рассказы я прямо наизусть знаю…
– Вы,
право, избалуете меня… Ну, какой же рассказ запомнился вам?
– Я
как-то не запоминаю заглавий. Одним словом, о чиновнике, который хотел учиться
кататься на лошади, а потом упал с нее, и его родственники смеялись над ним и
невеста тоже… отказалась выйти за него замуж.
– Позвольте,
сударыня… Да у меня нет такого рассказа.
– Быть
не может!
– Уверяю
вас.
– Значит,
я что-нибудь спутала. Ах, я, знаете, такая рассеянная! Совсем как та старушка в
вашем рассказе, которая забыла надеть юбку да так и пошла по улице без юбки. Я
страшно смеялась, когда читала этот рассказ.
– Сударыня!
У меня и такого рассказа нет!
– Вы
меня просто удивляете! Какие же у вас рассказы есть, если того нет, этого
нет!.. Ну, есть у вас такой рассказ, как еврейка выколола в шутку сыну глаз, а
потом повезла его к зубному доктору?
– Вроде
этого: она не выколола сыну глаз, а просто у него заболел глаз; бедная мать в
суматохе схватила не того ребенка, завернула его в платок и повезла на
последние деньги в другой город к доктору, у которого эта роковая для матери
ошибка и обнаружилась.
– Ну
да, что-то вроде этого. Мы с сестрой так смеялись…
– Простите,
но этот рассказ не смешной; это очень печальная история.
– Да?
А мы с сестрой смеялись…
– Напрасно.
Мы молчим.
– Я
вам сейчас не помешала?
– Нет.
– Вам,
наверное, надоели всякие поклонницы!..
– Нет,
что вы! Ничего.
– И
вы на меня не смотрите, как на сумасшедшую?..
– Почему
же?..
– Вам
нравится моя наружность?
– Хорошая
наружность.
– Нет,
серьезно! Или вы просто из вежливости говорите?
– Зачем
же из вежливости?
– Ну
вот, вы писатель… Скажите: можно было бы мною серьезно увлечься?
– Отчего
же.
– А
вдруг вы всем женщинам говорите одно и то же?
– Зачем
же всем.
– Я
вас видела недавно в театре, и вы мне безумно понравились. Я тогда же решила с
вами познакомиться.
– Спасибо.
– В
вас есть что-то притягательное. Садитесь сюда.
– Сейчас.
В каком театре вы меня видели?
– Это
не важно. Вы, наверное, очень избалованы женщинами?
– Нет.
– Вы
меня не прогоните, если я еще раз приду? С вами так хорошо… Вы какой-то…
особенный.
– Да,
на это меня взять, – уныло соглашаюсь я.
– Я
знакома еще и с другими писателями… С Белясовым.
– Не
знаю Белясова.
– Серьезно?
Странно. А он вас знает. Он вам страшно завидует. Говорил даже, что вы все ваши
рассказы берете из какого-то английского журнала, но я не верю. Врет, я думаю.
– Белясов-то?
Конечно, врет.
– Ну,
вот видите. Просто завидует. А я вас люблю. Вас можно любить?
– Можно.
– Спасибо.
Вы такой чуткий. Я пойду… Ах, как не хочется от вас уходить. Век бы сидела…
* * *
Ушла.
И сказал
я сам себе: будь же счастлив, не тоскуй. Ты не одинок. Сейчас ты вкусил славу,
любовь женщин и зависть коллег. Тобой зачитываются, в тебя влюбляются, тебе
завидуют. Будь же счастлив!! Ну? Чего же ты стонешь?
Я
погасил огни, упал ничком на диван, закусил зубами угол подушки, и
одиночество, – уже грозное и суровое, как рыхлая могильная земля,
осыпаясь, покрывает гроб, – осыпалось и покрыло меня.
Сумерки
сгустились в ночь, рояль глухо забарабанил сухими аккордами, а с улицы
донеслись два голоса:
– Эх,
напьюсь же я нынче!
– С
чего это такое?
– Манька
опять к своему слесарю побежала. Прошли. Тишина. Вечер. Рояль.
Опасно,
если в такой вечер близко бритва лежит. Зарезаться можно.
|
