Русское искусство
– Вы?
– Я.
– Глазам
своим не верю.
– Таким
хорошеньким глазам не верить – это преступление.
Отпустить
подобный комплимент днем на Пере, когда сотни летящего мимо народа не раз
толкают вас в бока и в спину, – для этого нужно быть очень светским,
чрезвычайно элегантным человеком.
Таков я
и есть.
Обладательница
прекрасных глаз, известная петербургская драматическая актриса, стояла передо
мной, и на ее живом лукавом лице в одну минуту сменялось десять выражений.
– Слушайте,
Простодушный. Очень хочется вас видеть. Ведь вы – мой старый милый Петербург.
Приходите чайку выпить.
– А
где вы живете?
Во
всяком другом городе этот простой вопрос вызвал бы такой же простой ответ:
улица такая-то, дом номер такой-то.
Но не
таков городишко Константинополь! На лице актрисы появилось выражение небывалой
для нее растерянности.
– Где
я живу? Позвольте. Не то Шашлы-Башлы, не то Биюк-Темрюк. А может быть, и
Казанлы-Базанлы. Впрочем, дайте мне лучше карандаш и бумажку, я вам нарисую.
Отчасти
делается понятна густая толпа, толкущаяся на Пере: это все русские стоят друг
против друга и по полчаса объясняют свои адреса: не то Шашлы-Башлы, не то
Бабаджан-Османды.
Выручают
обыкновенно карандаш и бумажка, причем отправной пункт – Токатлиан: это та
печка, от которой всегда танцует ошалевший русский беженец.
Рисуются
две параллельных линии – Пера. Потом квадратик – Токатлиан. Потом…
– Вот
вам, – говорит актриса, чертя карандашом по бумаге, – эта штучка –
Токатлиан. От этой штучки вы идите налево, сворачивайте на эту штучку, потом
огибаете эту штучку – и тут второй дом – где я живу. Номер двадцать два. Третий
этаж, квартира барона К.
Я
благоговейно спрятал в бумажник этот странный документ и откланялся.
На
другой день вечером, когда я собрался в гости к актрисе, зашел знакомый:
– Куда
вы?
– Куда?
От Токатлиана прямо, потом свернуть в эту штучку, потом в другую. Квартира
барона К.
– Знаю.
Хороший дом. Что ж это вы, дорогой мой, идете в такое аристократическое место –
и в пиджаке?
– Не
фрак же надевать!
– А
почему бы и нет? Вечером в гостях фрак – самое разлюбезное дело. Все-таки это
ведь заграница!
– Фрак
так фрак, – согласился я.
Оделся
и, сверкая туго накрахмаленным пластроном фрачной сорочки, отправился на Перу –
танцевать от излюбленной русской печки.
Если в
Константинополе вам известна улица и номер дома, то это только половина дела.
Другая половина – найти номер дома. Это трудно. Потому что седьмой номер
помещается между двадцать девятым и четырнадцатым, а шестнадцатый скромно
заткнулся между сто двадцать седьмым и девятнадцатым.
Вероятно,
это происходит оттого, что туркам наши арабские цифры неизвестны. Дело
происходило так: решив перенумеровать дома по-арабски, муниципалитет наделал
несколько тысяч дощечек с разными цифрами и свалил их в кучу на главной
площади. А потом каждый домовладелец подходил и выбирал тот номер, закорючки и
загогулины которого приходились ему более по душе.
Искомый
номер двадцать два был сравнительно приличен: между двадцать четвертым и
тринадцатым.
На
звонок дверь открыла дама очень элегантного вида.
– Что
угодно?
– Анна
Николаевна здесь живет?
– Какая?
– Русская.
Беженка.
– Ах,
это вы к Аннушке! Аннушка, тебя кто-то спрашивает!
Раздался
стук каблучков, и в переднюю выпорхнула моя приятельница в фартуке и с какой-то
тряпкой в руке.
Первые
слова ее были такие:
– Чего
тебя, ирода, черти-то по парадным носят?! Не мог через черный ход приттить!
– Виноват, –
растерялся я, – вы сказали…
– Что
сказала, то и сказала. Это мой кум, барыня! Я его допрежь того в Петербурхе
знала. Иди уж на кухню, раздевайся там. Недотепа!
Кухня
была теплая, уютная, но не особенно пригодная для моего элегантного фрака.
Серая тужурка и каска пожарного были бы здесь гораздо уместнее.
– Ну,
садись, кум, коль пришел. Самовар, чать, простыл, по стакашку еще нацедить
возможное дело.
– А
я вижу, вы с гран-кокет перешли на характерные, – уныло заметил я, вертя в
руках огромную ложку с дырочками.
– Чаво?
Я, стал-быть, тут у кухарках пристроилась. Ничего, хозяева добрые, не забижают.
– На
своих харчах? – деловито спросил я, чувствуя, как на моей голове невидимо
вырастает медная пожарная каска.
– Хозяйские
и отсыпное хозяйское.
– И
доход от мясной и зеленной имеете?
– Законный
процент (в последнем слове она сделала ударение на «о»). А то, может, щец
похлебаешь? С обеда осталось. Я б разогрела.
Вошла
хозяйка:
– Аннушка,
самовар поставь. Во мне заговорил джентльмен.
– Позвольте,
я поставлю, – предложил я, кашлянув в кулак. – Я мигом. Стриженая
девка не успеет косы заплести, как я его ушкварю. И никаких гвоздей. Вы только
покажите, куда насыпать уголь и куда налить воды.
– Кто
это такой, Аннушка? – спросила хозяйка, с остолбенелым видом разглядывая
мой фрак.
– Так,
один тут. Вроде как сродственник. Он, барыня, тихий. Ни тебе напиться, ни тебе
набезобразить.
– Вы
давно знакомы?
– С
Петербурга, – скромно сказал я, переминаясь с ноги на ногу. – Аннушка
в моих пьесах играла.
– Как…
играла… Почему… в ваших?..
– А
кто тебя за язык тянет, эфиеп, – с досадой пробормотала Аннушка. –
Места только лишишься из-за вас, чертей. Видите ли, барыня…. Ихняя фамилия –
Простодушный.
– Что
ж вы тут, господи, пожалуйте в столовую, я вас с мужем познакомлю. Мы очень
рады.
– Видала? –
заносчиво сказал я, подмигивая. – А ты меня все ругаешь. А со мной господа
за ручку здороваются и к столу приглашают.
С
черного хода постучались. Вошел еще один Аннушкин гость, мой знакомый генерал,
командовавший когда-то Третьей армией. Он скромно остановился у притолоки, снял
фуражку с галуном и сказал:
– Чай
да сахар. Извините, что поздно. Такое наше дело швейцарское.
Мы
сидели в столовой, за столом, покрытым белоснежной скатертью. Мы трое –
кухарка, швейцар и я. Хозяин побежал в лавку за закуской и вином. Хозяйка раздувала
на кухне самовар.
|
