Смерть африканского
охотника
I
общие рассуждения
скала
Мой
друг, моральный воспитатель и наставник Борис Попов, провозившийся со мной все
мои юношеские годы, часто говорил своим глухим, ласковым голосом:
– Знаете,
как бы я нарисовал картину «Жизнь»? По необъятному полю, изрытому могилами,
тяжело движется громадная стеклянная стена… Люди с безумно выкатившимися
глазами, напряженными мускулами рук и спины хотят остановить ее наступательное
движение, бьются у нижнего края ее, но остановить ее невозможно. Она движется и
сваливает людей в подвернувшиеся ямы – одного за другим… Одного за другим!
Впереди ее – пустые отверстые могилы; сзади – наполненные, засыпанные могилы. И
кучка живых людей у края видит прошлое: могилы, могилы и могилы. А остановить стену
невозможно. Все мы свалимся в ямы. Все.
Я
вспоминаю эту ненаписанную картину и, пока еще стеклянная стена не смела меня в
могилу, хочу признаться в одном чудовищном поступке, совершенном мною в дни
моего детства. Об этом поступке никто не знает, а поступок дикий и для детского
возраста неслыханный: у основания большой желтой скалы, на берегу моря,
недалеко от Севастополя, в пустынном месте – я закопал в песке, я похоронил
одного англичанина и одного француза…
Мир
праху вашему – краснобаи и обманщики!
Стеклянная
стена движется на меня, но я прикладываю к ней лицо и, сплюснув нос, вижу
оставшееся позади: моего отца, индейца Вапити и негра Башелико. А за ними в
тяжелых прыжках и извивах мощных тел мечутся львы, тигры и гиены.
Это все
главные действующие лица той истории, которая окончилась таинственными
похоронами у основания большой скалы на пустынном морском берегу.
* * *
Мои
родители жили в Севастополе, чего я никак не мог понять в то время: как можно
было жить в Севастополе, когда существуют Филиппинские острова, южный берег
Африки, пограничные города Мексики, громадные прерии Северной Америки, мыс
Доброй Надежды, реки Оранжевая, Амазонка, Миссисипи и Замбези?..
Меня,
десятилетнего пионера в душе, местожительство отца не удовлетворяло.
А
занятие? Отец торговал чаем, мукой, свечами, овсом и сахаром.
Конечно,
я ничего не имел против торговли… но вопрос: чем торговать? Я допускал торговлю
кошенилью, слоновой костью, вымененной у туземцев на безделушки, золотым
песком, хинной коркой, драгоценным розовым деревом, сахарным тростником… Я
признавал даже такое опасное занятие, как торговля черным деревом
(негроторговцы так называют негров).
Но мыло!
Но свечи! Но пилёный сахар!
Проза
жизни тяготила меня. Я уходил на несколько верст от города и, пролеживая целыми
днями на пустынном берегу моря, у подножия одинокой скалы, мечтал…
Пиратское
судно решило пристать к этому месту, чтобы закопать награбленное сокровище:
скованный железом сундук, полный старинных испанских дублонов, гиней, золотых
бразильских и мексиканских монет и разной золотой, осыпанной драгоценными
камнями утвари…
Грубые
голоса, загорелые лица, хриплый смех и ром, ром без конца…
Я,
спрятавшись в одному мне известном углублении на верхушке скалы, молча слежу за
всем происходящим: мускулистые руки энергично роют песок, опускают в яму
тяжелый сундук, засыпают его и, сделав на скале таинственную отметку, уезжают
на новые грабежи и приключения. Одну минуту я колеблюсь: не примазаться ли к
ним? Хорошо поездить вместе, погреться под жарким экваториальным солнцем,
пограбить мимо идущих «купцов», сцепиться на абордаж с английским бригом,
дорого продавая свою жизнь, потому что встреча с англичанами – верный галстук
на шею.
С другой
стороны, можно к пиратам и не примазываться. Другая комбинация не менее
заманчива: вырыть сундук с дублонами, притащить к отцу, а потом купить на
«вырученные деньги» фургон, в которых ездят южно-африканские боэры, оружия,
припасов, нанять нескольких охотников для компании да и двинуться на
африканские алмазные поля.
Положим,
отец и мать забракуют Африку! Но Боже ты мой! Остается прекрасная Северная
Америка с бизонами, бесконечными прериями, мексиканскими вакеро и раскрашенными
индейцами. Ради такой благодати стоило бы рискнуть скальпами – ха-ха!
Солнце
накаливает морской песок у моих ног, тени постепенно удлиняются, а я,
вытянувшись в холодке под облюбованной мною скалой, книга за книгой поглощаю
двух своих любимцев: Луи Буссенара и капитана Майн Рида.
«…Расположившись
под тенью гигантского баобаба, путешественники с удовольствием вдыхали вкусный
аромат жарившейся над костром передней ноги слона. Негр Геркулес сорвал
несколько плодов хлебного дерева и присоединил их к вкусному жаркому.
Основательно позавтракав и запив жаркое несколькими глотками кристальной воды
из ручья, разбавленной ромом, наши путешественники, и т. д.».
Я глотаю
слюну и шепчу, обуреваемый завистью:
– Умеют
же жить люди! Ну-с… позавтракаем и мы. Из тайного хранилища в расселине скалы я
вынимаю пару холодных котлет, тарань, кусок пирога с мясом, бутылку бузы и –
начинаю насыщаться, изредка поглядывая на чистый морской горизонт: не
приближается ли пиратское судно?
А тени
все длиннее и длиннее…
Пора и в
свой блокгауз на Ремесленной улице.
Я
думаю, – скала эта на пустынном берегу стоит и до сих пор, и расселина
сохранилась, и на дне ее, вероятно, еще лежит сломанный ножик и баночка с
порохом – там все по-прежнему, а мне уже тридцать два года, и все чаще
кто-нибудь из добрых друзей восклицает с радостным смехом:
– Гляди-ка!
А ведь у тебя тоже появился седой волос.
II
первое разочарование
Не знаю,
кто из нас был большим ребенком, – я или мой отец.
Во
всяком случае, я, как истый краснокожий, не был бы способен на такое бурное
проявление восторга, как отец в тот момент, когда он сообщил мне, что к нам
едет настоящий зверинец, который пробудет всю Святую неделю и, может быть (в
этом месте отец подмигнул с видом дипломата, разоблачающего важную
государственную тайну), останется и до мая.
Внутри у
меня все замерло от восторга, но наружно я не подал виду.
Подумаешь,
зверинец! Какие там звери? Небось, и агути нет, и гну, и анаконды – матери вод,
не говоря уж о жирафах, пеккари и муравьедах.
– Понимаешь
– львы есть! Тигры! Крокодил! Удав! Укротители и хозяин у меня кое-что в лавке
покупают, так говорили. Вот это, брат, штука! Индеец там есть – стрелок, и
негр.
– А
что негр делает? – спросил я с побледневшим от восторга лицом.
– Да
уж что-нибудь делает, – неопределенно промямлил отец. – Даром держать
не будут.
– Какого
племени?
– Да
племени, брат, хорошего, сразу видно. Весь черный, как ни поверни. На первый
день Пасхи пойдем – увидишь.
Кто
поймет мое чувство, с которым я нырнул под красную кумачовую с желтыми
украшениями отделку балагана? Кто оценит симфонию звуков хриплого аристона,
хлопанья бича и потрясающего рева льва?
Где
слова для передачи сложного дивного сочетания трех запахов: львиной клетки,
конского навоза и пороха?..
Эх,
очерствели мы!..
Однако
когда я опомнился, многое в зверинце перестало мне нравиться. Во-первых – негр.
Негр
должен быть голым, кроме бедер, покрытых яркой бумажной материей. А тут я
увидел профанацию: негра в красном фраке, с нелепым зеленым цилиндром на
голове. Во-вторых, негр должен быть грозен. А этот показывал какие-то фокусы,
бегал по рядам публики, вынимая из всех карманов замасленные карты, и вообще
относился ко всем очень заискивающе.
В-третьих
– тяжелое впечатление произвел на меня Ва-пити, – индеец, стрелок из лука.
Правда, он был в индейском национальном костюме, украшен какой-то шкурой и
утыкан перьями, как петух, но… где же скальпы? Где ожерелье из зубов серого
медведя-гризли?
Нет, все
это не то.
И потом:
человек стреляет из лука – во что? – в черный кружок, нарисованный на
деревянной доске.
И это в
то время, когда в двух шагах от него сидят его злейшие враги, бледнолицые!
– Стыдись,
Ва-пити, краснокожая собака! – хотел сказать я ему. – Твое сердце
трусливо, и ты уже забыл, как бледнолицые отняли у тебя пастбище, сожгли вигвам
и угнали твоего мустанга. Другой порядочный индеец не стал бы раздумывать, а
влепил бы сразу парочку стрел в физиономию вон тому акцизному чиновнику, сытый
вид которого доказывает, что гибель вигвама и угон мустанга не обошлись без его
содействия.
Увы!
Ва-пити забыл заветы своих предков. Ни одного скальпа не содрал он сегодня, а
просто раскланялся на аплодисменты и ушел. Прощай, трусливая собака!
Чем
дальше, тем больше падало мое настроение: худосочная девица надевала себе на
шею удава, будто это был вязаный шерстяной платок.
Живой
удав – и он стерпел это, не обвил негодницу своими смертоносными кольцами? Не
сжал ее так, чтобы кровь из нее брызнула во все стороны?! Червяк ты несчастный,
а не удав!
Лев!
Царь зверей, величественный, грозный, одним прыжком выносящийся из густых
зарослей и, как гром небесный, обрушивающийся на спину антилопы… Лев, гроза
чернокожих, бич стад и зазевавшихся охотников, прыгал через обруч! Становился
всеми четырьмя лапами на раскрашенный шар! Гиена становилась передними ногами
ему на круп!..
Да будь
я на месте этого льва, я так тяпнул бы этого укротителя за ногу, что он другой
раз и к клетке близко бы не подошел.
И гиена
тоже обнаглела, как самая последняя дрянь…
Прошу не
осуждать меня за кровожадность… Я рассуждал, так сказать, академически.
Всякий
должен делать свое дело: индеец снимать скальп, негр – есть попавших к нему в
лапы путешественников, а лев – терзать без разбору того, другого и третьего,
потому что читатель должен понять: пить-есть всякому надо.
Теперь я
и сам недоумеваю: что я надеялся увидеть, явившись в зверинец? Пару львов,
вырвавшихся из клетки и доедающих в углу галерки не успевшего удрать матроса?
Индейца, старательно снимающего скальпы со всего первого ряда обезумевших от
ужаса зрителей? Негра, разложившего костер из выломанных досок слоновой
загородки и поджаривающего на этом костре мучного торговца Слуцкина?
Вероятно,
это зрелище было бы единственное, которое меня бы удовлетворило…
А когда
мы выходили из балагана, отец сообщил мне ликующим тоном:
– Представь
себе, я пригласил сегодня вечером к нам в гости хозяина, индейца и негра.
Повеселимся.
Это была
та же отцовская черта, которая приводила его к покупке на базаре каракатиц,
которых мы потом вдвоем с отцом и съедали. Я – из любви к приключениям, он – из
желания доказать всем домашним, что покупка его не носит определенного
характера бессмысленности.
– Да-с.
Пригласил. Интересные люди.
С таким
видом, вероятно, Ротшильд теперь приглашает к себе Шаляпина.
Дух
меценатства свил себе в отце прочное гнездо.
III
второе разочарование
смерть
Удар за
ударом!
Индеец
Ва-пити и негр Башелико явились к нам в серых пиджаках, которые сидели на них,
как перчатка на карандаше.
Они по
примеру хозяина зверинца христосовались с отцом и мамой.
Негр –
каннибал – христосовался!
Краснокожая
собака – Ва-пити, которого засмеяли бы индейские скво (бабы), –
христосовался!
Боже,
Боже! Они ели кулич. После жареного миссионера – кулич! А грозный индеец
Ва-пити мирно съел три крашеных яйца, измазав себе всю кирпичную физиономию
синим и зеленым цветом. Это – вместо раскраски в цвета войны…
Кончилось
тем, что отец, хватив киевской наливки свыше меры, затянул «Виют витры, виют буйны»,
а индеец ему подтягивал!!
А негр
танцевал с теткой польку-мазурку… Правда, при этом ел ее, но только глазами…
И в это
время играл не тамтам, а торбан под умелой рукой отца.
А
грозный немец, хозяин зверинца, просто спал забыв своих львов и слонов.
Утром,
когда еще все спали, я встал и, надев фуражку, тихо побрел по берегу бухты.
Долго брел, грустно брел.
Вот и
моя скала, вот и расселина – мое пище– и книгохранилище.
Я вынул
Буссенара, Майн Рида и уселся у подножия скалы. Перелистал книги… в последний
раз.
И со
страниц на меня глядели индейцы, поющие: «Виют витры, виют буйны», глядели
негры, танцующие польку-мазурку под звуки хохлацкого торбана, львы прыгали
через обруч и слоны стреляли хоботом из пистолета…
Я
вздохнул.
Прощай,
мое детство, мое сладкое, изумительно интересное детство…
Я вырыл
в песке под скалой яму, положил в нее все томики француза Буссенара и
англичанина капитана Майн Рида, засыпал эту могилу, встал и выпрямился, обведя
горизонт совсем другим взглядом… Пиратов не было и не могло быть; не должно
быть.
Мальчик
умер.
Вместо
него – родился юноша.
В слонов
лучше всего стрелять разрывными пулями.
|