Детвора
Существует
такая рубрика шуток и острот, которая занимает очень видное место на страницах
юмористических журналов, – рубрика, без которой не обходится ни один самый
маленький юмористический отдел в газете. Рубрика эта – «Наши дети».
Соль
острот «наши дети» всегда в том, что вот, дескать, какие ужасные пошли нынче
дети, как мир изменился и как ребята делаются постепенно невыносимыми, ставя своих
родителей и знакомых в ужасное положение.
Обыкновенно
остроты «наши дети» фабрикуются по одному и тому же методу:
– Бабушка,
ты видела Лысую гору?
– Нет,
милый.
– А
как же папа говорил вчера, ты сущая ведьма? Или:
– Володя,
поцелуй маму, – говорит папа. – Поблагодари ее за обед.
– А
почему, – говорит Володя, – вчера дядя Гриша целовал в будуаре маму
перед обедом?
Или
совсем просто:
– Дядя,
ты лысый дурак?
– Что
ты, Лизочка!
– Ну
да. Мама, ты же сама вчера сказала папе, что дядя – лысый дурак.
Бывают сюжеты
настолько затасканные, что они уже перестают быть затасканными, перестают быть
«дурным тоном литературы». Таков сюжет «наши дети».
Поэтому
я и хочу рассказать сейчас историю о «наших детях».
От
праздничных расходов, от покупок разных гусей, сапог, сардин, нового самовара,
икры и браслетки для жены у чиновника Плешихина осталось немного денег.
Он
остановился у витрины игрушечного магазина и, разглядывая игрушки, подумал:
«Куплю-ка
я что-нибудь особенное своему Ваньке. Этакое что-нибудь с заводом и пружиной!»
Зашел в
магазин.
– Дайте
что-нибудь этакое для мальчишки восьмидевяти лет!
Когда
ему показали несколько игрушек, он пришел в восторг от искусно сделанного жокея
на собаке: собака перебирала ногами, а жокей качался взад и вперед и натягивал
вожжи, как живой. Долго смотрел на него Плешихин, смеялся, удивлялся и просил
завести снова и снова.
Возвращаясь,
ног под собой не чувствовал от радости, что напал на такую прекрасную вещь.
Дома,
раздевшись и проходя мимо детской, услышал голоса. Приостановился…
О чем
они там совещаются? Мечтают, наверное, ангелочки, о сюрпризах, гадают, кому
какие достанутся подарки… Обуреваемы любопытством – будет ли елка… О золотое
детство!
Разговаривали
трое: Ванька, Вова и Лидочка.
– Я
все-таки, – говорил Ванька, – стою за то, чтобы их не огорчать. Елку
хотят устроить? Пусть! Картонажами ее увешать хотят – пусть забавляются. Но я
думаю, что с нашей стороны требуется все-таки самая простая деликатность: мы
должны сделать вид, что нам это нравится, что нам весело, что мы в восторге.
Ну… можно даже попрыгать вокруг елки и съесть пару леденцов.
– А
по-моему, просто, – сказал прямолинейный Вова, – нужно выразить
настоящее отношение к этой пошлейшей елке и ко всему тому, что отдает
сюсюканьем и благоглупостями наших родителей. К чему это? Раз это тоска…
– Милый
мой! Ты забываешь о традиции. Тебе-то легко сказать, а отец, может быть, из-за
этого целую ночь спать не будет, он с детства привык к этому, без этого ему
Рождество не в Рождество. Зачем же без толку огорчать старика…
– И
смешно, и противно, – усмехнулся Вова, – как это они нынче устраивали
елку: заперлись в гостиной, клеют какие-то картонажи, фонарики. Зачем? Что
такое! Когда я, нарочно, спросил, что там делается, тетя Нина ответила: «Там
маме шьют новое платье!..» Секрет полишинели!..
Все
засмеялись.
– Братцы! –
умоляюще сказал добросердечный Ванька. – Во всяком случае, ради Бога, не
показывайте вида. Вы смотрите-ка, как я себя буду вести – без неумеренных
восторгов, без переигрывания, но просто сделаю вид, что я умилен, что у меня
блестят глазки и сердце бьется от восторга. Сделайте это и вы: порадуем
стариков.
Плешихин
открыл дверь и вошел в детскую, сделав вид, что он ничего не слышал.
– Здравствуйте,
детки! Ваня, погляди-ка, какой я тебе подарочек принес! С ума сойти можно!
Он
развернул бумагу и пустил в ход жокея верхом на собаке.
– Очень
мило! – сказал Ваня, захлопав в ладоши. – Как живой! Спасибо,
папочка.
– Тебе
это нравится?
– Конечно!
Почему же бы этой игрушке мне не нравиться? Сработана на диво, в замысле и
механике много остроумия, выдумки. Очень, очень мило.
– Ваничка!!
– Что
такое?
– Милый
мой! Ну, я тебя люблю – ну, будь же и ты со мной откровенен… Скажи мне, как ты
находишь эту игрушку и почему у тебя такой странный тон?
Ванька
смущенно опустил голову.
– Видишь
ли, папа… Если ты позволишь мне быть откровенным, я должен сказать тебе: ты
совершенно не знаешь психологии ребенка, его вкусов и влечений (о, конечно, я
не о себе говорю и не о Вове – о присутствующих не говорят). По-моему, ребенку
нужна игрушка примитивная, какой-нибудь обрубок или тряпичная кукла, без носа и
без глаз, потому что ребенок большой фантазер и любит иметь работу для своей
фантазии, наделяя куклу всеми качествами, которые ему придут в голову; а там,
где за него все уже представлено мастером, договорено механиком, – там уму
его и фантазии работать не над чем. Взрослые все время упускают это из вида и,
даря детям игрушки, восхищаются ими больше сами, потому что фантазия их суше,
изощреннее и может питаться только чем-то доходящим до полной иллюзии природы,
мастерской подделки под эту природу.
Понурив
голову, молча, слушал сына чиновник Плешихин.
– Так…
Та-ак! И елка, значит, как ты говорил давеча, тоже традиция, которая нужнее
взрослым, чем ребятам?
– Ах,
ты слышал?.. Ну, что же делать!.. Во всяком случае, мы настолько деликатны, что
ни за что не дали бы вам почувствовать той пошлой фальши и того вашего смешного
положения, которые для постороннего ума так заметны…
Чиновник
Плешихин прошелся по комнате раза три, задумавшись.
Потом
круто повернулся к сыну и сказал:
– Раздевайся!
Сейчас сечь тебя буду.
На губах
Ваньки промелькнула страдальческая гримаса.
– Пожалуйста!
На твоей стороне сила – я знаю! И я понимаю, что то, что ты хочешь
сделать, – нужнее и важнее не для меня, а, главным образом, для тебя. Не буду,
конечно, говорить о дикости, о некультурности и скудности такого аргумента при
споре, как сечение, драка… Это общее место. И если хочешь – я даже тебя понимаю
и оправдываю… Ты устал, заработался, измотался, истратился, у тебя настроение
подавленное, сердитое, скверное… Нужно на ком-нибудь сорвать злость – на мне
или на другом – все равно! Ну что ж, раз мне выпало на долю стать объектом
твоего дурного настроения – я покоряюсь и, добавлю, даже не сержусь.
«Понять, – сказал философ, – значит простить».
Старик
Плешихин неожиданно вскочил со стула, махнул рукой, снял пиджак, жилет и лег на
ковер.
– Что
с тобой, папа? Что ты делаешь?
– Секи
ты меня, что уж там! – сказал чиновник Плешихин и тихо заплакал.
Во имя
правды, во имя логики, во имя любви к детям автор принужден заявить, что все
рассказанное – ни более ни менее как сонное видение чиновника Плешихина…
Заснул
чиновник – и пригрезилось.
И,
однако, сердце сжимается, когда подумаешь, что дети наших детей, шагая в
уровень с веком, уже будут такими, должны быть такими – как умные детишки
отсталого чиновника…
Пошли,
Господь, всем нам смерть за пять минут до этого.
|
